Сын – это моя радость. Однажды посреди зимы, больше похожей на осень, жена родила его, проведя в борьбе с акушерками и с собой полчаса. Я все это время ходил по крохотной комнатке провинциальной больницы, расположенной на первом этаже, и мысли мой были скудны и нелепы. Над головой, где-то из глубины больничных палат, шел смутный шум, и я связывал это в единую ниточку, взалкав жене помощи свыше. Потом все прекратилось, за дверью зашаркали шаги, ключ щелкнул пару раз, и на пороге возникла заспанная медсестра.

– Что стоишь? Иди домой… Сын родился…

Что испытывает мужчина, узнав вдруг о том, что он стал отцом? Наверное, радость и душевный подъем, желание петь и плясать, полностью отдавшись охватившему внезапно порыву, – так джигит танцует зажигательную лезгинку, являя собой высший пример такого рода проявления чувств. Я закурил, и мне захотелось спать. Неужели это все? Задавшись этим вопросом, я вышел на ночную улицу и увидел, как ветер беспощадно гнет деревья и раскачивает фонари, заставляя свет плясать по асфальту и замерзшей траве. Зима, похожая на осень, шумела волнами где-то там, на берегу, и звезды были застланы рваными облаками, несущимися в ночном небе. Сама природа будто отплясывала безумный и удалой горский танец, захватив меня в свою круговерть и толкая то в спину, то в плечо, заставляла двигаться, словно в танце.

– Сын родился! – крикнул я рабочему заправки, пробегая, подгоняемый ветром.

– Поздравляю… – ответил мне то ли голос, то ли шум моря, едва уловимый за спиной.

Танец длился и длился, не ведая усталости. Я, находясь в центре этого круга, вдруг вспомнил жену, оставшуюся где-то там, вдалеке. Я явственно представил ее лежащей на неудобной больничной койке в полутемной серой палате, и в руках она держит только что родившегося сына. И крохотный сын пьет из ее груди молоко… Остановилось случайное такси.

– Сын родился!

Сейчас это был мой пароль, ключ ко всему внешнему миру, пролетающему за стеклом автомобиля.

– Поздравляю. У меня двое… – говорит таксист и уносится в темноту.

На пороге теща, ссутулившаяся, в длинной ночной рубашке.

– Сын, – говорю я ей и бреду спать.

Рождение сына стало первой невидимой нитью, связавшей мою душу и душу моей жены между собой. После нескольких лет, проведенных на дне жизни, я обрел женщину, а женщина подарила мне сына. В середине декабря, примерно в один час ночи, я вышел на улицу из комнаты ожидания районной больницы. Дул сильный ветер, и в этом буйстве я видел истинный тайный знак языческого единения человека и природы. Я был вымотан и опустошен, но на дне моей уставшей души растекалась тихая радость. Моя жизнь продолжается. Так говорил я себе и шел, обдуваемый всеми ветрами, по сухой и мерзлой земле. Я просто брел, и мысли почти исчезли из моей головы. Мне показалось, что я вот так, как путешественник Конюхов, обойду всю землю, если меня не остановить. А потом я устал и жутко захотел спать. Дома в полудреме мне привиделась моя жена с сыном на руках. И я уснул.

В какой-то момент ночь поглотила все вокруг. Мы мчались по горной дороге, и только фары автомобиля делали этот мир материальным. Я несколько раз ловил себя на мысли, что предательски дремлю и оставляю отца в одиночестве. А ведь он еще ехал в аэропорт и, значит, устал более того, чем мы. Но он был бодр и крепко держался за руль, слегка наклонившись вперед. Наверное, это говорило о концентрации и напряжении. Я вновь прикрыл глаза лишь на секунду, а когда открыл, то увидел, что машина стоит перед железными воротами. Ворота начинают откатываться в сторону. Мигает лампочка, установленная на вершине стойки. Машина въезжает на территорию и останавливается под большим кирпичным навесом, соединенным с двухэтажным домом общей стеной. От долгого сидения ноги стали непослушными, и я пытался размять их, вышагивая на небольшом пятачке у машины. Было тепло, даже скорее душно вокруг, и в воздухе витал аромат неизвестных мне цветов. Скрипнула дверь за спиной, и на пороге появилась женщина в простом цветастом халате.

