Гая испуганно смотрела на сестру.

– Что ты говоришь, он твой жених… Будущий муж… Как же ты будешь жить с ним… Всю жизнь…

– Нельзя жить с человеком, которому желаешь смерти… Искренно, от всей души, – отвечала Астра, глядя на шкафы, в которых были расставлены конфекты. – Нельзя выходить замуж за такое отродье…

– Астра, успокойся, – попыталась начать Гая. – Стерпится – слюбится, ты же знаешь…

– Нет, теперь уже не стерпится, – резко ответила сестра.

– Но ведь в Писании сказано: жена да убоится мужа своего…

– А вот об этом что сказано? – Астра бросила на стол сложенный пополам листок.

Гая протянула руку, задев ложечку, которая шлепнула на скатерть шоколадную кляксу. Развернув листок, прочла и тихо охнула.

– Не может быть, – проговорила она, отодвигая бумагу, как острый нож. – Я не верю.

Астра скомкала послание и бросила в сумочку.

– Может, сестрица, может…

– Но ведь это такая гадость… Как он мог… Ты уверена, что это правда? Кто это написал? Может быть, ложь? – Гая искренно старалась найти объяснение.

Такой наивности Астра только улыбнулась.

– Сейчас самой довелось убедиться… Раньше он мне был безразличен, я его не любила, а теперь ненавижу…

Гая зажала ладонями виски, при этом задела локтем вазочку с одиноким цветком. На скатерти растеклось сырое пятно.

– Это ужасно… Так ужасно, что слов нет… Но что теперь делать?

– Что делать? – Астра покрутила ложкой в шоколаде, к которому не прикоснулась. – Не пойду за него замуж. Хоть на цепях потащат – не пойду… После этой гадости…

– Но как же, Астра, это устроить? Покажешь маменьке письмо?

– Ответ маменьки известен: вздор… Ей бы только поскорее сбыть меня с рук… И тебя, сестрица… Мы ей не нужны, мы у нее кость в горле…

– Не говори так, это нехорошо, – сказала Гая, глядя на мокрую скатерть.

– Правда не бывает приятной. – Астра откинулась на стуле. – Мы с тобой, сестрица, не лучше крепостных крестьян… Им дали волю тридцать три года назад, а про нас забыли… Мы в ярме… Пора скинуть это ярмо…

– Но как можно…

– Можно! – вскрикнула Астра так, что на нее стали оглядываться дамы и барышни, сидевшие за столиками и выбиравшие конфекты у прилавка. – Можно… Надо только захотеть. Я поняла окончательно, что не хочу быть как все наши ровесницы… Как наша маменька… Я хочу свободы… Я хочу быть свободной… Иметь права, а не только обязанности… Работать там, где захочу, а не сестрой милосердия или домашней учительницей… Хочу сама зарабатывать себе на жизнь, а не просить у мужа деньги, которые принесла ему в приданое… Я такой же человек, как и любой мужчина. У меня должно быть право выбирать и отказывать… Я не хочу быть приложением к дому, к обедам, к прислуге… Я не хочу рожать детей только потому, что должна быть матерью… Я не корова, не свинья и не курица, чтобы нести приплод или яйца… Я не хочу ублажать нелюбимого мужа только потому, что женщина должна быть игрушкой в его постели… Я человек, а не кукла для мужских прихотей! И если надо, буду драться за свою свободу… За нашу свободу… За свободу и счастье всех девушек… Я знаю, что проиграю в этой борьбе, но наши внучки, или наши правнучки, или даже праправнучки победят… Женщина – значит свобода!

Гая испуганно оглянулась. Почтенные дамы закрывали ладонями уши своих дочерей, другие поспешно убегали, кто-то посмеивался. Но ей стало страшно. По-настоящему… Такой она еще никогда не видела сестру.

