…Марко сел на коня вороного,

Взял с собою мертвое тело

И поехал с ним на кладбище.

Там глубокую вырыли могилу

И с молитвой мертвеца схоронили.

Вот проходит неделя, другая,

Стал худеть сыночек у Марка;

Перестал он бегать и резвиться,

Все лежал на рогоже да охал.

К Якубовичу калуер приходит, —

Посмотрел на ребенка и молвил:

«Сын твой болен опасною болезнью;

Посмотри на белую его шею:

Видишь ты кровавую ранку?

Это зуб вурдалака, поверь мне».

Вся деревня за старцем калуером

Отправилась тотчас на кладбище;

Там могилу прохожего разрыли,

Видят – труп румяный и свежий, —

Ногти выросли, как вороньи когти,

А лицо обросло бородою,

Алой кровью вымазаны губы, —

Полна крови глубокая могила.

Бедный Марко колом замахнулся,

Но мертвец завизжал и проворно

Из могилы в лес бегом пустился.

Он бежал быстрее, чем лошадь,

Стременами острыми язвима;

И кусточки под ним так и гнулись,

А суки дерев так и трещали,

Ломаясь, как замерзлые прутья…

А.С. Пушкин. «Марко Якубович»

(Из цикла «Песни западных славян»)

«…Итак, я, со своей стороны, отказываюсь от вечного успокоения и добровольно вступаю в тот мрак, в котором, может быть, заключено величайшее зло, какое только встречается в мире и в преисподней…»

Брэм Стокер. «Граф Дракула»

…На небольшом расстоянии от сэра Чарльза виднелись совершенно свежие и четкие…

– Следы?

– Следы.

– Мужские или женские?

Доктор Мортимер как-то странно посмотрел на нас и ответил почти шепотом:

– Мистер Холмс, это были отпечатки лап огромной собаки!

Артур Конан Дойл.

«Собака Баскервилей». Пер. Н. Волжиной

Вулкодлак! Вулкодлак! Вулкодлак!

Завидев улыбающуюся физиономию Лешека, Ванда вздрогнула и поперхнулась куском эклера. Взгляд девушки переместился с большого окна кондитерской, за которым ее любимый корчил смешные рожицы, на суровый лик тети Клары.

– У меня что, прическа не в порядке? – спросила тетя Клара и полезла в большую сумку, гордо именовавшуюся ридикюлем.

– Да нет же, тетечка, – едва сдерживая смех, произнесла Ванда.

Пока тетка копалась в кожаном ридикюле цвета подгнившей черешни, пытаясь отыскать пудреницу, девушка погрозила Лешеку кулаком. Молодой человек, послав воздушный поцелуй, исчез за углом, и вовремя, потому что тетя Клара, вытащив наконец старинную деревянную пудреницу с треснувшим зеркальцем, заметила, как племянница обменивается пламенными взглядами с кем-то за ее спиной, и быстро обернулась. Ванда перевела дух: не хватало еще, чтобы она увидела Лешека! Ее драгоценного, шаловливого, хотя и безголового Лешека.

– Тетечка, хотите еще пирожного? – отвлекла внимание своей дуэньи Ванда на первый взгляд невинным, а в действительности коварным вопросом.

Тетя Клара, дама постбальзаковского возраста и мегарубенсовских размеров, обожающая платья с рюшами, вязаные гольфы и котов, была двоюродной сестрой матери Ванды. Тетя Клара гордилась тем, что у нее никогда не было мужа или хотя бы любовника, она исправно помогала католическому священнику и усердно потчевала племянников и племянниц, в том числе и Ванду, нравоучениями, досаждала обличением грехов и призывала к воздержанию и полному самоконтролю. Всю свою нереализованную энергию тетя Клара отдавала религии и сладостям. Поэтому-то Ванда и зашла с теткой, якобы ненароком, в кондитерскую, что открылась недавно, но пользовалась всевозрастающей популярностью.

Убедившись, что с прической все в полном порядке, а за спиной не прячется ретивый молодой человек, только и жаждущий одного – лишить ее дорогую племянницу Ванду невинности (однако едва тетка отвернулась и потянулась к тарелке с аппетитным трехцветным пирожным-безе, как за окном кондитерской снова возник Лешек), тетя Клара со вздохом произнесла:

– Как же я рада, что ты наконец-то вняла доводам разума и церкви, дорогая моя! Твои родители и, конечно же, я были очень рады, когда ты порвала с этим мерзопакостным проходимцем, молодым оболтусом, юным преступником…

Она запнулась, подыскивая подходящее словосочетание, характеризующее в полной мере греховность того, кто сейчас, прильнув к окну кондитерской, целовал стекло и показывал на часы, намекая, что пора избавиться от нудной тетки.