– С приездом…

Иллюзия моей новой жизни началась вполне оптимистично. Бездомность, наступившая после продажи квартиры, была для меня чем-то вроде штампа в паспорте, который фиксировал утрату прописки. Более сложной процедурой была раздача имущества, нажитого мамой за прежнее время жизни. Шкаф, диван, холодильник, стулья и посуда. А еще книги. Я раздавал вещи, словно человек, получивший вид на жительство где-нибудь в США. Приходили знакомые, и я встречал их на пороге. Затем проводил в комнату и предлагал взять ту или иную вещь. Отдавал безвозмездно, словно щенков в хорошие руки. «Чемоданное» настроение позволяло не думать о будущем, которое наступило уже сегодня, и пить винцо, засыпая и просыпаясь по велению организма. Так я прожил в проданной квартире еще несколько недель, а затем погрузил остатки утвари на машину друга и переехал к другу на дачу. Перед отъездом я последний раз зашел в пустую квартиру. Две комнаты и небольшая кухня показались мне вдруг незнакомыми. Все это время они были наполнены мебелью, коврами, занавесками на окнах. Большой телевизор в углу, и столик на колесиках посреди комнаты. Дом наполняли предметы, а теперь, когда предметы вынесли, я стоял в пустом замкнутом пространстве стен и мне было бесконечно грустно. Захотелось заплакать от бессилия и глупости, но на дворе уже начиналась весна, дарующая надежду на лучшее.

Жизнь в дачном поселке сулила спокойствие и едва уловимый душевный покой, совпавший со вселенским пробуждением природы от холода и серости зимы. Оторвавшись от привычного мира, я с радостью взирал на проклевывающиеся из клейких бусинок почек листочки, нежно-зеленую траву под ногами, вдыхал чистый, едва согретый ранним солнцем воздух. Дача являла собой крепкое двухэтажное строение с несколькими комнатами и камином в зале. Колодец во дворе, с десяток фруктовых деревьев и деревянный клозет были обнесены забором. В центре возвышался каменный мангал, а в глубине торчал остов незаконченной бани. По утрам я умывался из ведра, кушал и отправлялся к морю, прихватив книгу и сунув в карман пачку сигарет. Дачный поселок был не просто большим, он был огромным, вытянувшимся вдоль моря на несколько километров клочком земли, поделенным и застроенным счастливыми обладателями шести соток. Когда-то участки раздавала советская власть, награждая достойных трудящихся и провинциальную интеллигенцию.

Домики, построенные во времена этой власти, были видны и узнаваемы с первого взгляда. Их отличали скромность и лапидарность. Это были одно-, двухэтажные строения, созданные своими руками. Примерно так строил дядюшка Тыква в итальянской сказке. Где-то доставался кирпич, затем шифер или доски. Все зависело от фантазии дачника и его возможностей. Основным посылом к стройке был именно дачный интерес. Место хранения садового инвентаря. Необходимо было создать дом, а затем вскопать землю и посадить в нее картошку и лук. По периметру высаживались фруктовые деревья, и все это окружалось деревянным забором. В советское время дача была экзотична и вполне утилитарна. Но все изменилось с приходом капитализма. Земля стала стоить дорого, ведь море буквально плескалось за дачным забором. Теперь дома строились с эпохальным размахом. Это были уже дома для комфортного проживания. Богатые люди потянулись на побережье коротать свободное время. Теперь это можно было делать круглый год. В результате дачный поселок разросся до гигантских размеров.

– С приездом…

Я оглянулся на тихий голос и увидел простоволосую женщину в легком халате, стоящую в проеме двери. Это была жена моего отца. Мы знакомы с ней с момента моего первого приезда – двенадцать лет. Она почти не изменилась. Пусть это будет моим мысленным комплиментом, обращенным к ней. Она делает несколько шагов вниз по ступенькам, и мы неловко обнимаемся. Я человек высокого роста, и она поднимает вверх голову, чтобы посмотреть мне в лицо. Так мы стоим некоторое время, а затем расцепляем руки.

