Приезд в Ливенфорд Лестрейнджа, шарлатана и знахаря-целителя, сотворил странное чудо. Но чудо свершилось необычным и окольным путем, и случилось оно в женском сердце, и оказалось далеко не таким, на какое рассчитывал Лестрейндж.
Джесси Грант была вдовой, владелицей табачного магазинчика на углу Уоллес-стрит, рядом с банком Скрогги. Небольшого роста, темные волосы туго стянуты на затылке, одета просто – в одно и то же черное саржевое платье. Однако выражение ее бледного узкого лица могло вас поразить и испугать – такая сдавленная горечь полыхала огнем в ее темных, под черными бровями глазах.
Упрямой и жесткой была Джесси, известная всему Ливенфорду как женщина суровая, с трудным характером, которая не просит и не уступает.
Магазинчик был невелик – тусклое, дряхлое помещение, похожее на древнюю аптекарскую лавку, с прилавком и маленькими медными весами, рядами желтых жестяных коробок и тугой, облупленной от капризов погоды дверью, которая звякала, когда ее открывали.
За магазином располагалась кухня дома Джесси, с большим буфетом, вычищенным до ослепительной белизны столом, несколькими стульями с прямыми спинками и длинным, низким, набитым конским волосом диваном. На стене висели часы-ходики и две цитаты из Библии. Отсюда же узкая лестница вела в две спальни наверху.
Муж Джесси, человек дурной и ни к чему не годный, умер и был похоронен двенадцать лет назад. Она осталась одна с ребенком, мальчиком по имени Дункан.
Угрюмая и недоверчивая, она яростно боролась за то, чтобы обеспечить себе и сыну средства к существованию, и, хотя ей это удавалось, она еще больше ожесточилась.
Как говорят в Ливенфорде: «Попутный ветер не для Джесси Грант».
«Держать в строгости» – не то выражение, которым можно было бы характеризовать ее метод воспитания Дункана. В ее глазах не было ни проблеска человечности. Для тех, кто осмеливался обвинять ее в этом, у нее всегда был наготове ответ из Екклесиаста, глава 12, стих 8, чтобы бросить им прямо в лицо: «Суета сует. Всё – суета!»
Четырнадцатилетний Дункан, худой и долговязый, быстро вытянувшийся в ущерб здоровью, был молчаливым, весьма застенчивым и чувствительным мальчиком, но с самой дружелюбной улыбкой на свете.
В школе он был всегда одним из лучших учеников и просил позволить ему продолжить образование, дабы стать преподавателем. Но Джесси, как всегда неумолимая, сказала «нет», и Дункану за несколько месяцев до окончания школы пришлось бросить учебу и начать работать на верфи клепальщиком.
Люди тихо возмущались таким обращением с сыном, таким отсутствием материнской любви, но Джесси ничто не могло пронять. Горечью и суровостью было исполнено ее отношение к Дункану.
Естественно, такой женщине было не до каких-то там докторов. Ее спартанские принципы и непоколебимая вера в касторовое масло и свежий воздух исключали контакт с медициной.
Так что Финлею не приходилось встречаться с Джесси, пока однажды весной он не получил совершенно неожиданный и абсолютно необъяснимый вызов в ее магазинчик. Но разумеется, не к Джесси, а к Дункану – на сей раз касторовое масло не помогло. И Финлею не понадобилось и десяти минут в темной комнатке мальчика, чтобы определить, что дело действительно серьезное. На правой лодыжке Дункана виднелась крупная опухоль, зловещая опухоль, очень белая и мягкая, но без признаков воспаления. Вид ее не обещал ничего хорошего – ничего хорошего там и не было.
У Финлея после тщательного осмотра не осталось никаких сомнений в том, что это туберкулез голеностопного сустава.
Вернувшись в столовую, Финлей сообщил об этом Джесси, причем не стеснялся в выражениях, поскольку ее скепсис по отношению к нему и холодность в обращении с сыном уже вывели его из себя.
– Это означает, что нога шесть месяцев будет в железном протезе, – резко заключил он. – И притом – никакой работы.
Джесси ответила не сразу – казалось, она была ошеломлена серьезностью заболевания, – а затем воскликнула:
– Железный протез!
Финлей смерил ее взглядом.