– Тетечка, твои слова открыли мне глаза на то, как подобает вести себя, – едва сдерживая смех, лицемерно произнесла Ванда.

– Так вот ведь! – изрекла тетя Клара и позолоченной вилочкой отсекла половину пирожного. – Твои родители поступили мудро, обратившись ко мне! Я знаю, что современная молодежь так падка на призывы слабой плоти, в дьявола сейчас никто не верит, немодно, видите ли, но он существует! Поверь моим словам, дорогая племянница, нечистый поджидает нас на каждом шагу, у него легион фальшивых лиц, он завлекает мишурным блеском сладкой жизни и туманит разум плотскими желаниями. Но все те, что попадутся на его удочку, отправятся прямиком в ад. Ибо рогатый не дремлет, он всюду! И в тот момент, когда беспомощное, юное создание, доверившееся некоему проходимцу, чьей душой управляют бесы, поддастся на уговоры и решит подарить этому недостойному то самое ценное, что следует беречь для суженого, с кем соединят тебя пред алтарем нерушимыми узами церковного брака…

Ванда вздохнула и отхлебнула остывшего кофе. Если бы тетя знала, что «то самое ценное», о коем она вещает с таким запалом, ее племянница подарила Лешеку еще в начале лета, и никакой дьявол не явился по ее душу, дабы покарать за приятные минуты на чердаке, то поперхнулась бы немедленно пирожным. Но она ничего не знала и тем же тоном вещала:

– И в тот самый момент, моя дорогая, когда грешнику кажется, что он превыше Создателя, дьявол и появляется. О, и это будет уже не миляга-друг или веселый сосед, се будет ужасный, пощады не ведающий монстр, от коего нет спасения! И вырвет он из груди грешника душу, и несчастный, променявший свое божественное предначертание на жалкие наслаждения, отправится прямиком в геенну огненную! Прямиком в преисподнюю!

Тетя могла твердить о подобном часами, недаром же она посещала все службы в церкви, смотрела в рот падре, обрушивающемуся с чуждой истинному христианину непримиримостью на тех, кто нарушает десять заповедей, и отмечала в особой тетрадочке имена тех, кто не явился на мессу. Тетя Клара никак не могла смириться с тем, что церкви, внезапно наполнившиеся молящимися после краха коммунизма в Герцословакии, начали через несколько лет столь же стремительно пустеть – люди разочаровывались в вере, отдавая все свои силы поискам денежной работы и тех самых наслаждений, ранее находившихся под запретом компартии.

– Тетечка, я заказала тебе еще два пирожных, – проворковала Ванда, и официантка поставила перед тетей Кларой две тарелочки с изумительными творениями кондитерского искусства: шоколадным, с засахаренной вишенкой, и ананасово-клубнично-виноградным, с желе.

Тетя Клара посмотрела на часы, висевшие на стене кондитерской, и с тоской в голосе произнесла:

– Почти семь, тебе через четверть часа нужно быть в музыкальной школе…

– Тетечка, кушайте на здоровье! – воскликнула Ванда. Она знала: тетке потребуется не меньше получаса, чтобы справиться со сладостями. – Школа-то всего в трех шагах отсюда, я сама до нее доберусь.

– Но я обещала твоим родителям… – начала тетя Клара, но ее голосу не хватало уверенности. Дьявол, подумала Ванда, добрался и до тети Клары – в форме вкуснющих пирожных и тортов.

Ванда поднялась со стула, засунула под мышку папку с нотными листами и произнесла:

– Тетечка, вы же знаете, что можете мне доверять! История с… ну, вы знаете, с кем… осталась в прошлом! Я прекрасно понимаю родителей и одобряю то, что они, уехав в командировку, попросили вас приглядеть за мной. Так что оставайтесь в кондитерской, а я пойду на занятия. В половине десятого я буду дома!