– Что ты говоришь, Астра, – пролепетала она. – Это ужаснее того, что сделал он… Счастье женщины в семье, в детях, в покорности… Нас этому учили, а ты хочешь все разрушить… Кем ты будешь? Суфражисткой, над которой смеются… Может, еще наденешь мужские брюки и пиджак, как в водевиле с переодеванием…

– Я буду счастливой, – ответила Астра и толкнула блюдце, добавив шоколада на скатерть. – А если захочу, то и брюки надену, и жилетку, и пиджак… И трубку буду курить с гадким табаком…

– Это приведет к катастрофе… Всех нас… Женщине не нужна свобода, женщине нужна семья… И любовь.

– Женщине нужно счастье, – сказал Астра. – Остальное неважно… Любовь невозможна без свободы… Лучше смерть, чем так жить…

Кофейная опустела, у дальнего прилавка женский голос требовал вызвать полицию, официанты поглядывали с осуждением. Гая попросила сестру расплатиться и поскорее уйти. Астра бросила на столик крупную купюру за шоколад и прочие разрушения.

Поспешно встав, Гая уронила стул, направилась к выходу и столкнулась с барышней в скромном сером платье и шляпке.

– Ой, Василиса! – сказала она, обнимая ее. – А мы тебя не дождались…

– Нашла? – спросила Астра, подходя к ним.

– Просите, что опоздала, – ответила Василиса, тяжело дыша. – Упрямый оказался, ни за что не хотел принимать… Но я уговорила… Ждет нас…

– Где проживает?

– В Пятницкой части. – Василиса развернула газету, которую держала в руке. – Не могла не показать вам…

Сестры стали изучать письмо женихов невестам.

– Какая гадость, – прошептала Гая.

– Отчего же, верно пишут… Согласна с каждым словом, – ответила Астра и вернула газету Василисе. – Жаль, маменька не примет как причину отмены свадьбы… Ждать нечего, едем к колдуну прямо сейчас…

И не желая слушать отговорки, Астра пошла прочь из кофейной.

Барышни послушно следовали за ней. Про себя же Гая подумала, что теперь их долго не пустят к Абрикосову… За подобные разговоры в полицию могут отправить.

* * *

Пристав накрепко усвоил урок, который дал ему предшественник, не по собственной воле ушедший в отставку: «Не ищи неприятностей, они тебя сами найдут». Ротмистр фон Глазенап был один их самых молодых приставов Москвы, ему не исполнилось еще тридцати, а потому сильно старался, чтобы доверенный 2-й участок Якиманской части выглядел в глазах начальства если не образцовым, то среди лучших. Чтоб отчеты исправно писались и происшествий не было. А те, что случались, расследовались молниеносно, и дела закрывались без помощи сыскной полиции. Общественное спокойствие и тому подобное.

Навести образцовый порядок пристав смог, не ударив пальцем о палец. В этой части города в основном располагались старые купеческие дома, в которых проживали почтенные семейства. Безобразничать было некому. Источников заразы – ночлежек, ресторанов и театров – тут отродясь не бывало. Университет далеко, вечно пьяные и бунтующие студенты сюда не забредали. Дворники имелись при каждом доме и гоняли метлой случайный сброд. Приставу оставалось только следить за сменой городовых и сообщать о мелких кражах в лавках или пьяных драках в трактирах.

Когда пристава срочно вызвали в Спасоналивковский переулок в модный салон мадам Жанны Вейриоль, чрезвычайно приятной дамы во всех отношениях, он подумал, что подрались портнихи или клиентка мадам устроила скандал, недовольная платьем. Прибыв и желая поцеловать приятно пахнувшую ручку мадам, фон Глазенап нашел ее в расстроенных чувствах. Мадам ручку не дала, а махнула ею в сторону двери, выходившей в общий зал. Пристав несколько удивился невежливому поведению всегда милой дамы и в сопровождении помощника Вановского вошел в комнату, служившую примерочной для клиенток.

Причина слез мадам Вейриоль была очевидной. Пристав прочистил горло и оглянулся на помощника, как будто тот должен знать ответ. Вановский был растерян не меньше начальника. Оба полицейских смотрели на тело, не слишком торопясь приближаться. Надо сказать, что фон Глазенап пришел в полицию из армейской пехоты, но трупов боялся до дрожи. Помощник его тоже не слишком любил иметь дело с мертвыми. В участок они заглядывали довольно редко.