– Совершенно верно, – прямо сказал он. – А также забота и внимание с вашей стороны.
Джесси снова замолчала, при этом сердито глянув на Финлея из-под темных бровей, как будто была готова его убить. С этого момента она стала его смертельным врагом.
В последующие недели это проявлялось во многом. Всякий раз, когда Финлей приходил к Дункану, она оказывалась рядом, суровая и критичная, чуть ли не полная презрения. С кислой, осуждающей миной она хмуро наблюдала за тем, как крепится железная скоба на ноге.
Джесси откровенно ворчала по поводу данных ей инструкций и язвительно высказывалась по поводу слишком уж медленного и нудного хода лечения. Ребенку-де нет никакой пользы от Финлея. Все, что доктор делал, – это полная чепуха.
Не раз они обменивались резкими словами, и вскоре Финлей возненавидел Джесси точно так же, как она его.
Он начал следить за тем, как Джесси обращалась с сыном, считая совершенно неестественной ее суровость.
Этот умный, нежный и чуткий мальчик тянулся к книгам, но был вынужден выживать в грубой и небезопасной среде судоверфи, которой он явно не подходил, тогда как легко мог бы выучиться на школьного учителя, о чем и мечтал. Но кривобокая воля Джесси препятствовала этому.
Выражалась она односложно и категорично – ни одного ласкового словечка не слетало с ее губ.
Время шло, и для Финлея эта ситуация становилась почти невыносимой.
А затем фанфары и многочисленные афиши, расклеенные на столбах ворот в округе, объявили о прибытии в Ливенфорд самого Лестрейнджа.
Этот Лестрейндж, или, как он гордо называл себя, доктор Лестрейндж, представлял собой смесь шоумена и псевдолекаря, родом из Америки, он объехал весь мир и наконец оказался в Ливенфорде.
Вооруженный внушительным электрооборудованием, он выдавал себя за великого целителя, мага, который помогает человечеству, излечивая безнадежных больных, когда обычная медицина бессильна.
Он имел обыкновение выставлять перед входом в зал, где проходили представления, умопомрачительную коллекцию медицинских шин, костылей и стальных ножных протезов, от которых якобы радостно отказывались исцеленные им пациенты.
Это было чистое надувательство. Но по случаю визита Лестрейнджа такая выставка действительно появилась и в Ливенфорде перед Бург-Холлом, дополненная множеством фотографий и кучей письменных свидетельств от бывших калек.
Финлей сам осмотрел эту выставку, и она вызвала у него не более чем удивление и насмешку. Там и думать было особо не о чем.
Но судьба распорядилась так, что Финлей будет в мыслях много раз возвращаться к Лестрейнджу.
Ближе к вечеру, когда он шел по Черч-стрит к своей приемной, на его пути возникла Джесси Грант. Она явно ждала его, и в ее глазах горел огонь решимости. Прямо, без обиняков она заявила:
– Больше не приходите к моему Дункану. С меня хватит и вас, и вашего бесполезного лечения. Сегодня вечером я отведу его к доктору Лестрейнджу.
Застигнутый врасплох, Финлей поначалу только хлопал глазами, но затем воскликнул:
– Ну что за глупость!
– Действительно глупость! – взорвалась она. – Я устала от этой вашей возни-размазни. Все одно от нее никакого проку.
– Но я же объяснял, что это дело долгое, – возразил Финлей. – Дункан поправится через пару месяцев. Ради бога, наберитесь терпения!
– Да вы уж мне все мозги с этим терпением проели! – огрызнулась она.
– Но этот Лестрейндж вовсе не врач, – возразил Финлей.
– Это вы так говорите! – вспыхнула Джесси, издав короткий едкий смешок. – А люди говорят иное. И я буду не Джесси Грант, если не отведу к нему Дункана.
И прежде, чем он успел еще что-то сказать, она напоследок бросила на него злобный взгляд и пошла прочь.
Финлей чуть не поспешил за ней следом, но тут же осознал, что возражать бесполезно. Покачав головой, он продолжил свой путь.
Ему было ясно, что Лестрейндж – самозванец, который никоим образом не вылечит Дункана. Этой мыслью он и довольствовался, подумав, что вмешательство этого человека приведет лишь к разочарованию и унижению Джесси Грант.
