Цитаты из книг автора «Арчибальд Кронин»

Через улицу неясно вырисовывалась сводчатая громада нового собора – миллион фунтов стерлингов, превращенный в тяжелый камень и мрамор. Священник быстро заковылял к нему. Он дошел до ступенек широкой лестницы, ведущей в собор, поднялся по ним и вдруг остановился. Перед ним, на мокром камне верхней ступеньки, скорчился на ветру одетый в лохмотья калека. На груди у него был приколот кусок картона с надписью: «Старый солдат. Пожалуйста, помогите!» Фрэнсис долго смотрел на сломленную фигуру, затем вытащил из кармана свой единственный шиллинг и положил его в жестянку. Два никому не нужных солдата в молчании смотрели друг на друга, потом оба отвели глаза.

– О tempora! О mores![76] Все мы уже не так молоды, как были когда-то. Но я выгляжу не очень старым. Откровенно говоря, я считаю, что нужно быть совершенно здоровым для того, чтобы сохранить работоспособность. Если бы ты знал, что мне приходится выносить. Они посадили меня на диету. И у меня есть массажист – здоровенный швед, который буквально вколачивает в меня страх Божий… Боюсь, – сказал он с внезапным искренним беспокойством, – что ты-то совсем не заботился о себе. – Я чувствую себя рядом с тобой настоящей старой развалиной, и это истинная правда. Но сердцем я молод… Во всяком случае, стараюсь быть. И я еще годен кое на что. Я… Я надеюсь, ты не очень недоволен моей работой в Байтане? – Мой дорогой отец, твои усилия были поистине героическими. Конечно, мы несколько разочарованы цифрами… Монсеньор Слит мне только вчера показал… – Голос звучал вполне благосклонно. – За все тридцать шесть лет твоего пребывания там у тебя меньше обращенных, чем у отца Лоулера за пять лет. Не подумай, пожалуйста, что я тебя упрекаю – это было бы слишком жестоко. Как-нибудь на досуге мы поговорим об этом обстоятельно. А пока… – начал он, и его глаза задержались на часах. – Можем ли мы что-нибудь сделать для тебя?

Он не был уверен в этом старике, приехавшем из Китая, и его беспокоил вопрос о том, можно ли ему доверить находившееся в приемной серебро. Прием был назначен на одиннадцать. Сейчас часы показывали половину первого.

Боже милостивый, на кого я похож! Настоящий бандит. Я в самом деле должен сегодня вести себя примерно».

Господин Чиа ответил твердо: – Я решил. Я делаю это и ради дружбы, и ради веры. Мы с вами братья, вы и я, ваш Бог должен быть и моим Богом. И тогда, хоть вы и уедете завтра, я буду радоваться, зная, что в саду нашего Господина наши души когда-нибудь встретятся. Сначала Фрэнсис был не в состоянии говорить, изо всех сил стараясь скрыть глубину своих чувств. Потом он протянул руку господину Чиа и тихо сказал дрожащим голосом: – Пойдемте в церковь.

– Ну, он и тип! – Грубоватые черты отца Джерри смягчились улыбкой при воспоминании. – Я знаю, конечно, что это ты его вытащил. Но в его возрасте перенести сломанную ногу, раздробленную челюсть, да еще и оспу в придачу… Это, знаешь ли, говорит кое-что о его мужестве. – Но он все-таки страшно слаб, – сказал Манси серьезно. – Это его совсем доконало. Я только надеюсь, что долгое путешествие домой пойдет ему на пользу. – Забавный старый гриб… Простите, отец, я хотел сказать – чудак. Помнишь, когда он был болен, а миссис Фиске перед отъездом домой прислала ему свою кровать с пологом на четырех столбиках? Какого труда нам стоило уложить его в эту кровать? Помнишь, как он все твердил: «Как я могу отдыхать, если мне удобно?» – засмеялся Джерри. – А в тот раз, когда он запустил в голову матери Мерси Марии чашку с крепким бульоном? – Отец Стив подавил смешок. – Нет-нет, отец, мы не должны давать волю своим языкам. В конце концов, он не так уж безнадежен, надо только найти правильный подход к нему. Всякий немного свихнется, пробыв здесь в одиночестве больше тридцати лет. Слава Богу, что нас здесь двое. Войдите! Вошла мать Мерси Мария, улыбающаяся, краснощекая, с веселыми дружелюбными глазами. Она была счастлива со своими новыми священниками, которых инстинктивно считала маленькими мальчиками. Она будет лелеять их и ухаживать за ними по-матерински. И миссии пойдет на пользу приток молодой крови. Так приятно будет сдавать в стирку и чинить настоящее, приличное, плотное белье, какое подобает носить священникам.

