– Если вам нужен мотив остаться, я могу рекомендовать совету директоров, чтобы вас после моего отъезда назначили управляющим, – пожимает плечами Дрейк. – Да, вы довольно молоды для этой должности, однако более чем ее заслуживаете. Ну а поскольку новый совет директоров будет состоять, скорее всего, только из индийцев, то они будут более склонны… – он запнулся, подбирая верные слова, – к разнообразию при подборе управляющего.

– Спасибо, сэр, – только и смог выдавить из себя Рахим.

Он работает на фабрике уже пять лет, причем три года – на должности главного бухгалтера. Когда в прошлом году от разрыва сердца умер предыдущий управляющий Уоддингхэм, Рахим считал, что у него есть немалые шансы занять вакантное место. Однако новым управляющим сделали Дрейка.

«Ты просто работай как раньше, – утешала Захира, подбадривая разочарованного мужа. – Твое время придет. Я это знаю».

Он и работал – рука об руку с Дрейком. Когда новичок только встал во главе фабрики, они вместе занялись реструктуризацией долгов, что позволило спасти немало денег. Вместе они планировали стратегию дальнейшего развития компании на тот случай, если стране дадут независимость, разрабатывали подробный план действий, учитывавший все возможные риски и случайности. За год совместной работы Рахим проникся уважением к острому уму Дрейка. Ему даже полюбился его сухой английский юмор.

– Ну как вам мое предложение? Желание остаться появилось? – спрашивает Дрейк.

– Скажем так, вы дали мне пищу для размышлений, – улыбается Рахим.

– Надеюсь, что так. Жду вашего ответа. Причем чем раньше, тем лучше. Подобные возможности, мистер Чоудхори, каждый день не подворачиваются. Мой вам совет: не упустите шанс.

В кабинет заходит служащий и вручает Дрейку телеграмму. Управляющий пробегает ее глазами, комкает и швыряет в мусорное ведро.

– По ходу дела, ваши собратья по вере по всему городу мутят людей. Мне советуют сегодня вернуться домой пораньше. Думаю, схожую рекомендацию следует дать всем работникам.

– Но День прямого действия назначен на завтра.

– Суть в том, что беда, как правило, приходит без предупреждения. Пошли слухи, что завтра мусульмане примутся собирать по городу боевые отряды. Теперь индуисты намереваются сделать то же самое. Насилие порождает насилие.

Он встает и протягивает Рахиму ладонь. Они жмут друг другу руки.

– Искренне надеюсь, что вы хорошенько обдумаете мое предложение. Разделят страну, не разделят – вы, я уверен, всё равно останетесь на коне. А теперь отправляйтесь домой и поговорите с женой.

– Но что, если мне не удастся уговорить ее остаться?

– Сделайте так, чтобы она была счастлива. Будьте хорошим мужем, мистер Чоудхори. Сражайтесь за свою семью. Увы, за это не дают медалей.

* * *

Водитель Рахима наготове. Он ждет его на улице у дверей. К воротам на выход валит толпа рабочих. На лицах людей застыла тревога.

– Возвращаемся, Моталеб, – бросает Рахим, забираясь обратно в машину. – Давай срежем по той же улочке, по которой мы ехали сегодня утром. Думаю, все главные дороги забиты народом. Люди спешат домой.

– Слушаюсь, сэр,– Моталеб нависает над рулем. Он всегда сидит за баранкой именно так с тех самых пор, когда поступил в услужение к семье Рахима. Было это в те времена, когда на престоле еще сидел Эдуард VII^[14]. За годы работы шофером, сперва у отца Рахима, а потом уже и у него самого, Моталеб сделался важным, как капитан морского лайнера. Машину он ведет с непоколебимой уверенностью.

Рахим откидывается на спинку сиденья, гадая, как получше сообщить жене новости. На протяжении последних нескольких месяцев Захира всячески убеждала его хорошенько обдумать, что они станут делать в случае раздела страны на два государства.

Решив пока не ставить супругу в известность, Рахим уже предпринял кое-какие предварительные меры. В свете надвигающегося геополитического катаклизма индуисты, массово выезжавшие из Восточной Бенгалии, и мусульмане, наоборот, собиравшиеся перебраться туда, активно шли на сделки по обмену недвижимостью. По идее, это должно было значительно упростить процесс перемещения для обеих сторон, однако в большинстве случаев тут таилось немало подводных камней, и одна сторона нередко получала значительно лучшее жилье по сравнению с другой.

Рахим установил контакт с богатым помещиком-индуистом, проживавшим на юге Восточной Бенгалии, который выразил готовность обменять свой особняк на берегу моря на дом Рахима в Калькутте. Вот уже несколько месяцев они переписывались, перечисляя преимущества и достоинства своих жилищ, параллельно обговаривая условия сделки. По сути дела, для ее завершения Рахиму остается только отправить чек.

