Люстра, давно завязанная в кокон беленой холстиной. В середине стола – массивный подсвечник на пять свечей, оплывших до огарков и по виду напоминавших жирные ватрушки. За столом – четыре стула старой московской работы. Два плотно задвинуты под стол, один повернут к нему спиной. На последнем располагалась дама. Голова ее была закинута назад так, что лицо смотрело в потолок.

Из вежливости, какая и сыску не чужда, Пушкин спросил разрешения осмотреть. Трашантый, занятый описанием места, предоставил полную свободу. Ему хватало походной конторки. Пристав сменил диспозицию, оперся о дверной косяк, наблюдая за тем, как чиновник сует нос куда не следует.

Демонстративно заложив руки за спину, Пушкин подошел к жертве, как он упрямо, но про себя называл тело. Глаза Терновской были открыты. Лицо замерло в спокойствии. Только рот широко раскрыт. На вид ей было не менее пятидесяти лет. Дама, так почитаемая приставом, имела дурной, почти нездоровый цвет кожи, плохо уложенную прическу. Черты лица ее были скорее грубыми, простоватыми, а сама она явно страдала ожирением. То есть была чрезвычайно массивной дамой. Что в Москве не считается недостатком.

Пушкин обошел стул и встал с другой стороны. Отсюда было видно, что голова немного повернута к левому плечу, а левая рука свободно свешивается до пола. Рядом с ближней ножкой стула лежала чайная чашечка. Кузнецовский фарфор не выдержал удара об пол и раскололся.

Пристав никак не хотел идти на зов сыска, пока Пушкин настоятельно не попросил пояснить одну мелочь. Всем видом показывая, что ему это не нужно, Нефедьев подошел к мертвому телу. Уже заранее готовясь отбивать любые мелочи.

– Дом был заперт? – последовал вопрос.

Пристав признал незыблемый факт.

– Терновская жила одна?

И это невозможно было отрицать.

– Почему на столе две чашки и вазочки с вареньем?

Нефедьев хотел было с ходу объяснить этот простейший факт, но у него не вышло. Он только пробурчал что-то невнятное.

– У нее кто-то был накануне смерти, – не спросил, а припечатал Пушкин.

– Если и был, то ушел. Дверь-то она сама закрыла…

– Откуда вам это известно?

– Так ведь дверь Трашантый взломал! – возмутился Нефедьев.

– Откуда известно, что дверь закрыла Терновская? Был ключ с обратной стороны?

Вопрос сильно не понравился приставу. Не до двери было, когда умершую нашли, ясно же должно быть. Что Нефедьев напрямик и высказал.

Пушкин не поленился сходить в прихожую и проверить. Вернувшись, он сообщил, что ключа в замочной скважине нет.

– Так сунула куда-нибудь, – поспешил пристав, чтобы не получить вопрос: «Где ключ?»

– Ключ искали? – спросил Пушкин.

В ответ получил сопение Нефедьева и его помощника. Значит, не искали.

– Сделаем предположение, что ключ забрал тот, кто запер дверь…

Вот тут уж пристав не спустил.

– Не надо такого предполагать, – строго потребовал он. – Доктор наш участковый осмотрел тело и сделал окончательный вывод: естественная смерть.

– Какую причину поставил доктор, не произведя осмотр тела?

Вопрос совсем разозлил пристава. Потому что был правдой: доктор Преображенский заявился, глянул и сообщил, что дама умерла от ожирения сердца. С таким весом и в таких летах дело обычное. Съела на праздники лишнего – и готово. Нефедьеву пришлось заявить, что доктор знал покойную давно, а его заключение верное, потому что правильное.

– Время смерти поставлено – более суток назад? – спросил Пушкин, чтобы не давить на мозоль.

– Именно так. В ночь на первое января… Вам откуда известно?

– Свечи догорели до конца. Тот, кто уходил из дома, не погасил их.

– Да с чего вы взяли, что у нее кто-то был? – не сдавался пристав.

– Игорь Львович, в таком случае поясните мне другую странность: чашка Терновской стоит перед ней. Почему другая чашка, разбитая, у ножки ее стула? Если она закрыла дверь сама, неужели оставила битое стекло? Квартира говорит, что Терновская держалась порядка.

Нефедьев глянул на разбитую чашку, на Трашантого, который замер над походной конторкой, и не нашелся, что ответить. Зато наверняка теперь знал, что нельзя было сыск подпускать. Простое дело начало принимать дурной оборот.