Тетя Клара, в чьи обязанности входило не спускать с Ванды глаз, пока родители ездили в столицу по делам фирмы, быстро пошла на компромисс с собственными убеждениями и, главное, со страстью к пирожным.

– С занятий я сразу отправлюсь домой, – заверила ее Ванда и, чмокнув в щеку, вылетела в ноябрьскую тьму.

Лешек поджидал ее за углом. Молодой человек привлек Ванду к себе и поцеловал. Девушка ударила его нотной папкой и, поправив беретик, прошипела:

– Только не здесь! А что, если нас увидят? У тетки везде имеются осведомители!

Юноша, прищурив зеленые глаза, от которых Ванда сходила с ума, небрежно произнес:

– Твоя помешанная на религии тетушка снова внушала, что заниматься сексом до брака грешно? И опять дьяволом голову морочила?

* * *

Ванда познакомилась с Лешеком прошедшим летом, через день после того, как ей исполнилось пятнадцать. Лешек был водителем микроавтобуса, на котором приехали музыканты. Ванда сразу обратила внимание на невысокого, ладно сложенного темноволосого молодого человека, занимавшего водительское сиденье и лениво курившего сигарету.

Она никак не могла выбросить незнакомца из головы, и когда на следующий день столкнулась с ним около дома, то оторопела: как он попал сюда?

– А ты симпатичная, малышка, – сказал он.

Ванда покраснела – она находила свои уши слишком большими и оттопыренными, нос – горбатым, а волнистые русые волосы – невыносимыми.

– Меня зовут Лешек, – произнес он и улыбнулся. – Я сразу приметил, что ты на меня запала. Так ведь?

Лешек стал для Ванды самым большим секретом того лета. Он был на семь с половиной лет старше девушки, подрабатывал то здесь, то там частным извозом, покуривал марихуану и обожал «Раммштайн».

Ванда влюбилась в Лешека без оглядки, и, когда тот потребовал от нее доказать искренность своих чувств, она забралась с ним на чердак (родители были дома и не подозревали, чем занимается их единственная дочь). Окрыленная словами Лешека, уверявшего, что они поженятся еще до Рождества, Ванда поведала обо всем своей лучшей подруге Милославе, с которой была неразлучной с самого детства. Ванда рассказала ей и о планах сбежать из ненавистного родного городка в столицу – Лешек уверял, что найдет хорошее место.

Планы так и не реализовались: вечером того же дня отец, выпоров Ванду, запер ее в комнате, запретив покидать дом, а сам отправился в полицию, дабы обвинить Лешека в растлении малолетней. Оттуда отец вернулся вместе с дородной дамой, представившейся работницей полиции. Ванда не хотела никого видеть и, накрыв голову подушкой, лила слезы, то ли из-за синяков на попе, то ли из-за того, что так и не удалось сбежать в Экарест.

Отец стащил девушку с кровати и заставил выслушать рассказ полицейской. Та прихватила с собой копии кое-каких документов из дела Лешека. Выяснилось, что он начал карьеру в возрасте десяти лет с кражи в овощном магазине, в двенадцать попался при попытке раскурочить банкомат, в пятнадцать оказался замешанным в изнасиловании – сам Лешек в истязании жертвы участия не принимал, доверив это дело старшим товарищам, однако стоял на шухере, где и был пойман с поличным бдительным гражданином. Лешеку дали полтора года и отправили в колонию для малолетних. Когда его через восемь месяцев выпустили за примерное поведение, подросток вернулся домой, где его ждали вечно пьяный отец и прикованная к кровати из-за перелома позвоночника мать. В восемнадцать лет Лешека арестовали по подозрению в ограблении виллы заместителя мэра, но отпустили в связи с отсутствием доказательств. С тех пор Лешек находился на примете у полиции – молодого человека подозревали в распространении наркотиков, организации подпольного тотализатора и рэкете. Он в самом деле был водителем – у шефа одной из преступных группировок городка, а частным извозом подрабатывал тогда, когда требовалось найти богатеев, чью хату можно было бы обчистить.

– Он приходил в наш дом в мое отсутствие? – вопрошал отец. Он и мама работали в организованном ими туристическом агентстве, у которого не так давно появилось два новых филиала: дела шли как нельзя лучше. – Ты водила его по нашему дому? Показывала, где мы храним деньги? Он ведь через тебя подбирается к нашим кровавым потом заработанным ценностям! Господи, за что господь ниспослал мне такого глупого ребенка!

