II

В купе матери царил полумрак и пахло чем-то кисло-целебным. Ксения Теодоровна пила особые капли, успокаивавшие нервы и снимавшие ее боли, о которых столичные врачи осторожно говорили, что они – плод фантазии самой пациентки.

Ксения Теодоровна полулежала на кушетке, тюльпанообразные бра, несмотря на то, что время приближалось к полудню, были зажжены, а штора на окне опущена. Ксения Теодоровна походила на свою кузину, тетю Лиззи, в молодости она считалась одной из самых красивых девушек Петербурга, именно ее красота и пленила будущего отца Полины Льва Новицких, который сделал Ксении Кригерс предложение через два дня после того, как увидел ее на балу у князей Годуновых-Чердынцевых.

Полина отметила, что мама выглядит уставшей. Под глазами залегли глубокие тени, как будто она провела бессонную ночь, кожа поражала белизной и хрупкостью, и вообще, Ксения Теодоровна походила на тонкой работы фарфоровую статуэтку. Она подала дочери мягкую руку и произнесла тихим голосом:

– Полин, я хотела тебя видеть...

– Мама, как твое самочувствие? – прильнула к матери Полина. Увы, у нее никогда не было доверительных с матушкой отношений. Тетя Лиззи была ей намного ближе. Мама же всегда возводила непонятный барьер между ними, полагая, что родители не должны излишне баловать детей своим вниманием и ласками.

Однако в тот момент Полина чувствовала нежность и сочувствие к страдающей маме. Впрочем, она слышала обрывки разговоров, которые вели отец и тетя Лиззи. Петербургские эскулапы полагали, что никакой физической причины для постоянных жалоб Ксении Теодоровны не существует и источник их – фантомы в голове пациентки. Ей рекомендовали успокаивающие капли, минеральные воды и смену обстановки.

– Полина, я хочу, чтобы ты заботилась об отце, когда меня не станет, – с жаром произнесла Ксения Теодоровна.

Полина погладила маму по руке и смиренно сказала (врачи запретили спорить с ней):

– Но, maman, я уверена, что воды окажут целебное воздействие...

Ксения Теодоровна упрямо фыркнула, ее красивое лицо исказила гримаска упрямства. Полина знала, что унаследовала от нее ставшее легендарным фамильное упрямство.

– Вы мне не верите, – сказала она резко. – Никто: ни эти новомодные врачи, последователи странного господина Зигмунда Фрейда, ни твой отец, ни моя cousine^[6], ни даже ты, единственная дочь моя! Вы считаете меня ипохондричной особой, которая в угоду собственным фантазиям закатывает скандалы и устраивает представления! Я же уверена, что мои дни сочтены! Сегодня ночью мне было так тяжело дышать, по моим жилам растекалась смерть!

Полина отвела взгляд. Она почувствовала, что «Экспресс-Адриатик» замедляет ход. Иногда внимать речам мамы было тяжелым занятием. Именно на это и намекали врачи – на то, что пациентка, избалованная богатством, принимает собственные выдумки за реальность и мучает себя и окружающих изобретенными ею же недугами.

– Поэтому, моя дорогая, ты должна быть сильной, – продолжала несколько капризно Ксения Теодоровна. – Ах, вот и снова!

Она схватилась за грудь и томно вздохнула. Полина поймала себя на непочтительной мысли, что в ее матери погибла замечательная актриса, вторая Ермолова, Комиссаржевская или непревзойденная Сара Бернар.

– Жар, меня охватывает жар! – прошептала Ксения Теодоровна. – Полин, ты мне не веришь! Мне никто не верит, и это более всего сводит меня с ума! Вели Глафире подать мне чаю! Хотя нет, я желаю горячего шоколада!

Полина знала, что, когда их верная горничная Глаша принесет матери чашку бразильского шоколада, Ксения Теодоровна во всеуслышание заявит, что хотела пить настойку валерианы или отвар из боярышника. Слуги в их особняке на Английской набережной в Петербурге давно привыкли к резким сменам настроения хозяйки и к ее причудам.