Сын крепко спит на заднем сиденье автомобиля, и я осторожно беру его на руки, вношу в дом и поднимаюсь по лестнице на второй этаж. Впереди идет жена отца, она указывает мне дорогу. Позади меня идут отец с чемоданом в руке и моя жена с дорожной сумкой через плечо. Процессия движется в полной тишине. На часах два ночи.

Летом рано светает, поэтому вставать с постели легко. Примерно в половине шестого утра я поднимаюсь, быстро надеваю спортивные трусы, толстовку с капюшоном, кроссовки на босу ногу и выхожу на улицу. Еще со времен своего спортивного детства я всегда бегал. Бегал на тренировках и на соревнованиях. Бегал босиком по песку вдоль кромки прибоя и по извилистым лесным тропинкам. Еще я бегал в сапогах. Это было в армии. Именно там надо было бегать каждое утро, в течение двух лет. Основной особенностью бега того периода были портянки. Как бы ты их ни наматывал на ногу, все равно они сползали со ступни вниз, в район пальцев ног, оголяя пятки и создавая дискомфорт в момент бега. В городе Несвиже зимой была температура минус двадцать, и ранним утром наша рота выстраивалась по взводам и мы бежали, держа строй по заснеженной дороге, вокруг замка Радзивиллов. Было так холодно, что воздух сиял от белоснежного инея, висящего в воздухе, словно туман. В такие моменты физического напряжения моя армейская душа содрогалась от масштаба происходящего и его неотвратимости. Я был домашним мальчиком, и бег зимней порой остался тяжелым испытанием в моей закаленной душе. Теперь каждую зиму я мечтаю о наступлении лета, времени, когда я надену кроссовки и побегу неспешной трусцой ранним июльским утром. В это время природа еще не проснулась. Легкий туман висит над землей. Солнце только начинает свой путь по видимой части горизонта. И птицы щебечут, спрятавшись в кронах деревьев. И я бегу один-одинешенек, скорее даже не бегу, а трушу по асфальтовой дорожке навстречу рассвету.

Я шел на встречу с морем, уверовав в необходимость встреч, словно ища утешения у воды, видя ее силу и напор. Мне казалось, что море тоже одиноко. Наверное, я искал оправдания своей слабости. Среди песчаных дюн и соснового леса было хорошо, а шум прибоя отдавался в моей душе тихой музыкой. Я ощущал себя одним из героев произведений Кнута Гамсуна, непонятым и покинутым. Я бродил у воды, собирая камушки, курил, опустившись на прохладный песок, и смотрел вдаль. Однажды приехал друг по колледжу и привез немного денег. Мы пошли к морю. Был жаркий день, и пляж был полон людей.

Он сказал:

– Хочу, чтобы ты выпил водочки. Я не могу – за рулем.

Прохладный алкоголь подействовал положительно, и я разговорился, наверное, устав от долгого молчания. Я вдруг стал рассказывать о Сергее Довлатове, книги которого «поразили меня просто в сердце», но друг лишь улыбнулся моей сентиментальности, признавшись, что читает совсем мало, времени нет. Я понял, что он не читает вообще. Это не говорило о его глупости и неведении, просто так сложилось. Он был бандитом, и я гордился дружбой с сильным человеком. Мы купались, загорали, вспоминали учебу. Было хорошо, и я напивался вполне пристойно, в меру блистая красноречием и шутя безобидно, по-доброму. Море спокойно плескалось у наших ног.

Затем я проводил друга и, обнадеженный будущими общими делами, пошел в магазин. Так бывает, что выпитого не вполне хватает и душа «требует продолжения банкета». Магазин располагался на остановке поезда, и уже темнело, когда я, купив сигарет и бутылку водки, увидел двух людей, стоящих поодаль. Я вдруг понял, что недоговорил о чем-то и, возможно, недопил немного, шагнул им навстречу без всякой опаски, словно к старым приятелям.

