Утешительнее обстояло дело в артиллерии, стараниями своего генерал-фельдцейхмейстера великого князя Михаила Николаевича остававшейся на своей всегдашней высоте. Она была вся перевооружена клиновыми орудиями образца 1877 года хороших баллистических качеств, бившими на 4,5 версты. В период 1889–1894 годов сформировано 5 мортирных полков по 4–5 батарей в шесть 6-дюймовых мортир. В 1891 году сформирован горно-артиллерийский полк, в котором испытывались горные орудия различных образцов. Как это ни кажется странным, горная артиллерия находилась у нас все время в каком-то пренебрежении руководящих кругов, несмотря на то, что русская армия почти всегда воевала в горах и войска очень ценили эти маленькие, подвижные, тактически неприхотливые пушки с их моментальной готовностью к стрельбе с любой позиции.

С увеличением офицерского состава артиллерии одного Михайловского училища оказывалось недостаточно, и в 1894 году в артиллерийское было преобразовано и Константиновское. Великий князь обращал особенное внимание на стрельбу и всячески поощрял ее учреждением состязаний (знаменитый «кубок генерал-фельдцейхмейстера», «фельдцейхмейстерский значок» и т. д.).

В связи с усиленным строительством крепостей на западной границе значительно увеличен состав инженерных войск. В конце царствования Александра III их считалось 26 батальонов (21 саперный, 5 железнодорожных).

Изменение политической обстановки сказалось и на дислокации войск. В 1882–1884 годах вся кавалерия (за исключением 1-й и 10-й дивизий) сосредоточилась в Западных пограничных округах. Туда же двинута треть кавказских войск. В 1883 году простилась с Кавказом 41-я пехотная дивизия, в 1888 году за ней последовала на Запад 19-я и ряд конных полков. Тогда был расформирован II Кавказский корпус и образованы управления новых корпусов – XVI в Виленском и XVII в Московском округах. Из Казанского округа двинуты в пограничные все полевые войска (40-я, а затем и 2-я пехотные дивизии) и там оставлены только резервные бригады. В Московском округе резервные войска составляли треть общего числа пехотных батальонов. В 1894 году в Санкт-Петербургском округе образован XVIII армейский корпус.

В 1883 году Россия лишилась Белого Генерала. Не только армия, но и вся страна понесли жестокую, невознаградимую потерю. Смерть Скобелева вызвала взрыв отвратительного ликования в Австро-Венгрии, и особенно в Германии, где поняли, что не стало человека, способного напоить своего белого коня в волнах Шпрее.

«Ну, и этот теперь не опасен! – восклицал берлинский «Биржевой курьер», торопясь поделиться с читателями этой радостной новостью. – Пусть панслависты и русские слависты (sic) плачут у гроба Скобелева. Что касается нас, немцев, то мы честно в том сознаемся, что довольны смертью рьяного врага. Никакого чувства сожаления мы не испытываем. Умер человек, который действительно был способен употребить все усилия к тому, чтобы применить слова к делу».

Англичане – враги более благородные – имели приличие не выставлять охватившего их чувства глубокого облегчения.

Все же в царствование императора Александра III не было недостатка в крупных военных деятелях. Войсками Варшавского округа командовал суровый победитель Балкан Гурко, наложивший на них неизгладимый, отчетливый и воинственный «гуркинский» отпечаток. Виленский округ возглавлял Тотлебен (умерший в 1884 году), Киевский – с 1889 года – яркий, хоть и парадоксальный Драгомиров. Начальником Генерального штаба все царствование пробыл генерал Обручев, а начальником академии после Драгомирова стал Леер.