Полина покинула купе матери. Закрыв дверцу, она столкнулась с отцом – Львом Константиновичем Новицких, грузным мужчиной со смугловатым лицом, аккуратно подстриженными темными усами и бобриком на голове. Он был облачен в неизменный светлый пиджак, в петлице которого всегда красовалась гвоздика. Новицких улыбнулся, увидев дочь.

– Мама желает горячего шоколада, – передала ему требование занедужившей Полина. Лев Константинович склонил набок голову. Полина обожала отца, он был для нее всем: в детстве они вместе катались зимой на коньках или на санках, летом (когда выезжали в подмосковное имение) ходили купаться на пруд.

Полина сочувствовала отцу – она знала, что он все еще нежно и трепетно любит свою супругу, которая в последнее время сделалась невыносимой. Лев Константинович был писателем, хоть и неизвестным широкому кругу читателей, однако получившим признание в кругу профессионалов. Новицких являлся дворянином, наследником крупного состояния: его отец был товарищем министра юстиции, дядя занимался нефтяным промыслом, а дед отличился на войне 1812 года и штурмовал Париж. То, что Новицких являлся миллионщиком, ни для кого не было секретом. Лев изменил семейной традиции и не стал коммерсантом, предпочтя роль философа, мецената, человека искусств и bel esprit^[7]. Его романы, слишком длинные и назидательные, печатались за деньги самого автора, что не мешало ему, однако ж, видеть себя одним из столпов российской беллетристики. В последние годы Новицких увлекся политикой, стал одним из наиболее активных членов партии кадетов и депутатом Государственной думы.

Отец никогда не старался подчеркнуть свое богатство, впрочем, и Ксения Теодоровна, выйдя за Льва Константиновича замуж, принесла в семью значительное состояние. Ее отец, Теодор Кригерс, уральский золотопромышленник, обладал к тому же огромными лесными угодьями, производил динамит и нитроглицерин. Полина привыкла к тому, что в Петербурге они обитают в трехэтажном особняке из розового гранита, в Царском Селе имеется роскошная дача, под Москвой их ждет старинный особняк с колоннадой и заброшенным садом. Где-то за Уралом есть еще чуть ли не замок, выстроенный ее дедом по материнской линии как подражание творениям чудаковатого баварского короля Людвига Второго. Родители считали это архитектурное безумие среди тайги с массой башенок и стрельчатыми окнами в стиле сказок о похищенных драконом принцессах и отважных принцах, отправляющихся на их освобождение, китчем и неуместными причудами заморского архитектора.

– Глафира, – произнес рокочущим басом Лев Константинович. На его зов из соседнего купе появилась преданная горничная, хохотушка Глаша. – Ксения Теодоровна желает горячего шоколада! Как она? – спросил у Полины отец.

Та ответила:

– Мне кажется, что мама в самом деле страдает. Быть может...

Отец отрицательно покачал головой и заметил:

– Врачи уверяют меня, что никакого физического недомогания у нее нет, а все дело в душевном кризисе. Я не понимаю, из-за чего она так мучается. У нее есть абсолютно все – и в то же время чего-то не хватает! Впрочем, один из этих последователей психоанализа заявил, что ее проблема в том, что у нас все есть и любое ее желание тотчас удовлетворяется...

– Шоколад? Я не просила шоколаду! – раздался болезненно-тонкий голос Ксении Теодоровны. – Глафира, нельзя же быть такой нерадивой! Мне запрещен шоколад, он вызывает у меня спазмы сосудов головного мозга и страшнейшую мигрень! Я хочу липовый чай! Он успокаивает нервы!

Едва не плача, Глаша покинула купе хозяйки. Лев Константинович успокоил горничную, а затем сам отправился к жене – объяснить ей, что шоколад не так уж плох.