– Может, Анна Васильевна взяла чашку, ей стало плохо, вот чашка из рук и выскользнула…

Трашантый поддержал догадливость пристава одобрительным хмыканьем.

– Нет, не могла.

– Вам-то откуда знать?

– Если бы Терновская выронила чашку, она бы не разбилась: слишком низко. Об этом говорит положение руки. Да и чашка разбита немного дальше, чем должна была…

Пристав уже плохо сдерживал раздражение: да какие руки, чашки, огарки? Все ясно как белый день…

– Что вы хотите сказать, господин Пушкин?

– Я – ничего. Факты говорят, что смерть эта мало похожа на естественную.

– А на какую же?! – воскликнул Нефедьев. – Убили, что ли, по-вашему? Да кому это нужно! Анна Васильевна – милейшая женщина, мухи не обидит. Ну допустим, кто-то хотел лишить ее жизни. Так подкарауль в саду, тюкни по голове, и конец даме… Никаких следов, никаких разбитых чашек… Что же, думаете, отравили, что ли?

Пушкин понюхал чашку, оставшуюся на столе. Чайный осадок с чаинками почти высох. Немногие, очень немногие яды оставляют характерный запах. Чашка пахла чаем. Определить без химической экспертизы, было ли в ней что-то еще, кроме танина, невозможно. И вскрытия тела, конечно. Что Пушкин предложил приставу. И получил решительный отказ: нет существенных причин вскрывать Анну Васильевну. Нефедьев мог бы еще добавить: раз не убийство, то дело ведет участок, и соваться сыску с советами незачем. Такой аргумент он приберег на крайний случай.

Упертость пристава не сильно удивляла. Зачем участку лишнее убийство? Совершенно незачем. Эту нехитрую логику Пушкин давно выучил. Вот только у него не было серьезной улики, чтобы заставить сделать по-своему. Он еще раз глянул на разбитую посуду и присел перед телом на корточки.

Пристав категорически не понял, что вытворяет чиновник сыска. А Пушкин разглядывал платье чуть ниже левой груди Терновской.

– Господин Нефедьев, прошу взглянуть сюда…

Скорее заинтригованный, чем напуганный, пристав присел рядом с ним. Указательный палец Пушкина направлял его взгляд.

– Видите?

По чести, Игорь Львович не видел ничего.

– Смотрите внимательно на платье – коричневое пятно на нем скрывается.

Стоило немного напрячь зрение, как пристав заметил: на материале расплылось крохотное бурое пятнышко. Вокруг еле заметной рваной дырочки. Как раз в области сердца.

– Это что же такое? – вырвалось у него.

Пушкин поднялся и отряхнул руки, будто запачкался.

– Должно установить вскрытие, – сказал он. – Дело переводится в разряд насильственной смерти.

Что означало не только начало проблем пристава, но и юрисдикцию сыска. Теперь от него вот так запросто не отмахнешься.

– С протоколом как быть? – спросил Трашантый, глубоко печальный. Помощник знал, что теперь пристав с него спросит за вызов сыска.

– Оформляйте новый, по месту совершенного преступления, – ответил Пушкин. – Заодно поищите ключ от дома, господин подпоручик… А кто тело нашел?

Уязвленный Нефедьев отвечать не желал. Пришлось отдуваться Трашантому.

– Почтальон тревогу поднял, Анна Васильевна ему не открыла.

– Где его найти?

– Сидит в участке, – застенчиво сказал подпоручик. – Я его на всякий случай с городовым под арест отправил.

Похвалив столь полезное усердие, Пушкин обернулся к приставу.

– Игорь Львович, дозволите свидетеля в участке допросить или в сыскную вести?

Выбора не осталось. Уж лучше пусть под присмотром допрос будет. Еще наплетет почтальон неизвестно что… Пристав пригласил Пушкина в Арбатский дом. Без радушия, но уж как есть…

10

Воздух был чист и свеж, как ее мысли. Мадемуазель Бланш вышла из «Лоскутной» в чудесном настроении. Новые знакомые, милые девочки, казались беззащитными перед опасностями большого города. Надо не иметь сердца, чтобы не опекать их и не присмотреть за их шалостями на рулетке. Сердце у мадемуазель Бланш было. И в нем уже созрел план, который она видела во всех подробностях.