Наиболее своеобразную фигуру представлял М.И. Драгомиров. Зимница и Шипка показали блестящую подготовку его 14-й дивизии и создали ему заслуженную боевую репутацию. Человек больших достоинств, он имел и большие недостатки, сделавшие его влияние на армию в конечном счете отрицательным. Большой ум уживался у него с отсутствием интуиции – разительная аналогия со Львом Толстым, великим писателем и ничтожным мыслителем. Толстой, пытаясь создать философскую систему, стал только анархистом русской мысли. Драгомирова, вполне разделявшего толстовский софизм о ненужности вообще «несуществующей» военной науки, можно назвать анархистом русского военного дела. То же отсутствие интуиции, что помешало Толстому понять Евангелие, воспрепятствовало Драгомирову постигнуть «Науку Побеждать». Он воспринял ее односторонне, по-доктринерски. Взяв в основание вечную и непреложную истину о первенстве морального, духовного элемента, он свел ее к отрицанию военной науки вообще, и стратегии в частности, своего рода военному нигилизму. Все военное дело низводилось им к тактике, а тактика – к тому, чтобы «брать нутром».

Драгомиров противопоставлял дух технике, не сознавая, что техника отнюдь не враг духа, а его ценный союзник и помощник, позволяющий сберечь силы и кровь бойца. Все свои тактические расчеты драгомировская школа строила на грудах человеческого мяса, потоках человеческой крови – и эти взгляды, преподанные с кафедры заслуженным профессором, а затем и начальником академии, имели самое пагубное влияние на формацию целого поколения офицеров Генерального штаба – будущих «минотавров» Мировой войны. Считая, что всякого рода техника ведет непременно к угашению духа, Драгомиров всей силой своего авторитета противился введению магазинного ружья и скорострельной пушки, которыми уже были перевооружены армии наших вероятных противников. Когда же, несмотря на все его противодействие, скорострельные орудия были введены, Драгомиров все-таки добился, чтобы они были без щитов, «способствующих робости».

Результат – растерзанные трупы тюренченских и ляоянских артиллеристов, зря пролитая драгоценная русская кровь. Принятую Драгомировым систему воспитания войск нельзя считать удачной. В бытность его начальником дивизии он развил инициативу частных начальников – батальонных и ротных командиров – до высокой степени совершенства. Став же командующим войсками, всячески подавлял инициативу подчиненных ему корпусных командиров и начальников дивизий. Обратив все свое внимание на индивидуальное воспитание солдата («святой серой скотинки»), Драгомиров совершенно проглядел офицера, более того, сознательно игнорировал офицера (его всегдашнее иронически-презрительное «гас-па-дин офицер!»). Нарочитым умалением, унижением офицерского авторитета Драгомиров думал создать себе популярность как в солдатской среде, так и в обществе. Памятным остался его пресловутый приказ: «В войсках дерутся!» – незаслуженное оскорбление строевого офицерства… Впоследствии, болезненно переживая первую русскую смуту, он рекомендовал офицерам «корректность, выдержку и остро отточенную шашку». Заботься Драгомиров в свое время о поднятии офицерского авторитета, ему, пожалуй, не пришлось бы на склоне своих лет давать подобные советы…

Влияние Драгомирова было очень велико (и выходило даже за пределы русской армии). Во французской армии ревностным проповедником драгомировских идей явился генерал Кардо, составивший себе имя в военной литературе под псевдонимом «Loukiane Carlovitch, Cosaque de Kouban». Служба в штабе Киевского округа послужила «трамплином» для карьеры многих деятелей, из коих далеко не все принесли счастье русской армии. Отсюда вышли Сухомлинов, Рузский, Юрий Данилов, Бонч-Бруевич. Преемником М.И. Драгомирова на посту начальника академии был генерал Генрих Антонович Леер – крупнейшая военно-научная величина русской армии. Это был могучий ум, мыслитель, «смотревший на дело в целом», по-румянцевски. Леер явился защитником стратегии, столь недооцененной его предшественником. Его можно считать у нас в России отцом стратегии как науки. В этой области им разработано учение о главной операционной линии, строго осуждено понятие стратегического резерва («в стратегии резерв – явление преступное»).