Мой друг был спортсменом. Он занимался карате, боксом, затем тайским боксом. В начале девяностых наступило золотое время «бандитов». Это были не те страшные люди, грабящие и убивающие ради призрачного обогащения. Теперь так называл себя любой уважающий себя пацан. Боксеры, борцы, каратисты и даже ушуисты создавали команды для отъема денег у предпринимателей и бизнесменов. А еще были уголовники, но они всегда держались в тени и были скромнее. Сказывалось, наверное, суровое лагерное воспитание. С другом мы дружили еще с момента учебы в техникуме. Делили в общежитии кусок хлеба да стакан вина. Его рассказы о тяжелых буднях рэкетира я воспринимал не вполне серьезно, но когда у него на перекрестке в областном центре взорвали машину, я задумался. Хотя история со взрывом была рассказана с юмором. Дескать, вез дочку в школу, ближе к перекрестку начал притормаживать и услышал хлопок под днищем. Выскочил, через заднюю дверь достал живую и невредимую дочку и отбежал в сторону. Уже в машине скорой помощи достал несколько осколков из руки. Оказывается, под днищем взорвалась ручная граната, привязанная проволокой. Так она и прыгала по асфальту, пока чека не выскочила. Машина сгорела. Постепенно его жизнь стала обрастать «подвигами», деформироваться и менять направление. Он успел поседеть в тюрьме, побегать по стране от доблестной милиции. Зато он знал смотрящих в городах нашей родины, носил кепку Кумарина, питерского мафиози, и дружил с главным бандитом Литвы. Но для меня он остался другом юности. Так мы и встретились с ним на побережье. Он купил мне бутылку водки, и я пил, разговаривая с ним на близкие нам темы. На этот момент я уже отдал ему деньги от продажи квартиры, и периодически мы обсуждали планы нашего с ним совместного дела. Например, рубить лесные делянки и продавать спиленную древесину. Или покупать спирт и продавать его налево. Все было банально, по-русски. Ничего не делать и все иметь. Только я заметил, что стал терять интерес к жизни. Это выражалось в пренебрежении своей внешностью. Я стал меньше бриться, стирать одежду, стричь ногти и волосы.

– Тебе надо постричься… – друг деловито достал из кармана несколько купюр и отдал мне. – Я скоро еще заеду. Дело идет помаленьку…

Он сел в свой BMW и уехал, оставив на дороге садоводческого товарищества шлейф горькой пыли.

Мне всегда казалось, что для полноты и радости жизни много слов – это лишнее. Все эти эмоциональные монологи, сдобренные избыточными поверхностными знаниями, ведут в тупик при наличии отсутствия собеседника. Вроде формально ты видишь его, сидящего напротив, и он даже иногда кивает головой в знак вдумчивого одобрения или внимания. Только скрытое разобщение расщепляет сознание на миллионы не связанных между собой частиц. Эти молекулы совершают бесконечное броуновское движение, взаимодействия иначе, чем в старые добрые времена. Сознание трансформирует их с пользой для себя, побуждая личные, эгоистические начала. Казалось бы, коммуникации современного мира достигают высот больших, почти немыслимых, позволяя общаться в любой точке мира, в каждую секунду получая и передавая информацию. Любая мысль вмиг становится достоянием мира, а вот в отдельно взятом доме два человека вращаются в почти параллельных вселенных, не думая о гравитации своего мира. У нее было нелегкое детство, лишенное праздников и нашпигованное буднями. Его детские годы остались печальными снами взрослой жизни. И вот теперь они встречаются на кухне и говорят что-то невпопад. Что-то такое несущественное, необязательное к прослушиванию, но необходимое, каждодневное. Какую-то очередную гадость или глупость, и никто не помнит, когда это у них началось.

Дом отца имел внутреннее пространство несколько меньше, чем казалось снаружи. Большая двухэтажная коробка из красного кирпича имела квадратную форму, но окна по фасаду были разбросаны несколько асимметрично. Поэтому казалось, что этажей не два, а три. Во время экскурсии по дому на площадке между первым и вторым этажами обнаружилась комната, окна которой и создавали иллюзию лишнего этажа. Я тщетно искал другие помещения, находящиеся в этой плоскости. Мне мерещилась потайная комната, но я обнаружил лишь комнату для умывания. Отец жил в обстановке былых времен. Громоздкий сервант со стеклянными дверцами хранил в себе фарфоровые чайные сервизы эпохи застоя и наборы хрустальных бокалов из чехословацкого хрусталя. На втором этаже в комнате жены стоял туалетный столик с тройным зеркалом, уставленный шкатулками и флаконами косметики. Еще были кресла необъятных размеров, главная особенность которых заключалась в том, что их вносят в дом в разобранном виде, так как их габариты больше проема двери. Подобная архаичность говорила о постоянстве характера моего папы. В обстановке былых времен ему, вероятно, было удобней и спокойней. Но на кухне я обнаружил кофейный аппарат и задержался возле него.