Для успеха плана нужно было устроить небольшой маскарад, чтобы произвести нужный эффект. Она выбирала, в каком образе предстать: убогой старушки или негритянки – или выдумать нечто совсем неожиданное. Ей хотелось, чтобы человек, ради которого затевается игра, по-настоящему удивился. Поменять платье и прическу – бесполезно. Он узнает в кокошнике или под маской. Нужно совсем измениться, чтобы шалость удалась. Бланш подумала: а не предстать ли в мужском обличье? Но тут возникала сложность: с ее комплекцией сыграть купца с бородой будет тяжело – столько подушек придется навесить, а без бороды, модным денди с усиками – наверняка будет раскрыта сразу.

И тут пришла замечательная мысль: переодеться в ямщика. Дескать, прислали по важному делу с санями. Грубый голос получится, а под бородой и зипуном узнать будет невозможно. Она уже представила, как объект розыгрыша садится, как она везет его на край Москвы, да хоть к «Яру», а там…

Там должно случиться веселое разоблачение и что-то хорошее, о чем она давно мечтала. Фантазия с ямщиком понравилась еще потому, что будет достойным ответом на одно происшествие, которое Бланш простила, но забыть не могла. Происшествие, которое устроил ей почти две недели назад этот самовлюбленный господин. Ради которого она так старается.

Бланш стала думать, у кого в Ямской слободе лучше одолжить сани и одежку, как ее больно дернули за локоть. Она резко повернулась, чтобы ответить, но девица успела отскочить. Поверх платья нацепила овчинную шубку с шапочкой, на которой болталась вуаль и развевалось чье-то яркое перо.

– Ты кто такая будешь? – спросила она. Губы в красном зло кривились.

Бланш смерила ее беспощадно-женским взглядом.

– А тебе какая нужда, курица крашеная?

Девица плюнула под ноги.

– Я Катя Гузова, меня все знают, а ты что за краля?

– Мадемуазель Бланш, – ответила она, зная, что это легко выяснить у портье.

Гузова недобро ухмыльнулась.

– Ишь ты… Мадемуазель… Бланш… Сдается мне, что не такая ты, как себя показываешь… Музыку знаешь?^[21]

Бланш вдохнула холодный чистый воздух Тверской.

– Чтоб ноги твоей, Катя, в «Лоскутной» не было. Пока я здесь…

Такой наглости Гузова стерпеть не могла, уперла руки в боки, как перед дракой. Дракой женской, кровавой и беспощадной. Где летят перья, букли и слезы.

– И как ты мне запретишь, тщедушная?

– Еще раз увижу, что в ресторане промышляешь, лохань порву^[22].

Тут уж Гузова заулыбалась.

– Вон как запела. Под мамзель наряжаешься, а, гляжу, нашенских кровей…

Бланш так резко шагнула к ней, что Гузова чуть не полетела в снег, попятившись.

– Ни ваша, ни наша, ничья, – тихо проговорила она. – Запомни это, Катя, и заруби на своем носике… Пока он цел.

Гузова невольно смахнула с носа морозную капельку.

– Жалостливая, что ль? – уже без вызова спросила она. – Дур этих пожалела, клеить^[23] помешала…

– Совести у тебя, Катя, нет ни на грош. Они же дети, цыплята домашние. На кого руку подняла?

– У тебя-то совести, погляжу, целые закрома… Ладно, некогда мне с тобой лясы точить, такой сказ тебе будет: еще раз сунешься, запишут^[24] тебя так, что охнуть не успеешь. Поняла, мамзель?

Девка наглая и самоуверенная. У нее наверняка есть дружок-покровитель с ножиком, у которого разговор короткий. Бланш это знала. Но помада на губах Кати горела так вызывающе, что удержаться было невозможно.

– Значит, будет другой сюрприз, – проговорила она.

И пока Гузова пыталась понять, чем ей угрожают, Бланш быстро шагнула к ней и нанесла короткий удар в известную точку под вздохом, от которого нет спасения. Был бы жулик^[25], Кате пришел бы конец неминуемый. А так она не могла ни вздохнуть, ни охнуть, по-рыбьи таращила глаза и повалилась на руки Бланш. Удару этому, простому и коварному, обучил ее когда-то давно тихий господин, имя которого она старательно забыла. Но не забыла прием. В который раз выручил на крутых поворотах жизни.

Было неудобно и тяжело, но мадемуазель сумела свистнуть так, что прибежал городовой. Она что-то прошептала ему на ухо. После чего изумленный постовой принял у нее мягкое тело Кати и держал, пока Бланш не поймала извозчика. Городовой помог погрузить Гузову в пролетку и отправился вместе с ней, куда было сказано. Мужчинами, хоть в форме, хоть в статском, управлять Бланш умела.