Мне хотелось бы приписать это своему великодушию. Но это вовсе не великодушие, а просто понимание разницы между Ансельмом и мной… понимание того, как смешно было бы мне домогаться crozier[66]. Хоть мы и стартовали вместе, Ансельм далеко обогнал меня. Он полностью развил свои таланты и теперь, насколько я могу судить по газете „Тайнкасл кроникл“, является „великолепным лингвистом, выдающимся музыкантом, покровителем литературы и искусства в епархии и имеет широкий круг влиятельных друзей“. Вот это удача! У меня за всю мою небогатую событиями жизнь было не больше шести друзей, да и те, за исключением одного, были простыми людьми. Я должен написать Ансельму и поздравить его, дав ему, однако, понять, что я вовсе не собираюсь использовать нашу дружбу и просить о повышении. Viva Anselmo! Мне грустно, когда я думаю, как много ты сделал из своей жизни и как мало сделал я из своей. Я так часто и так больно разбивал себе голову в своем стремлении к Богу.

Я всегда слишком мало думал о Клотильде: ее натянутость, с которой она ничего не могла поделать, ее болезненная боязнь покраснеть, страх перед людьми, перед своими собственными слишком напряженными нервами делали ее внешне непривлекательной, даже смешной. Следовало бы поразмыслить об усилиях такой натуры для преодоления себя, подумать о незримых победах. Вместо этого мы думали только о зримых поражениях.

– Одному Богу известно, как Ему надоели эти вопли, взывающие к Нему. – Фрэнсис резко встал и начал ходить по комнате, весь во власти охватившего его волнения. – Я не могу опровергать противоречия кардиналов и архиепископов с помощью других противоречий. Да я и не возьму на себя смелость делать это. Я никто, ничтожный шотландский священник, сидящий в дебрях Китая, где вот-вот разразится бандитская война. Но неужели вы не видите всего безумия и всей низости войны? Мы – Святая католическая церковь, да и все великие церкви христианского мира – оправдываем эту войну. Мы идем дальше – с лицемерной улыбкой и апостольским благословением мы освящаем эту войну. Мы посылаем миллионы наших верных сынов, чтобы их калечили и убивали, чтобы увечили их тела и души, чтобы они убивали и уничтожали друг друга. Умрите за свою страну, и все простится вам! Патриотизм! Король и император! С десяти тысяч кафедр кричат: «Отдайте кесарево кесарю…» – Он резко оборвал свой монолог, крепко стиснув руки, затем продолжил свою речь. Глаза его горели. – В наше время нет кесарей, есть только финансисты и политики, которые хотят получить алмазные копи в Африке и каучук в порабощенном Конго. Христос проповедовал вечную любовь. Он проповедовал братство людей. Он не кричал, взойдя на гору: «Убивайте, убивайте! Кричите о своей ненависти и вонзайте штыки в тела своих братьев!» И это не Его голос звучит в церквях и высоких соборах сегодняшнего христианского мира, но голос приспособленцев и трусов. – Его губы дрожали. – Как, спрашиваю я вас именем Бога, которому мы служим, как можем мы приходить в эти чужие страны, в страны, которые мы называем языческими, и иметь дерзость обращать их народы в веру, которую мы сами опровергаем каждым нашим поступком? Нечего удивляться, что они смеются над нами. Христианство – религия лжи! Религия классов, денег и национальной ненависти! О, эти проклятые войны! –

Отец Чисхолм вздрогнул – невероятное искушение завладело им. Двусмысленность слов купца, их скрытый подтекст были значительнее самых страшных угроз. Господин Чиа искусно и тайно осуществлял громадную власть в округе. Фрэнсис знал, что стоит ему ответить, рассеянно глядя в пространство: «Конечно, было бы очень печально, если бы какое-нибудь несчастье случилось с миссионерами, которые приедут… но кто может воспрепятствовать воле Небес?!» – и угрожающее его миссии нашествие было бы обречено. Но он отпрянул от этой мысли, ненавидя себя за нее