Анна. 1942—1979 годы

– Немцы! Немцы на подходе! Их колонна из-за леса показалась! – Димка, влетев в избу, задыхаясь, выпалил зловещие фразы.

Анна попыталась приподняться, но не смогла – слабость охватывала все тело.

– А ну кыш отседова! – раздался грозный голос бабы Шуры. – Не видишь, кончается она, а ты со своей брехней лезешь. Какие тебе немцы, к лешему!

– Баба, да не вру я, честное пионерское! – воскликнул подросток. – Фрицы на мотоциклах прут, а за ними – танки. Ты что, не слышишь, как все гудит?

Анна различала все нарастающее гудение, которое она считала игрой своего воспаленного воображения.

Скрипнула дверь, появился дед Василий.

– Дедушка, подтверди, что немчура на деревню надвигается, – повернулся к нему Димка. – А то баба не верит, думает, что я обманываю.

Дед Василий, перекрестившись на красный угол, в котором когда-то висели иконы, а теперь красовался портрет товарища Сталина, кивнул:

– Не врет малой, Шура, ох не врет. Фрицы вот-вот в деревне будут.

– А где наши-то? – обомлела баба Шура, всплескивая руками. – Кто нас от иродов германских защитит? Что с нами будет-то?

– Красная Армия вот-вот подоспеет и всех их в два счета разобьет! – заявил с пионерской горячностью Димка. – А нам в партизаны уходить надо, так товарищ Симончук говорит.

– Тьфу на тебя! Какие здесь партизаны? – заголосила баба Шура. – Господи, что же делать, Василий? Да еще Анька кончается! Горе-то какое – сначала малыш, а вот теперь и она сама!

Дед Василий, игнорируя женские крики, подошел к красному углу, взгромоздился на табуретку и взялся за портрет Сталина.

– Дед, что ты делаешь? – закричал, бросаясь к нему, подросток. – Не трожь товарища Сталина!

Мальчишка толкнул старика, табуретка под ним пошатнулась, и дед Василий грохнулся на дощатый пол. Баба Шура, ахая, бросилась к мужу.

– Что ж ты наделал, маленький ирод! Убивцем деда родного сделаться, значит, решил?

Дед Василий, потирая ушибленное колено, пробормотал:

– Немцы придут, Сталина увидят, разозлятся. Нам только хуже будет.

– Товарищ Симончук верно таких, как ты, предателями кличет! – заявил Димка и кинулся к большому ларю. – Где берданка твоя? Если боишься, сам на фрицев пойду! Хотя бы одного, да уложу!

Баба Шура закатила внуку пощечину:

– На деда-то, родного, нападаешь, стервец? Да куда ты на фрицев с берданкой-то попрешь? Они в два счета душу из тебя вытрясут, нехристи!

Услышав стон, который издала Анна, баба Шура метнулась к печи.

– Все хорошо будет, Анечка, сейчас водички тебе принесу. – Затем она обернулась к Димке: – А о ней-то ты подумал, простофиля? Что с Аннушкой будет, с нами, если ты в немцев стрелять начнешь? Захватчики они окаянные, но ведь все, как один, вооружены! И какие из нас партизаны? Ты, мальчишка сопливый, а мы старики седые. Так что сиди в избе и язык за зубами держи!

Голоса двоюродного деда и бабки доносились до Анны смутно и еле слышно, как будто уши были забиты ватой. И почему все так завершилось? А началось все по-глупому, тем жарким летом, когда на Советский Союз напала фашистская Германия. Анна поссорилась со своим мужем, Геннадием, причем из-за пустяка. Они жили в небольшом провинциальном городке Нерьяновске, где Анна работала в школе учительницей – преподавала немецкий. Геннадий трудился на тракторном заводе мастером. Поженились они в середине тридцать девятого, всего неделю спустя после дня рождения Анны – ей исполнился двадцать один год.