Не делает ли он ошибку? Не слишком ли он торопится? В последнее время Рахима терзали сомнения, и два месяца назад он попросил на время прервать переговоры. Разумно ли уезжать из Калькутты? Какой смысл дробить одно государство на два? Это ведь всё равно что отрезать ногу в надежде, что из нее потом вырастет новый человек. И вот теперь, после предложения Дрейка, Рахим стал колебаться еще больше, еще сильнее склоняясь в пользу того, чтобы остаться в Калькутте.

Он решает спросить совета у водителя:

– Как думаешь, Моталеб, смогут индуисты и мусульмане жить в мире после того, как англичане уйдут?

Водитель смотрит слезящимися глазами в зеркало заднего вида и встречается взглядом с Рахимом.

– Мы и так уже живем бок о бок тысячу лет, сэр. Индуисты и мусульмане – это как мы с женой. Мы так давно собачимся друг с другом, что если вдруг перестанем, то нам этого будет не хватать.

Рахим смеется:

– Удивительное дело, Моталеб. Я не устаю поражаться, как два столь разных народа могут жить вместе в одной стране. Мы, мусульмане, верим в одного-единственного Бога, невидимого и всезнающего, внешность которого мы не имеем права даже вообразить в своем сознании, не говоря уже о том, чтобы изобразить его на камне или бумаге. Индуисты верят в миллионы богов всех форм, размеров и цветов. Мы день не можем прожить без мяса, а брамины не прикасаются даже к луку с чесноком. Мы считаем, что Аллах сделал человека властителем над всем живым в этом мире, а индуисты почитают священными коров и обезьян.

Они сворачивают на тот же самый переулок, по которому ехали утром. Моталеб сбавляет газ, подстраиваясь под скорость потока.

– Вы уж простите старика, сэр, но мне хочется попросить дозволения рассказать вам одну историю.

– Да, конечно, я внимательно слушаю.

– Спасибо, сэр.

Шофер откашливается.

– Когда я был еще маленький, отец сперва попытался пойти в подмастерья к сапожнику, затем к ювелиру, потом к кондитеру. Нигде у него ничего не получалось. И вот тогда он решил попробовать себя в плотницком ремесле. Нас было шестеро детей в семье, я самый младший. Однажды, когда мать захворала, отец взял меня с собой на работу – в дом своего наставника-плотника. Дом у него был самый обычный, глинобитный с соломенной крышей, а вот двор – просторный и чисто прибранный. «Сядь туда и не сходи с места», – велел мне отец, показав на сливовое дерево в углу. Он дал мне бутыль воды, хлеб, пальмовый сахар. Мне было пять. Из страха сделать что-нибудь не то я сидел на месте, как приколоченный. Ел, пил, одним словом, делал, что велено. Однако в конце концов любопытство взяло верх, и я направился на кухню, где всё еще тлели уголья, оставшиеся с утра. Потом заглянул в комнату поменьше, что примыкала к ней. Замер на пороге и не сразу разглядел, что стоит в другом ее конце. Я колебался, видать, чувствовал нутром, что мне там не место. Но предмет на другом конце комнаты тянул меня к себе словно магнит. Это была глиняная статуя, размерами мне до колена – не больше. Она изображала юношу, красивее которого я никогда прежде не видел. Сделана она была мастерски, детали тщательно проработаны, отчего мальчик выглядел совсем как живой. Казалось, если поднимется ветер, то раздует его одежды. С голой грудью, синекожий, с шафрановой накидкой на шее, мальчик держал свирель у рубиново-красных губ, расплывшихся в легкой улыбке – будто его забавлял какой-то секрет, известный лишь ему одному. В комнате пахло землей и деревом. Взгляд статуи был устремлен на меня. Некоторое время мы смотрели друг другу в глаза. Наконец, я подался вперед и потянулся к его щеке. Вдруг раздался пронзительный крик, и я замер. По сей день ломаю голову – удалось ли мне прикоснуться к статуе или нет. «Что ты делаешь?!» – в комнату ворвалась жена плотника в развевающемся сари. От ее волос пахло кокосовым маслом. Она вцепилась мертвой хваткой мне в руку и вытащила на солнце, словно какую-то букашку из-под камня. «Где ты! Где ты, муж!» – старуха орала, покуда из мастерской за домом не показался плотник. Он был высоким, бородатым и голым по пояс. За ним следовал мой отец. «Что случилось, жена?» – спросил он. «Этот… этот гаденыш… он едва не…» – старуха, вне себя от возмущения, тыкала пальцем в сторону комнаты, из которой выволокла меня. Плотник посмотрел на меня сурово, но без всякой злобы. «Куда ты еще ходил, мальчик? Говори, да побыстрее». Всхлипывая, я показал на кухню. Старый плотник спокойно и при этом методично стал выносить всю посуду и бить ее о землю, покуда земля не оказалась покрыта черепками. «Ты пойми, – объяснил он отцу, который, стиснув зубы, повел меня прочь. – У меня нет другого выхода. Так поступают, если на кухню или в комнату с алтарем заходит не индуист. Вопрос не в том, верю я в это или не верю, но правилам надо следовать и делать всё, чтобы жена оставалась довольна».