11

Чувство глубокой обиды и бескрайней несправедливости переполняло Глинкина. Вместо того чтобы благодарность выразить, его, как преступника, под конвоем отправили в участок. И держат, словно арестанта. А писем половина адресов не дождалась. Думают, запил Глинкин, валяется в сугробе. Никто не поверит, что честный почтальон поплатился за щепетильность.

Обхватив сумку, Глинкин сидел на лавке для посетителей и даже отказался от чая, который ему по доброте душевной предложил городовой. Почтальон решил, что рта не откроет, пока пристав лично перед ним не извинится.

Стоило только помянуть пристава, как он явился. Не один, с моложавым господином, которого Глинкин не знал. Господин этот подхватил венский стул, поставил напротив, уселся и снял шляпу. Нефедьев держался позади него.

– Господин Глинкин, – сказал Пушкин строго официальным тоном. – От имени сыскной полиции Москвы приношу вам благодарность за проявленную расторопность. Если бы не ваши старания, тело бедной мадам Терновской еще долго бы не нашли… Благодарю вас…

Глинкину протянул руку. От такого уважения властей почтальон воспрянул духом и крепко пожал протянутую ладонь. Чем пристав был крайне недоволен: подобного либерального заигрывания с народом не одобрял. Народ должен знать, что власть – это кнут и кулак. А более народу знать не полагается. Так было, так есть и так будет. На том стоит полицейское государство. Крепко стоит, не своротишь…

– Позволите несколько вопросов по существу?

Теперь Глинкин готов был отвечать на любые вопросы, все одно график разноски безвозвратно погиб.

– Почему вы были уверены, что мадам Терновская дома?

– Как же иначе? – удивился почтальон. – Почитай, каждый день к ней захожу. В одно время по маршруту…

– Вчера заходили?

– Никак невозможно. Новый год, праздник, в почтово-телеграфной конторе день неприсутственный. Накопленную корреспонденцию сегодня разношу…

– Мадам Терновская много писем получает?

– Бывает, по три, а то и четыре за день. Да и сама корреспонденцию шлет. – Тут Глинкин осекся: не проболтаться бы про свой заработок.

Пушкин понял, что почтальон имеет небольшой интерес с этих писем: самый веский аргумент, чтобы поднять тревогу.

– Откуда она получала письма?

Почтальон уважительно присвистнул.

– Да уж множество мест. Из Лондона, из Парижа, даже из Нового Йорка в Америке. Также из европейских городов: Висбаден, Гамбург, Монте-Карло… Почитай, весь Всемирный почтовый союз. Таких марок навидался, доложу вам, редкая коллекция могла быть собрана…

– Сегодняшние письма при вас?

Глинкин выразительно похлопал по упитанному боку сумки.

– Здесь они, куда деться.

– Покажите…

Просьба была не так чтобы возможной. Глинкин покосился на пристава: дескать, как поступить, ваше благородие? В ответ получил равнодушную мину: делай как знаешь… Ничего не оставалось, как вынуть два письма. На одном адресом отправления значился Висбаден, на другом – княжество Монако. Глинкин уже протянул руку, чтобы получить их обратно, как вдруг Пушкин сорвал с конверта боковую полоску и вытряс содержимое.

Почтальон потерял дар речи. Да что же это за беззаконие… Что он теперь в конторе скажет, когда вернет недоставленные и вскрытые письма?

Пушкин раскрыл письмо. Все листки состояли из ровных столбцов цифр, написанных черными и красными чернилами. Пристав разглядывал их через плечо.

– Это что же такое, позвольте знать? – спросил он.

– К вам вопрос, господин Нефедьев, – ответил Пушкин, вскрывая другое письмо, пока Глинкин не опомнился; в нем оказались подобные записи. – Вы же с Анной Васильевной в дружеских отношениях. Доложите, чем она занималась, отчего получала из заграничных государств письма со столбиками цифр.

Тут пристава осенило, на что намекает чиновник сыска: уж не военный ли это шифр. Уж не шпионское ли послание?! Или революционерка? Выходит, проглядел у себя под носом такое, за что головы с погонами не сносить…

– Да нет, не может быть, чтоб Анна Васильевна… – начал он.

Пушкин сложил листки и с конвертами сунул Глинкину.