Но тут Финлей слегка недооценил и саму личность беспардонного Лестрейнджа, и его приемы воздействия на публику. Так называемый доктор столь долго торговал человеческой доверчивостью, что стал настоящим мастером в искусстве плутовства и обмана. Внешне он тоже прекрасно подходил для этой роли: высокий и прямой, с патриархальной гривой волос и сверкающим магнетическим взглядом.
Под стать ему была и его главная помощница, красивая молодая женщина по имени Мариетта, молчаливая, темноволосая, с влажными глазами, которую он называл дочерью индейского вождя. Поэтому неудивительно, что доверчивая публика попадала под гипноз такой вопиющей наглости.
В тот вечер перед переполненной аудиторией Бург-Холла Лестрейндж и Мариетта в окружении лейденских банок и прочих электрических приборов, включая нечто странное под названием «Камера возрождения», неуклонно продвигались к кульминации своего действа, то есть, разумеется, к демонстрации чуда исцеления.
Итак, эффектным взмахом руки Лестрейндж призвал всех к вниманию и попросил привести к нему хромого калеку.
Первым среди таких оказался Дункан Грант. Безжалостно вытолкнутый матерью, он стоял на сцене, бледный и дрожащий, в то время как на него были устремлены взоры всех, кто набился в этот зал.
Лестрейндж театрально шагнул к Дункану и покровительственно положил руку ему на плечо.
С показной благонамеренностью он уложил мальчика на специальную кушетку и на глазах у публики произвел как бы тщательнейший осмотр.
Хотя похожее на маску лицо Лестрейнджа не выразило никаких чувств, он, ощупав ногу Дункана, явно воодушевился.
Не имея никаких медицинских знаний, он тем не менее благодаря своему долгому опыту мог определить, кто из хромоножек наиболее подходит для его «чудо-исцелений». Дункан подходил идеально, потому что нога в результате терпеливого и настойчивого лечения прекрасно отзывалась на прикосновения. Опухоль спала, кость зажила – лодыжка, благодаря Финлею, в сущности, была почти здорова.
Театрально выпрямившись, Лестрейндж поднял руку, требуя внимания зала.
– Леди и джентльмены, – начал он своим резким гнусавым голосом, – теперь я приступаю к демонстрации своих способностей!
Продолжая гипнотизировать публику и используя малопонятные термины, он в самых суровых выражениях осудил «старомодных костоломов», изуродовавших ногу мальчика проклятым железом, а затем с пафосом объявил, что намерен вылечить его.
Кивнув Мариетте, подошедшей к нему с очаровательнейшей улыбкой, которую никогда не увидишь на лице опытной медсестры, он поднял Дункана с кушетки и с помощью своей красотки-помощницы повел к «Камере возрождения».
Облачившись в белые длинные одежды и натянув резиновые перчатки, Лестрейндж вместе с Дунканом вошел в «Камеру». В мертвой тишине были отрегулированы различные внушительные стержни и провода; затем в почти болезненном безмолвии прозвучала скрежещущая команда мага.
Мариетта повернула рычаг, и треск известил, что по аппаратуре пошел ток. Из камеры посыпались искры, окружив ее экраном голубого пламени. Затем рычаг вернулся на исходную позицию, пламя погасло, и наступило напряженное молчание.
Завороженные зрители видели, как Лестрейндж нагнулся, снял с ноги Дункана железную скобу и с видом победителя небрежно швырнул ее через сцену.
Затем, когда Дункан, пошатываясь, вышел из камеры, сделал несколько шагов и, повинуясь шипящей команде Лестрейнджа, бегом покинул сцену, в зале раздался громкий вздох, перешедший в вопль восхищения.
Под восторженные возгласы Дункан спустился по ступенькам и прижался к матери, а Лестрейндж, вытянув перед собой одну руку и приложив к сердцу другую, поклонился зрителям с благодарностью за признание его искусства.
О, это был волнующий, поистине великий момент для всех, кто находился во взбудораженном зале!
На следующее же утро, когда Лестрейндж и его компания, заполучив кругленькую сумму, были уже в тридцати милях от Ливенфорда, в приемную Финлея со зловещим торжеством в глазах ворвалась Джесси Грант.
Она полыхала таким мстительным огнем торжества, что слова сорвались с ее губ подобно языкам пламени:
О проекте
О подписке