III

Их долгое путешествие подходило к завершению. Из Петербурга они отправились в путь на величественном «Норд-Экспрессе», конечной станцией которого был Париж. Коричневая стрела поезда (понизу вагоны были окрашены в кофейный цвет, а поверху – в цвет сливок) довезла их до русско-немецкой границы, станции Вержболово-Эйдкунен. Там бокастую русскую колею заменил узкий европейский путь, а березовые дрова – уголь. Они пересели в состав из международных вагонов и продолжили путь по Германии. Экспресс ходил два раза в неделю, на нем состоятельные подданные Российской империи добирались до Центральной Европы.

Экспресс влачился по немецкой земле, минуя живописные деревушки и проезжая крупные города, наполненные жизнью, шумом трамваев и заграничной пестротой. И только ночью поезд полностью оправдывал свое волшебное название «Compagnie Internationale des Wagons-Lits et des Grands Express Européens»^[8]. Рассекая тьму и мерно грохоча колесами, он пронзал сумрак своим электрическим глазом и мчал пассажиров все ближе и ближе к заветной цели.

Следующее утро пассажиры встречали в Бельгии; завтракая в ресторане, можно было видеть мокрые поля, шеренги тополей и похожий на café au lait^[9] туман в низинах. Чугунно-звонный train de luxe^[10] прибывал в Париж в четыре пополудни, потом следовала краткая остановка в одном из роскошных отелей, а затем «L’Express Adriatique», как две капли воды похожий на своего брата-близнеца «Норд-Экспресс», уносил пассажиров в Герцословакию, к побережью Адриатического моря.

– Мы подъезжаем, – объявила мадмуазель Шнайдер, когда Полина снова оказалась в своем купе.

Гувернантка жила в их семье уже больше тридцати лет, она помнила Ксению Теодоровну еще молоденькой и резвой девушкой и иногда (однажды даже при сановных гостях) звала ее ma chère Xenia^[11]. Впрочем, мадмуазель Шнайдер уже давно стала членом их семейства, и представить Новицких без этой смешной и взбалмошной особы было невозможно. Когда на свет появилась Полина, что произошло 19 апреля 1897 года, мадмуазель Шнайдер с утроенной энергией взялась за воспитание малышки, с самого детства прививая ей калейдоскопическую смесь из пяти языков, рассказывая на ночь страшные истории, от которых у Полины мороз пробегал по коже, и балуя сладостями, которые в изобилии водились в комнатке mademoiselle^[12].

Полина покидала Петербург со смешанными чувствами. Платон – ведь он оставался там! Молодой франт и красавец Платон Крещинский, с которым она познакомилась на одном из балов. За день до отъезда семейства Новицких в Париж они тайно побывали в синематографе «Пиккадилли» на Невском, и в темноте, под бравурную музыку тапера, Платоша впервые поцеловал ее. А потом, когда они поглощали слоеные пирожные «Наполеон» и птифуры с нежной розовой кремовой начинкой в кондитерской «Квисисана», он пал на колени, не обращая ни малейшего внимания на глазеющую публику, признался Полине, что любит ее безмерно и будет счастлив видеть своей супругой. Полина рассказала об этой выходке надменного блондина, который был тайной мечтой всех столичных барышень, только тете Лиззи, и сердце у нее сладко защемило в ожидании чего-то невероятного.

Она боялась признаться себе, что любит Платона. Молодой человек, чей отец был самым известным петербургским адвокатом, считался превосходной партией. Платон – мужественный, так похожий на героя одного из приключенческих романов – просил ее сказать ему «да»!

– Он, я уверена, любит тебя, Полин, – сказала ей тетя Лиззи, искушенная в вопросах любви и сердцеедства. – Ты же знаешь, что его отец, Валериан Крещинский, самый популярный законник столицы. Платону двадцать два, и в его чувствах не приходится сомневаться. Но мой тебе совет – подожди, пока снова не увидишь его. Женщине никогда не следует сразу соглашаться на предложение вступить в брак. Впрочем, первый раз я оказалась перед алтарем в твоем возрасте, моя дорогая!