Причиной ссоры, как обычно, была свекровь. Мать Геннадия, Таисия Федоровна, проживала неподалеку и каждый день по нескольку раз заглядывала в общежитие, где обитали ее единственный сын и его молодая жена. Таисия Федоровна – Анна это отлично знала – невзлюбила ее с первого взгляда. Хотя что она могла иметь против выбора сына? Невестка была и красавица (статная, с длинной черной косой и задумчивыми серыми глазами), и умница (окончила училище с отличием, получила место в одной из школ, где ее уважали коллеги, ценило начальство и обожали ученики). Наверное, в том-то и заключалась проблема – Таисия Федоровна понимала, что у Геннадия началась самостоятельная жизнь и ее власть над сыном значительно сократилась. Поэтому она не упускала возможности зайти в гости к молодоженам и дать наставления Анне, каждый раз находя повод для недовольства – то обед еще не готов (а ведь Геночка приходит с завода голодный!), то комнатка, в которой ютились молодые супруги, не убрана, и вообще невестка встречает ее нелюбезно и ведет себя вызывающе. Одним словом – деревенщина!

Таисия Федоровна гордилась тем, что была горожанкой, хотя бы и во втором поколении. Пускай Нерьяновск и небольшой городок, однако стратегически важный, имеется несколько предприятий, производящих оружие для защиты социалистической Родины и завоеваний Октября. А вот кто такая Анька, приехавшая из деревни под смешным названием Гусёлка? Захотела за город зацепиться, вот и завертела роман с Геночкой. Конечно, он мужчина видный, красивый и, что называется, с перспективой, несмотря на свои двадцать пять! Сынок Таисии Федоровны мог бы и на профессорской дочке жениться, и на племяннице директора завода. Вот они были бы для него подходящей партией. И свадьбу бы соответствующую закатили, и стараниями новоявленных родичей молодожены получили бы наверняка неслыханную роскошь – квартиру отдельную.

Но сын пошел весь в мать (Петр Михайлович, супруг Таисии Федоровны и отец Геннадия, полностью находился под влиянием жены и благоразумно во всем с ней соглашался) – такой же своенравный и упрямый. Заявил, что любит Анну и что жениться на ней собрался, и все. Как ни старалась Таисия Федоровна отговорить свое чадо от его намерения, как ни пыталась очернить будущую невестку, выискивая явные и мнимые недостатки и грехи, ничто не помогло. Правда, признаться, недостатков и грехов было не так-то много, вернее, вообще не было – Анна и лицом удалась, и характером, и перспективы в школе, где она работала, у нее были – годков через шесть-семь займет ответственный пост завуча, а потом, глядишь, и директором станет!

Таисия Федоровна не могла признаться даже самой себе, что ревнует сына к невестке, которая похитила у нее любимого Геночку (у нее были еще две дочери, но они не в счет – такие же вялые и апатичные, как и их папаша). Неудивительно, что ее ежедневные визиты к молодым, которые превращались в подлинные инспекции, накаляли ситуацию. Анна каждый раз встречала Таисию Федоровну радушно, даже начала «мамой» называть, но та быстро пресекла эти попытки. Ишь чего, старается лаской и вежливостью ее взять! Не получится, голубушка! Одно хотя бы хорошо – родителей Анны в живых не было, отец с матерью умерли, когда она еще ребенком была, и воспитали ее двоюродный дед и его жена. Были, были новоявленные родственнички разок в Нерьяновске – необразованные, слова нормально сказать не могут, стыдно их знакомым показать.

Так, изо дня в день, Таисия Федоровна воздействовала на сына, внушая ему, что Анна – плохая жена и ему не пара. Геннадий вначале не замечал ее наставлений, затем от них отмахивался, а под конец, как и рассчитывала Таисия Федоровна, стал к ним прислушиваться. И в самом деле, что за жена такая, если не встречает мужа дома, а на столе не стоит горячий обед? Представьте, она все еще в школе, с детьми возится, вместо того чтобы о семье заботиться!

Во второй половине июня 1941 года все и случилось – Анна и Геннадий крепко поссорились. Он обвинил ее в том, что она думает только о себе; она заявила, что его мать слишком уж часто сует нос в дела, которые ее совершенно не касаются.