К сожалению, Леер был совершенно не понят и не оценен в должной мере своими современниками. Он не покорил ни одной неприятельской крепости, и его поэтому считали «кабинетным теоретиком». Между тем именно он всячески подчеркивал подчиненность теории, видел смысл науки в регулировании творчества. По его настоянию были введены полевые поездки офицеров Генерального штаба, чрезвычайно расширившие их кругозор именно в практическую сторону. Стратегический глазомер Леера и его военное чутье рельефно выступают из его записки, представленной в конце 1876 года, где он предостерегал от посылки на войну с Турцией слишком незначительных сил и по частям и настаивал на введении сразу большого количества войск – «ибо лучше иметь слишком много войск, чем слишком мало».

Эта записка генерала Леера по четкости стратегической мысли и синтезу изложения оставила далеко за собой все остальные и не была поэтому понята нашими военными бюрократами: граф Милютин счел ее «недостаточно разработанной», ибо Леер, излагая самую суть дела, пренебрег мелочами, на которые в канцеляриях как раз и обращали главное внимание. Времена Леера можно считать блестящей эпохой академии и русской военной науки вообще. Нельзя не упомянуть о редактировании Леером «Военной энциклопедии» в 8 томах, обычно именуемой «Лееровской». Она заменила устаревший «Лексикон» Зедделера (издание 1859 года) и явилась важным проводником военных знаний в толщу строевого офицерства.

Значительной фигурой был и начальник Генерального штаба генерал Обручев, с именем которого следует связать все сколько-нибудь положительные мероприятия по военной части в этот период: сооружение стратегических дорог, крепостей на западной границе и, наконец, военная конвенция с Францией. Согласно этой конвенции, в случае войны с державами Тройственного союза Франция обязывалась выставить против Германии 1 300 000 человек, Россия – 700–800 тысяч, сохраняя за собой как выбор главного операционного направления, так и свободу действий в отношении остальной вооруженной своей силы. Существенным недостатком этой конвенции было то обстоятельство, что она, обязывая Россию непременной помощью Франции на случай германского нападения, совершенно умалчивала об аналогичных обязанностях Франции на случай нападения Германии на Россию. Это едва не оказалось роковым для обеих союзниц в 1914 году.

Александр III питал большую симпатию и доверие к Обручеву, несмотря на то, что Обручев имел репутацию «отчаянного либерала». В 1863 году, состоя в чине капитана старшим адъютантом штаба 2-й гвардейской пехотной дивизии, Обручев потребовал отчисления от должности, когда дивизию двинули в Виленский округ, «не желая участвовать в братоубийственной войне». Аргументация более чем сомнительного свойства («братоубийственной войной» беспорядки 1863 года назвать нельзя), но показывающая огромную смелость характера и независимость суждений – логически он должен был бы поплатиться за это карьерой. В 1877 году великий князь Николай Николаевич Старший наотрез отказался допустить Обручева в Дунайскую армию, и он был послан на Кавказ, где оказал ценную поддержку великому князю-фельдцейхмейстеру. После падения Плевны цесаревич Александр Александрович должен был принять Западный отряд и вести его за Балканы. Цесаревич заявил, что он согласен на это лишь при условии назначения начальником его штаба Обручева. Великий князь Николай Николаевич не хотел и слышать про Обручева. Тогда цесаревич отказался от Западного отряда и предоставил Гурко пожать лавры Забалканского похода – сам же остался до конца войны во главе Рущукского отряда, утратившего свое значение.

Неудачное возглавление военного ведомства генералом Ванновским парализовало, однако, творческую работу отдельных деятелей. Его тяжелый и властный обскурантизм превратил эпоху, последовавшую за Турецкой войной, в эпоху застоя – и в этом отношении Ванновского можно смело сравнить с Паскевичем. Опыт войны 1877–1878 годов совершенно не был использован и пропал даром. Он отразился лишь на мелочах.