Бесполезно ждать, что дело само себя напишет и оформит. Для храбрости одернув портупею, фон Глазенап мелкими шажками подошел к телу, лежащему на ковре. И тут заметил предмет, который многое объяснял.

– Так ведь несчастный случай? – спросил он у Вановского, который тоже рассматривал кухонный предмет, оказавшийся не на привычном месте.

– Наверняка упал, – согласился тот.

Пристав с помощником пришли к полному пониманию. Да, будет в участке несчастный случай, но что поделать…

Вановский разложил походную конторку, чтобы составлять протокол, а фон Глазенап стал диктовать описание места происшествия, держась от тела как можно дальше. Заложив руку за ремень, он покачивался на каблуках и выглядел чрезвычайно уверенно – как старается выглядеть человек, отчаянно трусящий.

Протокол несчастного случая подходил к концу, когда в комнату вошел господин чуть выше среднего роста в черном костюме. Пристав хотел было указать, что посторонним сюда нельзя, но узнал его. Это лицо, отдающее холодом, он видел на приеме у обер-полицмейстера. Фон-Глазенап кивнул так небрежно, будто оказывал милость.

– Рад приветствовать, – сказал он. – Не ожидал, что сыскная полиции окажет честь своим визитом.

– Кто вызвал меня?

– Не могу знать… Господин… – Фон Глазенап старательно замялся, вспоминая трудную фамилию. – Господин Пушкин, если не ошибаюсь… Нам чрезвычайно приятно…

Про себя же пристав старался угадать, кто удружил такой пакостью – вызвать сыск. Еще не хватало, чтобы начали тут копаться. Неужели мадам Вейриоль от расстройства нервов совершила глупейший поступок?

– Жаль, что вас напрасно побеспокоили, – продолжил он. – Дело пустячное… Даже не дело, а несчастный случай, как видите…

– Несчастный случай, – сказал Пушкин тоном, который сильно не понравился приставу. – Барышня легла на пол, на шею упал утюг, она умерла.

Фон Глазенап глянул на жертву бытового происшествия и вынужденно улыбнулся.

– Мы с господином Вановским считаем, что она споткнулась, пыталась удержаться. Упала и зацепила за утюжок, который неудачно попал на горло…

Пушкин стоял в двух шагах от тела. Заложив руки за спину, он разглядывал погибшую.

На потертом ковре лежала молоденькая барышня не старше семнадцати лет в свадебном платье. Лежала почти прямо, из-под юбки виднелись потертые носки ботинок. Руки вытянуты вдоль тела. Голова чуть повернута к правому плечу. На лице безмятежность, в открытых глазах покой. Довольно милая, но не сказать что красавица, от которой теряют голову. Самая обычная барышня, причем среднего достатка. Обручального колечка на пальце нет. Можно подумать, что она прилегла на ковер отдохнуть, если бы не тяжелый чугунный утюг, который придавил ей горло. Такой утюг нагревают на кухонной плите или керосиновой горелке. Он в салоне первая необходимость: где пригладить, где разгладить. Незажженная горелка виднелась на туалетном столике, около которого лежала барышня. По мнению пристава, утюг соскользнул с горелки и покончил с барышней.

– Тело осмотрели? – спросил Пушкин, не шелохнувшись.

– Нет необходимости, – ответил фон Глазенап без лишних любезностей, показывая, что не позволит сыску совать нос в его дело.

– Личность установлена?

– Пока не смогли…

– Время смерти?

– Какое это имеет значение? – раздраженно спросил пристав.

Пушкин наклонился и потрогал запястье.

– Она мертва больше часа…

Пристав обменялся иронической усмешкой с Вановским.

– Знакомы с криминалистикой, господин Пушкин?

– Знать элементарные сведения судебной медицины входит в служебные обязанности полицейского… Не ждите, пристав, когда на ошибку укажет судебный следователь и вернет дело.