Зря Анька так сказала, потирала руки Таисия Федоровна, узнавшая обо всех подробностях ссоры от одной из соседок молодой четы. Вернее, правильно сделала невестушка, ведь Генка свою маму очень любит и в обиду не даст!

Чтобы подлить масла в огонь, Таисия Федоровна появилась вечером в общежитии и принялась обрабатывать сына, настропаляя его пуще прежнего. Все завершилось тем, что Анна отправилась к себе в деревню – благо, что стояли летние каникулы. Там она хотела прийти в себя, сил набраться, попытаться забыть о произошедшем, думая, что время лечит раны.

Сын остался в Нерьяновске, что было на руку Таисии Федоровне. Она дала себе слово, что в июле, когда Анька вернется обратно от своих стариков, Гена заявит ей, что у них имеется одна-единственная возможность положить конец бесконечным ссорам – развод. Плохо, конечно, развод никто не поощряет, но Таисия Федоровна принялась распускать слухи, выставляя сына в роли жертвы и намекая на то, что у него, бедняжки, другого выхода нет – жена ничего по дому не делает, голос постоянно повышает, даже на свекровь руку поднимает и вообще гуляет на сторону. К тому времени, когда Анна в Нерьяновск заявится, общественное мнение будет на стороне Геннадия и его матушки, и всеобщий гнев обрушится на одного человека – на саму невестку.

Таисия Федоровна не была плохой женщиной, и интриганкой она себя не считала, справедливо полагая, что, как и любая мать, имеет право желать для своего ребенка только наилучшего. А наилучшим, по ее мнению, для ее сына новая жена. Но, как часто бывает в подобных ситуациях, планам женщины не суждено было сбыться, потому что грозовые события, отвратить которые никто не в состоянии, обрушились на страну.

Гитлеровская Германия напала на Советский Союз, и все разительно переменилось. Анна вернулась из деревни, о прежних обидах забыли. Геннадий в числе первых был призван в действующую армию. Таисия Федоровна даже не могла сказать, что оказалось для нее бо€льшим ударом – то, что сын уходил на фронт, или то, что он снова помирился с Анной. Когда же стало известно, что Анька ожидает ребенка, Таисия Федоровна от злости аж зубами заскрежетала. Вот каким образом невестка решила привязать к себе Геночку! А кто знает, его ли отпрыск-то?

Сын, которого назвали в честь деда Петром, появился на свет в марте 1942 года. К тому времени ситуация в Нерьяновске обострилась – не хватало продовольствия и медикаментов, да и немецкие войска, несмотря на провал блицкрига под Москвой, все дальше и дальше вгрызались в советскую территорию. Письма от Геннадия приходили нерегулярно, Анна с опозданием, но все же узнала, что ее мужа контузило, однако опасаться за его здоровье причин нет.

Таисия Федоровна с первой секунды возненавидела внука, внушив себе и пытаясь убедить других, что «этот страшный ребенок» (в действительности весьма хорошенький мальчик) никак не может быть сыном Геннадия.

К лету ситуация стала критической – немецкие войска подходили все ближе и ближе. Да и Петюша заболел, и никто не мог сказать, что с ним. Мальчик слабел с каждым днем, врачи не могли ничего сделать. Отчаявшаяся Анна отправилась вместе с ребенком в родную Гусёлку, где, как она считала, будет лучше и ей и сыну. Но получилось хуже: Петя умер от простуды, перешедшей в двухстороннее воспаление легких (квалифицированных врачей в деревне не было, лекарства отсутствовали, а переправить малыша в город не было возможности). Анна никак не могла поверить, что ее мальчика больше нет, и все, что осталось от него, так только небольшой холмик на местном кладбище. Ее охватила апатия, а через несколько дней она и сама слегла.

Тем временем немцы окружили Нерьяновск и неделей позже взяли его. Их целью, как судачили знающие люди, был Сталинград. Сообщение между деревней и Нерьяновском было прервано, и Анна даже при желании не могла бы покинуть Гусёлку.