Стратегически войну вообще нельзя было изучать. Главнокомандовавшим был августейший брат покойного государя и дядя благополучно царствовавшего императора. Разбирать объективно с кафедры его плачевное руководство, бесчисленные промахи Главной квартиры было совершенно немыслимо, так как могло бы привести к подрыву престижа династии. Абсурдный же план войны, посылка войск по частям, неиспользование уже мобилизованных резервов – все это было делом рук графа Милютина, а Милютина раз навсегда условлено было считать «благодетельным гением» русской армии. Профессору стратегии ставилась таким образом неразрешимая задача – на каждом шагу он натыкался на «табу», касаться которых не смел.

Не меньшие трудности встречал и профессор общей тактики. Криденер, Зотов, Крылов, Лорис-Меликов – все это были заслуженные генерал-адъютанты, ошибки их выставлять не приличествовало.

Поэтому в исследованиях той войны «критический» метод – единственно продуктивный – был заменен методом «эпическим», описательным – механическим нанизыванием фактов и цифр, изложением событий «не мудрствуя лукаво». Фолианты официальных исследований пестрели неудобочитаемыми текстами бесконечных диспозиций по бесчисленным «отрядам», кропотливыми подсчетами стреляных гильз в каждой полуроте, но мы напрасно стали бы в них искать руководящей стратегической нити, отчетливой формулировки тактических выводов. Слушатели академии 80-х и 90-х годов – будущие начальники войсковых штабов в Маньчжурии – ничего или почти ничего не смогли почерпнуть из столь дефективно разработанного материала, и русская армия начала тяжелую войну на Дальнем Востоке, как бы не имея за собой опыта войны после Севастополя. До чего не торопились с разработкой этой войны, видно из того, что официальное описание кампаний 1877–1878 годов не было закончено в 1914 году.

Лишенная «ариадниной нити» русская военная мысль пыталась проложить себе дорогу в этом темном и запутанном лабиринте и в большинстве случаев выходила на ложный путь. Ярок был еще ореол бронзовых защитников Малахова кургана, и к этой славе прибавилась свежая слава стойких шипкинских героев. Смысл войны стали видеть в том, чтобы «отбиваться», «отсиживаться», не столько наносить самим удары, сколько отражать удары неприятеля, предоставив тому инициативу. Смысл же боя полагали в непременном занятии позиции, на которой и отбиваться «до последнего патрона», предоставляя неприятелю «разбить себе лоб» об эту позицию. Пассивная стратегия влекла за собой пассивную тактику. Эти пассивные воззрения внешне не сказались особенно сильно на уставах, где чувствовалось драгомировское влияние, но они крепко вкоренились в подсознание большинства военачальников и командиров – в частности «новой формации» – во главе с Куропаткиным.

В неудаче наступательных наших действий под Плевной и турок Сулеймана у Шипки они видели убедительный довод к предпочтению оборонительно-выжидательного образа действий. Они не сознавали однако того, что в обоих этих случаях решающей была не столько сила обороны, пусть и геройской, сколько бездарная организация атаки (в частности у нас – слабость ударной части при гипертрофии «резервов» и «заслонов» и путаница «отрядной системы»). При хорошем управлении 60 таборов Сулеймана обтекли бы и потопили 6 наших шипкинских батальонов, а командуй под Плевной не Зотов, а Скобелев, Осман распрощался бы со своей саблей еще 31 августа. Всякий раз, когда русская пехота имела впереди достойных ее командиров, а позади своевременную поддержку, она не знала неудавшихся атак. Все это, однако, не сознавалось. Религия – вернее ересь – «резервов» и «заслонов», вопреки стараниям Леера, вкоренилась прочно. «Отрядная система» вошла в плоть и в кровь, и мистика позиций, защищаемых на месте «до последней капли крови», завладела умами и сердцами большинства.

Другие пошли за Драгомировым, мужественные призывы которого звучали подобно трубе. Однако односторонняя и предвзятая эта доктрина вела при первой же (и неизбежной) осечке к потере веры в свои силы.