– Хочешь кофе?

Я вздрогнул от неожиданности. За моей спиной стояла хозяйка дома.

– Можно… Столько кнопок… Как во всем этом можно разобраться?

– Это проще простого…

Уверенными движениями она произвела несколько манипуляций, затем влила воду из бутыли, стоящей рядом с аппаратом, и стала нажимать кнопки в определенном порядке. Аппарат зашумел, и что-то заскрежетало в его глубине. Хозяйка подняла руку и легонько ударила раскрытой ладонью по боковине корпуса:

– Барахлит, зараза…

Она весело посмотрела на меня. Стало слышно, как внутри машины мелется кофе.

Мои первые знакомые в этой новой жизни оказались двумя товарищами, приехавшими на заработки в дачный поселок. Они пили водку из пластиковых стаканчиков в полумраке железнодорожной станции. Даже в теплый летний вечер, когда последние всполохи заката растворяются в море, есть опасность встретить не вполне адекватного, пьяного русского человека, готового расправиться с тобой по вполне неясной причине. На соседней остановке поезда однажды был найден труп человека с колотыми ножевыми ранениями. Рано утром его обнаружили местные жители, идущие на электричку. Алкоголь притупляет инстинкт самосохранения. Недаром во время войны перед большой атакой давали спирт в алюминиевой кружке. Во мне уже плескалось с пяток таких кружек, и душа рвалась в бой. Люди, к которым я подошел, оказались добрыми по своей сути. Уже спустя короткое время мы пели песни и почти обнимались от нахлынувшей на нас пьяной сентиментальности. Мы бродили по ночному поселку и оживленно разговаривали. Я опять говорил о Довлатове, а потом пригласил их к себе на дачу. При пробуждении в состоянии абстиненции, наступившей после выпитого накануне, нам пришлось знакомиться заново. Один из них оказался бывшим хоккеистом, выступавшим когда-то за известный клуб. Его звали Фил. Второй же имел кличку Ленин. Вероятно, он был прозван так за лысую голову, обритую за символическую плату машинкой в районной парикмахерской. Кроме этого, он был наивно прост, что давало ему возможность переносить сложные вещи легко и естественно. Но кличка вождя так и осталась за ним на все время пребывания в поселке.

Первый завтрак в доме отца прошел за большим столом. На отведенное специально в центре стола место мы усадили сына. Он по старой традиции не сидел смирно, а всячески крутился, хватал ложку, махал ей, затем клал на место. Наигравшись, он притих. Были поданы бутерброды и чай для нас и каша для четырехлетнего сына. Примерно так могло быть в доме знатного человека, где специальные слуги приносят блюда с кухни, а затем стоят за спинками стульев и тихонько наблюдают за происходящим. Но здесь все должно быть проще. Я бы заменил претенциозное словосочетание «были поданы» на сказочное «на столе стояли». Центральной фигурой за столом был наш сын. Он словно понимал это и делал все возможное, чтобы нарушить идиллию, вот-вот наметившуюся за утренним приемом пищи.

– А что, он у вас всегда плохо ест?

Отец смотрит на мою жену, слегка наклонив голову вниз. Взгляд исподлобья.

Я насторожился и взглянул на свою жену. Она была до странности невозмутима. Вероятно, волнения, испытанные накануне, закалили ее, придав голосу твердость гранита.

– Он устал после перелета…

– Действительно, что ты… – это хозяйка дома проявила женскую солидарность.

Отец берет кружку с горячим чаем.

– Да при чем здесь перелет? Не занимаетесь сыном.

После этой странной, но ожидаемой прелюдии все стали пить чай.