Женщину лихорадило, болезнь то усиливалась, то отступала. Единственный фельдшер, который имелся в Гусёлке, только разводил руками, заявляя, что ничем помочь не может и Анна, по всей видимости, вскоре последует за своим сыном.

Баба Шура и дед Василий, воспитавшие Анну, пеклись о судьбе внучки, однако и они ничего не могли поделать. И вот деревню постигла судьба Нерьяновска – ее захватили немцы. О зверствах оккупантов ходило много слухов. Говорили, что они никого не жалеют, организовывают массовые расстрелы и отправляют людей в свою Германию, где используют в качестве рабов.

* * *

Припав к оконцу, Димка наблюдал за тем, как по дороге катят черные мотоциклы с сидящими на них фашистами. Показались и танки, а следом – пехота. Баба Шура оттащила внука в глубь избы, задвинула на оконце шторку и строго сказала:

– Ты что, смерти моей хочешь, пострелец? Сиди смирно и не лезь на рожон!

Анна сквозь дрему слышала, как баба Шура начала громко молиться (обычно она делала это тихо, так, чтобы никто не слышал), прося Николая Угодника отвести от них несчастье. Где-то вблизи раздавались жалобные крики, сопровождавшиеся автоматными очередями и наглым смехом.

– Товарища Симончука арестовали! – выдохнул Димка, который, нарушив запрет бабушки, выскользнул из избы и попытался подсмотреть, что же происходит в деревне. – Вытащили в одном исподнем на улицу и куда-то потащили. Говорят, что у сельсовета сооружают виселицу!

Баба Шура перекрестилась, дед Василий спешно принес из сеней топор. Завидев его приготовления к обороне, баба Шура замахала на него руками:

– Старый хрыч, ты что удумал?

– Правильно, дедушка, – заявил воинственно Димка, – нечего перед фрицами лебезить, сопротивляться надо! Вот товарищ Симончук говорил...

Баба Шура, схватив полотенце, принялась стегать им внука, приговаривая:

– Где теперь твой товарищ Симончук? Немцы его схватили, может, уже повесили. Что же он не сопротивлялся, твой товарищ Симончук? Или, думаешь, такая сопля зеленая, как ты, может с немцами справиться? Да они тебя в мгновение, как клопа, раздавят! Сиди и молчи от греха подальше, Димка!

Их перебранку нарушили громкие голоса. Заслышав нерусскую речь, баба Шура побледнела, прижала к себе Димку:

– Обещай мне, негодник, что не вякнешь ничего и вести себя будешь тише воды, ниже травы. Скажем, что ты у нас дурачок, ничего не соображаешь, тогда, небось фрицы и оставят в покое.

Раздались тяжелые шаги. Анна, лежавшая на печи, чуть приподнялась и увидела нескольких солдат в форме мышиного цвета, с автоматами на груди. За ними следовал дородный господин лет сорока в пенсне – наверняка офицер.

Один из солдат спросил бабу Шуру на ломаном русском:

– Курки, яйки, млеко, бабка? Шиво, шиво!

Баба Шура засуетилась, загораживая собой насупившегося Димку. Подле офицера появился верткий сутулый человечек с рыжими усами. Офицер ткнул рукой сначала в деда Василия, затем в Димку и что-то произнес. Человечек перевел:

– Сколько старику и мальчишке лет?

– Да муж это мой и малый внучок, – запричитала баба Шура. – Дед-то уже старый, из него песок сыплется! А внучок, Димка, не в себе, у него с рождения мозги набекрень, он ничего не соображает. Дурачок, одним словом!

Человечек быстро переводил все офицеру. Тот, потеряв интерес к Димке и деду Василию, подошел к печи и отодвинул занавеску. Тяжелый немигающий взгляд устремился на Анну.

– Внучка моя, хворая, кончается. У нее болезнь тяжелая, заразная, фельдшер сказал, что надежды нет, – стенала баба Шура.

Офицер, брезгливо поморщившись, отпрянул от печки. Тем временем солдаты, слазившие в подпол, вытаскивали запасы. Офицер указал на портрет Сталина.