Военно-окружная система вносила разнобой в подготовку войск. В различных округах войска были обучены по-разному, в зависимости от взглядов командующих войсками. В одном и том же округе система обучения менялась с каждым новым командующим. Если этот последний был артиллерист, то интересовался лишь своими бригадами, предоставляя пехотным и кавалерийским начальникам обучать войска как то им заблагорассудится. Назначали сапера – и начиналось увлечение «гробокопательством»: сооружение полевых укреплений, самоокапывание без конца при полном пренебрежении ко всему остальному на свете. Сапера сменял малиновый кант – «фортификация» немедленно же упразднялась, и все обучение сводилось к выбиванию «сверхотличного» процента попаданий на стрельбищах. Наконец появлялся представитель драгомировской школы, провозглашал, что «пуля дура, штык молодец!». И стройно идущие под барабан густые цепи начинали одерживать блистательные и сокрушительные победы над обозначенным противником.

Излюбленным видом огня была стрельба залпами – повзводно и всей ротой (впрочем, и команда «батальон, пли!» далеко не была редкостью). Залповый огонь широко применялся в кавказские и туркестанские походы, да сплошь и рядом и в минувшую Турецкую войну. Он производил неизменный эффект на храброго, но неорганизованного и сильно впечатлительного врага, и его культивировали тем охотнее, что дружный залп показывал выдержку и хорошее обучение части. Меткость подобного «декоративного» огня была, конечно, ничтожной.

По настоянию генерала Обручева стали производиться периодически (примерно через каждые два года) большие двусторонние маневры, в которых принимали участие крупные массы войск различных округов. В 1886 году у Гродны маневрировали войска Варшавского и Виленского военных округов, в 1888 году под Елисаветградом – войска Одесского и упраздняемого Харьковского, в 1890 году на Волыни – Варшавский округ против Киевского (на этих последних принимало участие до 120 000 человек и 450 орудий).

В начале 90-х годов было приступлено к перевооружению войск магазинными винтовками. Из трех представленных в 1891 году образцов была утверждена 3-линейная винтовка системы полковника Мосина. Рутинеры военного дела во главе с Драгомировым яростно восставали против технических новшеств, усматривая в технике «гибель духа». Ванновский отчасти разделял эту прискорбную софистику, но лишь в отношении артиллерии – его все-таки хватило на сознание настоятельной необходимости введения магазинок. Это важное мероприятие было осуществлено в 1893–1895 годах – сперва в пехоте, начиная с пограничных округов, затем и в коннице (получившей облегченную и укороченную винтовку «драгунского образца»). 3-линейная винтовка Мосина зарекомендовала себя блестяще. Имея прицел на 3200 шагов, она значительно превосходила простотой конструкции и баллистическими качествами ружья всех остальных европейских армий.

Вопрос же о введении скорострельной артиллерии остался открытым.

Генерал-фельдцейхмейстеру великому князю Михаилу Николаевичу не удалось побороть оппозицию рутинеров. Вместе с тем клиновую пушку надо было заменить: мы начали сильно отставать от армий наших западных соседей и вероятных противников. Пришлось идти на компромисс и перевооружить артиллерию нескорострельной поршневой пушкой образца 1895 года улучшенных данных в сравнении с предыдущим легким образцом (дальность выстрела – 3 версты шрапнелью и 6 верст гранатой при весе снаряда соответственно 19,5 и 17 фунтов и практической скорости стрельбы 2 выстрела в минуту). Калибр был принят однообразный – 3,42 дюйма – и упразднено деление батарей на батарейные и легкие. Таким образом, вместо коренного преобразования была предпринята частичная и притом очень дорого обошедшаяся поправка, имевшая чисто временный характер. Рано или поздно (и чем раньше, тем лучше) все равно приходилось завести скорострельную пушку – только теперь вместо одного перевооружения сразу приходилось предпринять два – с двойными расходами.