Водитель немного помолчал.

– Так и закончилось краткое ученичество моего отца у плотника, – вновь заговорил он. – Всю обратную дорогу до дома мой родитель молчал. При этом он не то что не ударил меня за мой поступок, он даже не ругал меня. Вообще никак не наказал. В случившемся он видел некий перст судьбы. А красивый синекожий юноша всё никак не шел у меня из головы. Впоследствии я узнал, что это Кришна. И по сей день в моей комнате есть его изображение, несмотря на то что я по пять раз в день, как и полагается всякому правоверному мусульманину, совершаю намаз.

* * *

Рахим, очарованный историей, уже открывает рот, чтобы выразить свое восхищение, но вдруг машина резко останавливается. Он поднимает взгляд. Дорогу преграждают три молодых человека в дхоти. У них в руках толстые бамбуковые посохи. На их лбах по три белых полоски и красной точке.

Моталеб и Рахим в волнении переглядываются.

– Это тилака^[15] тех, кто поклоняется Шиве, богу разрушения.

– Шива не только бог разрушения, но также созидания и сбережения, – отвечает Рахим, вызывая изумленный взгляд Моталеба. – Будем надеяться, что эти джентльмены тоже об этом помнят.

Когда высокий поджарый мужчина в центре троицы жестом приказывает Моталебу выйти из машины, шофер со страхом смотрит на хозяина. Рахим кладет ему руку на плечо, не позволяя встать, и опускает стекло.

– Что-то случилось?

– Вылезай из машины, – говорит высокий, почесывая тюрбан кончиком посоха. Двое других молодых людей наблюдают, скрестив руки на груди.

Рахим выходит из машины и встает прямо – словно палку проглотил. Он превосходит ростом большинство людей, но при этом ниже собеседника где-то на ладонь.

Собирается толпа – поглазеть.

– В чем дело, бхай? – спрашивает он, по ошибке, на автомате называя высокого словом «брат», как принято среди мусульман-бенгальцев.

– Я тебе не брат.

– Прости меня. Как тебя зовут, дада?

Злоба, исходящая от троицы, заражает толпу. Мужчины и женщины принимаются сквозь зубы цедить ругательства.

Один из крепышей подходит к Рахиму. Изо рта здоровяка пахнет кислым:

– Ни к чему тебе его имя. В этом районе живут индуисты. Ты что здесь забыл?

– К чему грубить? – останавливает его высокий. – Не сомневаюсь, он сейчас сам всё объяснит.

Он подходит ближе и смотрит на Рахима. Высокому не больше двадцати пяти. На его щеке шрам от удара ножа.

– Ты кто? Выкладывай живее. И не ври. Мы тут бандитам из Мусульманской лиги не рады. Мы знаем, что вы планируете беспорядки.

Рахим прекрасно понимает, что одно неосторожное слово – и ему конец. Несмотря на это, его рука спокойно лежит на крыше машины, а голос звучит ровно.

– Мы просто ехали по улице, вот и всё. Нам не нужно проблем – ни с вами, ни с кем-либо еще. Я не интересуюсь политикой. Я не имею никакого отношения к лиге. При этом я не думаю, что лига собирается применять силу. Это всё просто разговоры, чтобы британцы обошлись с мусульманами по справедливости, когда наша страна, наш Индостан, освободится от их владычества.

Рахим знает, что кривит против истины. Лига готовится сражаться и уже на протяжении нескольких месяцев накручивает мусульман. Однако об этом можно и забыть, когда на кону твоя жизнь.

Крепыш, у которого воняет изо рта, обходит вокруг машины Рахима и обращается к толпе.

– Нет, вы слышали? «Наш Индостан!» Он говорит о нашем Индостане, тогда как его подельники-бандиты из Мусульманской лиги пойдут завтра отбирать у нас наши земли, чтобы основать свое государство. А нам, значит, своего государства иметь нельзя – рылом не вышли!

Толпа принимается гадко улюлюкать в ответ и кричать: «Убей его!» Крепыш поворачивается к Рахиму и говорит:

– Может, прямо сейчас отправим тебя в страну ясного света?

– Полегче, – высокий улыбается Рахиму. – Ты уж извини, но сам видишь, как мои друзья расстроены из-за этого Дня прямого действия. Ими руководят эмоции, а не здравый смысл. Согласись, не самая мудрая мысль вступать с ними в политические дискуссии посреди разозленной толпы. Верно я говорю? Как тебя зовут?

Рахим не торопится с ответом. Имя дает власть, а полностью уступать позиции он не хочет.

– Ну и к чему эта бравада? – шепчет высокий, наклоняясь к Рахиму. – Сейчас только я смогу защитить тебя от толпы. Одно мое слово – и тебя разорвут на куски.

– Чего ты хочешь?

– Передай домой весточку через шофера. Если твоя семья захочет увидеть тебя живым, она не поскупится и пришлет нам денег. Сумма, правда, будет немаленькая.