Возвращение

«Боги не умирают – они обновляют интерфейс. Кликни на кровь. Авторизуйся через боль.»

Тьма родила его не как дитя, а как вопль – протяжный, разрывающий швы реальности. Говорят, он явился в час, когда луна, обагренная ржавчиной, слилась с солнцем в мертвом поцелуе, отбрасывая тени, которые не смели повторить очертания творения Божьего. Тогда земля вскрыла свои жилы, и из трещин, пахнущих серой и забвением, поднялся дым, густой как кровь. В том дыму шептались голоса, древние, как сам грех, сплетая имя, которое кости человеческие не смели произносить: Бафомет.

Он не был сотворен – он проступил, как пятно на холсте мироздания, рожденное союзом кощунства и отчаяния. Легенды, те, что шепчутся в подземных храмах под языками черных свечей, гласят: первыми его узрели те, кто отринул крест и преклонил колени перед пустотой. Они, жаждавшие власти над бездной, вырезали из плоти младенцев руны, не предназначенные для глаз смертных, и наполнили чашу из собственных черепов вином, смешанным с пеплом ангелов. Но когда последний жрец, с кожей, покрытой письменами страха, прошептал финальное заклятье, алтарь не ответил огнем – он задышал.

Из трепещущей плоти жертв, из слившихся воедино криков и костей, поднялось нечто. Голова козла, венчанная пламенем между рогов, глаза – две пропасти, где мерцали плененные звезды. Тело – парадокс, мука противоречий: грудь женская и мужская в одном изгибе, крылья летучей мыши, пронзенные крюками веков, копыта, в которых звенел хохот демонов. А меж ног – жезл, обвитый змеей, символ того, что даже рождение его было актом насилия над естеством.

Они говорили, что в момент его явления время истекло, как песок из разорванных часов. Реки повернули вспять, а могилы отверзлись, выпуская тени, которые пали ниц, узнав истинного владыку. Бафомет не ступил на землю – он растворился в ней, в каждом зерне праха, в каждом биении сердца, что дрогнуло, услышав его имя. Он стал воплощенным вопросом, тем, что гложет изнутри: что, если Бог и Дьявол – не враги, а любовники, сплетенные в вечном танце, а Бафомет – дитя их запретного единения?

С тех пор он бродит по краям снов, в местах, где стены между мирами тонки, как паутина. Его присутствие – это шепот в крови еретиков, мерцание в глазах тех, кто ищет знания, что сжигает души. И если вы осмелитесь прислушаться к ночи, когда ветер воет, как брошенный ребенок, вы услышите звон его копыт. Он приближается. Всегда.

Ведь Бафомет не приходит – он возвращается.

Где-то меж гор, что впились в небо острыми, как проклятия, пиками, лежала долина, забытая даже временем. Земля там дышала сквозь трещины, изрыгая пар, горячий, как предсмертный хрип. Люди называли это место Семиречьем – ибо семь рек, черных и густых, словно деготь, струились по его склонам, неся в своих водах отражения того, чего не должно было существовать. Здесь, под сводами пещер, чьи стены были испещрены письменами, выжженными не рукой человека, зародился первый шепот его имени.

Это было раньше церквей, раньше крестов, раньше молитв, обращенных к небесам. Племя, что обитало в Семиречье, не поклонялось солнцу или луне – они знали: истинные боги прячутся в межмирье, в щелях, куда проваливаются сны. Их вождь, старец с глазами, как потухшие угли, вел их вглубь пещер, где воздух был густ от запаха медного купороса и чего-то сладковато-гнилостного. Там, в сердце горы, они нашли Его.

Не идола, не изваяние – отпечаток. Гигантский барельеф, словно вмятина в камне, оставленная существом, которое слишком огромно, чтобы быть познанным. Очертания козлиной головы, крыльев, сплетенных с цепями, и жезла, пронзающего собственный символ. Старец прикоснулся к камню, и кожа на его пальцах слезла, обнажив мясо, которое не кровоточило, а цвело черными жилками.