– Все может быть, господин пристав. Теория вероятности этого не отрицает…

– Господин Пушкин… Алексей Сергеевич… Вы уж не того, дорогой мой… – залепетал Нефедьев, вдруг обратившись в ягненка. Он понимал, что теперь жизнь его и карьера в руках этого непонятного человека. Говорят, он и подарков не берет, и не женат, и детей нет, из математиков в полицию пришел, к деньгам равнодушен, лентяй, каких свет не видывал. Как к такому подход найти, если, в самом деле, беда случилась…

– Мне надо вернуться в особняк, – сказал Пушкин, вставая и относя стул.

– Конечно-конечно! Вас проводить? – заторопился пристав.

Про Глинкина, так и сидевшего с ошметками писем, совершенно забыли.

Почтальон пребывал в глухом недоумении. Как жить дальше, если у него на глазах полиция совершила святотатство: вскрыла корреспонденцию? Хотя ведь взрослый мужчина, должен знать, что в обеих столицах на почтамтах никуда не делись «черные кабинеты», в которых бережно вскрывают над паром и читают любые письма, кажущиеся подозрительными. Особенно из заграницы. Но такое уж свойство человека: одно дело слышать слухи, другое – увидеть собственными глазами.

Пушкин еще не успел нацепить шляпу, а в участок вошел моложавый господин, одетый так, чтобы всем было ясно: мода для него не пустой звук, а смысл жизни. Невысокого роста, щуплый, с тончайшими усиками, походил он на начинающего жиголо. Брезгливо оглядев приемную часть, юноша спросил, где может видеть пристава. Нефедьев был тут как тут.

– Что вам угодно? – спросил вполне вежливо. – С кем имею честь?

– Позвольте представиться, Фудель Алексей Иванович, – сказал посетитель, снимая с поклоном наимоднейшую шляпу. – Племянник госпожи Терновской к вашим услугам…

Тут уж Пушкин снял шляпу, передумав уходить.

– Чем могу служить? – проговорил Нефедьев, поглядывая на чиновника сыска: дескать, правильно ли себя ведет?

– Дело деликатного характера, – ответил Фудель.

– Тогда прошу ко мне. – И пристав гостеприимно указал на лестницу.

Кабинет пристава 1-го участка Арбатской части, как и тридцать девять кабинетов других приставов Москвы, был обставлен под одну гребенку. Включая портреты царствующих особ над креслом у рабочего стола. Фуделю здесь явно не понравилось. А особенно не понравилось, что за ними увязался некто в черном.

– Позволю напомнить: дело деликатное, – сказал он.

– Это господин Пушкин, наш добрый друг из сыскной полиции, – ласково сообщил пристав, не зная, может ли теперь сесть в свое кресло. – От него никаких секретов, а только помощь и участие.

Фудель пожал плечиками: раз вам так угодно…

– Так что стряслось-то? – напомнил Нефедьев.

Бросив шляпу на приставной столик, Фудель вальяжно уселся.

– Дело в том, господа, что я пришел просить защиты и охраны для моей тетушки Анны Васильевны.

– Что с ней случилось? – опережая пристава, спросил Пушкин.

– Представьте, в новогоднюю ночь выиграла невероятную сумму!

– Где же она выиграла? – не унимался Пушкин.

– Здесь, на Спиридоновской, на рулетке, – ответил Фудель таким тоном, будто не знать о рулетке было невозможно.

– Насколько велика сумма выигрыша?

– Сто… двадцать… тысяч! – Каждое слово звучало, словно удар колокола.

У пристава перехватило дыхание. Это не сумма, а целое состояние. И детям, и внукам хватит…

– Выиграла на рулетке? – спросил Пушкин, будто не мог поверить в такое чудо.

Фудель понимал растерянность полиции.

– Все произошло на моих глазах, – заверил он.

– Мадам Терновская часто играет?

– Да что вы, и карт в руки не берет! На рулетке так вообще впервые оказалась… И такая удача, не зря говорят: новичкам везет… Тем, кто первый раз к столу подходит…

– Невероятная удача, – проговорил Нефедьев и получил от Пушкина строгий взгляд. Сейчас не время для эмоций.

– Терновская получила с рулетки всю сумму и принесла домой? – спросил он.

Фудель усмехнулся:

– Куда еще? Не в сугробе же закопала?!

Вот теперь Пушкин обратил на пристава по-настоящему вопрошающий взгляд. Игорь Львович прекрасно понял, о чем он. И мелко-мелко затряс головой: дескать, никаких денег в доме не находили. Думать нельзя о подобном…

– Сто двадцать тысяч в купюрах сколько места занимают? – спросил Пушкин.