Ванда не могла поверить тому, что Лешек лгал и использовал ее как источник информации. После того как тетя Клара провела несколько воспитательных бесед, более похожих на проповеди, и миновало больше двух месяцев с момента разоблачения козней Лешека, Ванде было дозволено ненадолго покидать дом. К несчастью, ее всегда сопровождал кто-то из родственников: родители боялись рецидива и, несмотря на заверения дочери, что Лешек для нее ничего не значит, справедливо полагали, что береженого бог бережет.

Встретиться с Лешеком Ванде удалось в городской библиотеке: тетя Клара надолго застряла в буфете, и девушка могла украдкой обменяться несколькими фразами с молодым человеком, который днем ранее прислал ей записку, в которой указал, где они смогут увидеться.

Лешек не отрицал, что проник в дом Ванды по заказу своего шефа.

– Но тебя я полюбил по-настоящему! – заявил он. – Эй, малышка, неужели ты думаешь, что я способен на подлость? Я люблю тебя!

У Ванды отлегло от сердца. Они с Лешеком разработали коварный, но эффективный план: она изображала из себя пай-девочку, усыпляя внимание родителей и тетки, и постепенно контроль ослабевал. Ванда снова смогла встречаться с Лешеком, и они принялись обдумывать план побега: юноша считал, что в Экаресте можно по-настоящему широко развернуться и они в два счета станут богатыми.

– А когда деньги есть, то на всех наплевать, – рассуждал он. – Когда тебе исполнится шестнадцать, мы поженимся, и твои родители ничего сделать не смогут. У меня есть в столице на примете несколько человечков, которые заправляют в теневых структурах, и если на них работать, то можно высоко взлететь. Начну с должности шофера, а через несколько лет стану боссом. И тогда, малышка, у нас все будет: и своя вилла с бассейном, и дюжина лимузинов, и шмоток у тебя завались…

От подобных головокружительных перспектив у Ванды сладко щемило в сердце и щекотало в носу. Родители же что-то заподозрили и снова приставили к Ванде тетю Клару. Однако девушка знала, как можно вывести из строя свою дуэнью, и частенько оставляла ее в кондитерской, отправляясь «на занятия в музыкальную школу».

Играть на виолончели Ванда ненавидела, тусклые сонаты Баха и унылые сарабанды Скарлатти навевали на нее тоску, но родители отчего-то считали, что их дочь создана для пиликания на виолончели, и твердили, что Ванда, став взрослой, поймет их правоту и будет благодарить за то, что ее отдали в музыкальную школу.

По средам, вечерами, Ванда посещала занятия по сольфеджио и музыкальной литературе: первое длилось час, второе – сорок пять минут. На сольфеджио Ванда тщетно напрягалась, пытаясь постичь секреты мажорного и минорного лада, на музыкальной литературе откровенно зевала, выслушивая биографии сто, двести, а то и триста лет тому назад почивших композиторов.

Родители знали, что Ванда без особого энтузиазма ходит в музыкальную школу, поэтому когда с середины октября дочь вдруг перестала ныть, требуя прекратить занятия в «камере пыток», как именовала она музыкальную школу, и с большим усердием собирала папку, не в состоянии дождаться, когда же тетя Клара зайдет за ней, чтобы проводить на урок, мать с отцом вздохнули с облегчением.

– Такое бывает, я читала в последнем номере педагогического журнала, – авторитетно заявила мама. – Когда у подростка заканчивается период траура по первой неразделенной любви или, как в случае с нашей Вандочкой, траур по растоптанным чувствам и обманутым надеждам, они отдают себя всецело новому, сугубо эстетическому увлечению, например, литературе, музыке или театру.

Они и не подозревали, что Ванда на самом деле организовала огромную инсценировку, в которой она и Лешек были режиссерами и главными исполнителями, а родители вкупе с тетей Кларой – ничего не подозревающими зрителями.

Знакомый Лешека, невропатолог, согласился за деньги подтвердить на официальном бланке с внушительной фиолетовой печатью, что Ванда страдает повышенным внутричерепным давлением, по причине коего не может регулярно посещать занятия сольфеджио. Ванда появлялась в музыкальной школе, приносила очередную справку, оправдывающую ее многочисленные прогулы, играла роль больной и затем исчезала снова на несколько недель.