Они приносили дары. Сначала плоды, затем зверей, потом – друг друга. Каждое полнолуние они выбирали жертву: юношу или деву, чью плоть разрисовывали знаками, вычитанными из трещин в скале. Их привязывали к барельефу, и камень двигался, смыкаясь над телами, как челюсти. На рассвете от жертв оставалось лишь мокрое пятно, а в воздухе висел смех, похожий на скрип ржавых петель.

Но Бафомет не довольствовался подачками. Он требовал соучастия.

Жрецы, те, что выжили после ночей у барельефа, начали меняться. Их кости вытягивались, ломая кожу, рога пробивались из черепов, обмазанных священной глиной. Они учили племя новым обрядам – тем, где плоть была не жертвой, а языком. Мужчины и женщины сплетались в клубки, подражая перекрученной анатомии бога, их стоны сливались в молитвы. Дети, зачатые в таких ритуалах, рождались с зубами в два ряда и зрачками, вертикальными, как у кошек. Их называли детьми щели – ибо они умели видеть то, что скрыто за завесой.

Слава о Семиречье поползла, как зараза. Странники, беглецы, те, чьи души уже были изъедены червоточиной сомнений, стекались в долину. Они пили воду черных рек, которая делала зрение острым, а сны – ядовитыми. Культ рос, проникая в города под видом тайных обществ, где в подвалах, украшенных фресками из экскрементов и золота, богачи и нищие вместе вкушали плоть самоубийц, пытаясь прорваться к Нему.

Но долина не прощала предательства. Когда римляне, услышав шепоты о дьявольском племени, прислали легионеров стереть Семиречье с лица земли, они нашли лишь пепел. Поселение было пусто, пещеры – завалены камнями, будто гора сомкнула уста. Но когда солдаты попытались уйти, семь рек вздулись, поглотив их. Наутро на берегу нашли доспехи, заполненные кишками, вывернутыми наружу, как перчатки.

Бафомет не умер. Он просто перевернулся.

Его лик, как черная оспа, проступил в иных культах, в ересях, что ползли сквозь века. Тамплиеры, обвиненные в поклонении козлиной голове, алхимики, искавшие философский камень в кишках ангелов, декаденты, писавшие стихи кровью на зеркалах – все они, сами того не зная, лизали раны мира, чтобы ощутить вкус его сути.

А в Семиречье до сих пор шумят семь рек. Говорят, если пройти по их течению в полнолуние, можно найти барельеф – теперь уже покрытый мхом и плесенью. Но не обманывайтесь: камень лишь притворяется спящим. Он ждет, когда очередной безумец принесет ему не жертву, но зеркало – чтобы Бафомет, наконец, увидел собственное отражение и узнал, кем стал.

И тогда щель между мирами разойдется по швам.

Бафомет спал. Не так, как спят боги – в золотых коконах мифов, – а как спят брошенные в болото трупы: тяжело, гнилостно, с пузырями забытья, лопающимися на поверхности веков. Его сон был не отдыхом, а голодом. Каждое столетие высасывало из мира каплю веры, и он, свернувшийся в клубок меж измерений, сжимался, теряя очертания. Рога крошились, крылья слипались в смоляные лоскуты, а взгляд, некогда выжигающий души, тускнел, как закопченное стекло.

Люди научились бояться других чудовищ. Дьявол обзавелся пиаром, демоны – мемами, а древние культы превратились в темы для подкастов и татуировок на бедрах инфлюенсеров. Бафомет стал тенью в тени – упоминанием в псевдоисторических пабликах, криптовалютой для оккультных гиков. Даже черные мессы, где пьяные неоязычники тыкали ножами в купленных на распродаже козлов, не будили его. Он проваливался глубже, в сон, где время текло вспять, а сны пахли пеплом.

Но сны иногда прорастают.