Тетя Лиззи открыто бравировала тем, что была замужем три раза и каждый из трех браков расторгался по ее инициативе. Первым был престарелый лифляндский барон, за которого она вышла по воле родителей: аристократ оказался не только жутко богатым, но и страшно порочным. Развод наделал много шуму, но газеты были безоговорочно на стороне беззащитной молодой супруги, которая поведала всем, что ее муж избивал ее кнутом и грозился утопить в Финском заливе.

После развода тетя Лиззи отправилась в долгое заграничное путешествие, объездила почти весь мир, в том числе и Европу, исколесила Америку, побывала у далай-ламы и работала сестрой милосердия на золотых приисках Австралии. Там она познакомилась со своим вторым супругом, миллионером из Штатов. Проведя несколько лет в Филадельфии, тетя Лиззи отправилась в Южную Америку, где участвовала в нескольких путчах и революциях (муж номер два к этому времени превратился в экс-мужа). Третий супруг, пламенный латиноамериканец, засыпал супругу стихами и цветами, но и с ним Елизавета Фридриховна не смогла ужиться, заявив после третьего развода, что не создана для семейной жизни и намерена до конца дней своих бороться за женское равноправие и повсеместную эмансипацию.

IV

Издав оглушительный гудок, «Экспресс-Адриатик» замер перед зданием вокзала. Прихотливое, похожее на замок из песка, выстроенный капризным ребенком на пляже, расцвеченное невероятным сочетанием красок, здание было спроектировано и возведено несколько лет назад известным испанским архитектором. Полина невольно залюбовалась болезненной красотой и хрупким великолепием вокзала.

Поддерживая под локоток Ксению Теодоровну, несмотря на жаркую, солнечную погоду закутанную в шотландскую шаль, Полина оказалась на перроне. Воцарилась суета, шмыгали грузчики и носильщики, которые занимались многочисленными чемоданами вновь прибывших в Варжовцы.

С обратной стороны вокзала их ждала кавалькада автомобилей – «Бенцы» и «Уользлеи». Полина помогла Ксении Теодоровне занять место в одном из кабриолетов. Мадмуазель Шнайдер, чтившая имущество семейства Новицких пуще своего собственного, громогласно пересчитывала объемные кофры, чемоданы и саквояжи, которые грузились в авто.

– Douze, treize, quatorze... Mein Ehrenwertester, wo ist noch ein Coffre unserer Familie? Where are you bringing this luggage?! It’s ours!!!^[13]

Носильщики с почтением и едва ли не с суеверным ужасом подчинялись приказаниям мадмуазель Шнайдер, наверняка считая ее хозяйкой всего багажа. Она металась между автомобилей, по памяти контролируя погрузку вещей.

Наконец все чемоданы (ровно двадцать пять) оказались в кабриолетах, мадмуазель Шнайдер, пожаловав молодчикам весьма скудные чаевые, царским жестом велела им убираться прочь.

– Кажется, мы можем трогаться в путь, – произнесла тетя Лиззи. – Милая мадмуазель Шнайдер, что бы мы делали без нее, ума не приложу!

Автомобили один за другим потянулись по булыжной мостовой. Полина отметила, что Варжовцы практически ничем не уступают по элегантности Ривьере или Бертрану.

Герцословакия, небольшая балканская монархия, на территории которой они оказались, была окружена Черногорией, Сербией и Албанией и представляла с геополитической точки зрения важный сегмент российской внешней политики. В Герцословакии правила династия Любомировичей, однако вымерших славянских королей в начале девятнадцатого века сменили на престоле их дальние родственники, выходцы из Германии. С тех пор высшее руководство страны лавировало между симпатиями народа к могучему русскому брату и финансовой зависимостью от Австро-Венгрии и немецкого кайзера.