– Убрать, – перевел толмач, – немедленно убрать портрет этого негодяя.

– Товарищ Сталин никакой не негодяй! – вспылил Димка, выскакивая из-за юбки бабы Шуры. – Наоборот ваш Гитлер – негодяй! Фрицы поганые, всех вас надо перестрелять, как воробьев.

Димка бросился к офицеру с явным намерением ударить его, но что мог поделать тринадцатилетний подросток против четырех взрослых мужчин, трое из которых были к тому же вооружены? Один из солдат ударил Димку по голове автоматом, мальчик повалился на пол.

– Щенок поднял руку на представителя германского вермахта, – заявил переводчик. – Подобное карается смертью! Ты, старуха, намеренно обманула меня, заявив, что мальчишка не в себе. За это мы возьмем с собой и твоего мужа! Ну, шевелись, старый придурок!

Баба Шура повалилась в ноги офицеру и, завывая, попыталась умилостивить его.

– Баба, оставь! – произнес Димка, голова которого была вся в крови. – Не смей унижаться перед оккупантами. Пробьет и ваш час, мерзавцы! Гитлер капут!

Офицер ударил тяжелой узкой ладонью мальчика по лицу и велел солдатам вывести его на улицу.

– Щенок и старик будут немедленно расстреляны, – произнес переводчик.

Баба Шура завыла, цепляясь за сапоги офицера. Но тот отпихнул плачущую женщину и направился к выходу.

– Herr Oberst!^[1] – раздался вдруг голос.

Офицер, заслышав немецкую речь, с удивлением обернулся. Анна, всеми забытая, завернувшись в одеяло, стояла около печи. Став всему свидетельницей, она не могла допустить, чтобы деда Василия и Димку расстреляли. Возможно, то, что она делает, безумие и только все усугубит, но она должна что-то предпринять! Анна продолжила по-немецки:

– Господин полковник, умоляю вас, отпустите старика и мальчика! Мальчик – мой троюродный брат и, как все мальчишки в его возрасте, он сорвиголова. Но ведь это не причина для того, чтобы убить его!

Офицер подошел к Анне и, с интересом взглянув на нее, спросил:

– Где ты научилась так хорошо и почти без акцента говорить по-немецки?

– Я была учительницей немецкого языка в Нерьяновске, – ответила Анна. Она дрожала всем телом, не столько от холода, сколько от страха.

– Подросток будет расстрелян. И старик тоже. Мне знакомы подобные уловки. Вы пытаетесь оказать сопротивление рейху. Этого я не потерплю! Казнь станет для всех уроком!

Димку и деда Василия вывели из избы. Анна знала, что последует дальше – короткая автоматная очередь, и она потеряет двух любимых людей, чья вина заключается в том, что они пришлись не по нраву немецкому офицеру.

– Господин полковник, у вас есть дети? – набравшись мужества, произнесла Анна. Она понимала, что вопрос может стать последним в ее жизни, однако она не могла не предпринять еще одну попытку спасти Димку и деда Василия.

Лицо немецкого офицера окаменело.

– Что ты себе позволяешь, русская! Тоже хочешь сдохнуть? – процедил он.

– Я вижу, у вас тоже есть дети, – начала Анна, понимая, что терять больше нечего. – Я не сомневаюсь в том, господин полковник, что вы прекрасный отец. Ваши дети наверняка сейчас находятся в Германии. Мальчик и старик – мои единственные родственники. Мой сын недавно умер. Пожалуйста, проявите снисхождение, господин полковник! Вам нет причин бояться нас!

По мере того, как она говорила, лицо офицера наливалось кровью. Анна поняла – она перешла границу дозволенного и теперь последует ужасная реакция. Не исключено, что ее вместе с бабой Шурой тоже расстреляют. И только потому, что она пыталась воззвать к совести немецкого офицера.

Рука офицера скользнула во внутренний карман, Анна зажмурилась. Сейчас он вытащит пистолет и застрелит ее на месте.