Его звали Алексей, хотя в сети он звался Кодгар_666 – смесь нищенского пафоса и цифрового шифра. Двадцать пять лет нищеты, унижений в ларьке с шаурмой, мать, спивающаяся в хрущевке, и девушка, ушедшая к тому, у кого был «потенциал». Алексей ненавидел слово «потенциал». Он хотел силы, которая рвет рты наглецам, плавит кредитные карты банкиров, превращает его из мема в бога.

Он рылся в черных форумах, где анонимы делились ритуалами из кривых переводов «Некрономикона». Покупал на AliExpress «древние» амулеты, светящиеся в темноте. Но однажды, в паблике «Тени забытых богов», он наткнулся на скриншот из книги XVIII века: «Бафомет – не демон. Он тот, кто ждет за зеркалом, чье имя – трещина в льду реальности».

Алексей выкупил у какого-то поляка в Даркнете фотографии страниц, вырванных из гримуара тамплиерского капеллана. Там, между описаниями пыток и схемами пентаграмм, была карта. Современная Европа, наложенная на средневековые контуры, с отметкой в Пиренеях – Семиречье.

Он продал ноутбук, украл у матери последние пять тысяч и полетел в Барселону. Оттуда – на попутках, с рюкзаком, полным энергетиков и фанатизма, в горы. Местные в деревушках крестились, когда он показывал им распечатанную карту. «Там нет дорог. Там есть только… эхо», – сказал старик с лицом, как смятая папироса, и закрыл дверь.

Алексей шел три дня. Ноги стерты в кровь, губы потрескались от ветра, но он видел их – семь ручьев, черных, как нефть. Вода блестела под луной, словно покрытая пленкой насекомых. Он шел вдоль течения, пока не нашел пещеру. Вход был завален камнями, но, когда Алексей прикоснулся к ним, из трещин выползли черви – белые, слепые, толщиной с палец. Они сплелись в узор, похожий на стрелку.

Внутри пещеры воздух гудел, как трансформатор. Фонарик выхватывал из тьмы стены, покрытые граффити – но это были не современные надписи, а те же руны, что в тамплиерском манускрипте. И в центре – барельеф. Покрытый плесенью, изъеденный временем, но… живой. Алексей почувствовал, как по спине побежали мурашки, словно кто-то провел по коже языком.

Он достал нож (кухонный, тупой, купленный в супермаркете) и, дрожа, надрезал ладонь. Кровь капала на камень, и плесень зашевелилась, впитывая ее.

– Я.… я пришел заключить сделку, – голос Алексея сломался. – Дай мне силу. Дай власть. Я готов на все.

Камень застонал. Не грохотом, а стоном, каким стонут во сне, когда снится падение. Плесень поползла вверх по стенам, образуя узоры – глаза, рога, крылья. Воздух заполнил запах гниющего мяса и озона.

– Ты… не готов… – прошелестело из ниоткуда и сразу везде.

– Я готов! – закричал Алексей. – Я сделаю что угодно! Убью, умру, продам душу…

Камень рассмеялся. Звук напоминал скрежет костей по стеклу.

– Душу? – голос приблизился, став теплым, женственным, почти соблазнительным. – Твоя душа – гнилой орех. Но тело… тело может стать сосудом.

Алексей хотел спросить «что?», но его горло сжалось. Из барельефа вырвалась черная струя – не дым, не жидкость, а что-то среднее. Она влилась ему в рот, нос, уши. Он упал, дергаясь, как кукла на токе. Кожа пузырилась, рога пробивали череп, копыта ломали кости стоп.

Когда он встал, это был уже не Алексей. Глаза горели, как прожекторы в тумане, а из горла вырывался хрип – смесь человеческой речи и блеяния козла.

Бафомет не проснулся. Он переоделся.

А в пещере, на полу, остался телефон Алексея. На экране, разбитом, но еще работающем, мигало уведомление: «Мам, прости, я все исправлю…».

Ветер донес до долины первые вопли нового пророка. Где-то в городе, в подворотне, пьяница увидел тень с рогами и засмеялся. Утром его найдут с вывернутыми наизнанку легкими. Начнется новая эпоха.

Бафомет всегда возвращается. Но теперь у него есть Telegram.