Подобное хамство фон Глазенап терпеть не намерен. Не хватало, чтобы его поучали! И кто! Какой-то субъект из сыска, о котором ходят не слишком лестные слухи. Пристав взялся за эфес шашки, что всегда добавляло уверенности.

– Благодарю, господин Пушкин, за урок. Далее мы справимся сами… Не смею задерживать.

– Как намерены расследовать убийство? – последовал вопрос, которого пристав категорически не желал слышать.

– Убийство? С чего взяли, что это убийство? – все еще сопротивляясь, спросил он.

– Положение утюга говорит, что удар был нанесен лежащему телу. Жертва не могла ни скинуть утюг с горелки, ни споткнуться. Если бы утюг упал, он бы завалился набок. Как видите, гладильная поверхность расположена на шее. Так утюги не падают. Потому что не умеют летать, как птицы. Ковер лежит ровно, без складок. Значит, она не споткнулась. Вывод: ее задушили утюгом…

Вановский давно перестал писать и незаметно толкнул пристава: дескать, что мне делать? Фон Глазенап отмахнулся. Он и сам не знал, что делать.

– Полагаете, кому-то взбрело в голову убить невесту? Но это абсурд…

– Жизнь не математика, строится на абсурде, – ответил Пушкин. – Дверь была заперта изнутри?

– Не могу знать, – поспешно ответил пристав и пожалел. Его наградили таким взглядом, от которого мог задымиться китель.

– Хозяйку салона не опросили. Чем так были заняты? Испугались мертвую барышню? Протокол строчили о несчастном случае?

– По какому праву… – взвизгнул фон Глазенап, но голос подвел, выдал «петуха». Он уже заметил, как помощник старательно комкает исписанный лист. Вот ведь подлец. – По какому праву распоряжаетесь? Желаете взять дело себе? Извольте…

Пушкин представил печальные жалобы Эфенбаха. Но отступить не мог.

– Дело принимается сыскной полицией, – сообщил он. – Извольте вести протокол.

– Как вам будет угодно!

Пристав демонстративно отвернулся и вышел из примерочной, предоставив Вановского с походной конторкой в полное распоряжение сыска. Любезностью Пушкин воспользовался: приказал составить подробный протокол осмотра места преступления.

Вынув чистый лист, Вановский стал описывать примерочную, зачитывая вслух: «Помещение размером пять саженей на шесть, большой диван, зеркало в человеческий рост, вешалка для одежды, на которой висит серое женское платье, окно, выходящее в сад, шторы не задернуты, дверь в салон и на другую сторону дома, туалетный столик с горелкой, бутылкой сельтерской воды, стакан с водой на донышке…»

– Отметьте, что подушки сброшены с дивана, – сказал Пушкин.

Встав над телом, он достал черный блокнот, в каком художники делают эскизы, и карандаш в серебряном футлярчике, украшенном сценой охоты. Сделав быстрый набросок, Пушкин спрятал блокнот и нагнулся под туалетный столик. Он поднял пузырек темного аптечного стекла, потертый и поцарапанный, заткнутый стеклянной пробкой старинного фасона. Этикетка на пузырьке была замазана сажей. Внутри виднелись остатки белого порошка.

– Как записать? – спросил Вановский.

– Аптечный пузырек с неизвестным веществом.

Помощник послушно исполнил. Пушкин подошел к платью, висевшему на вешалке. Ощупав дешевый ситец, снял дамскую сумочку.

– Подробно опишите положение тела и утюга… Не бойтесь подойти, она мертвая.

Ослушаться чиновник не посмел. Собрав все мужество, он переставил конторку рядом с погибшей. И старался не смотреть ей в лицо. Чтобы потом кошмары не мучили.

Пушкин вывернул содержимое сумочки на диван.

Барышня имела при себе мелкой мелочи с рубль, помятыми купюрами сорок рублей, две новенькие, как из банка, «екатеринки»^[10], свернутые в трубочку и перевязанные алой ленточкой. Для барышни в скромном платье с поношенными ботиночками сумма огромная.

Другой предмет был куда интереснее. Обложка небольшой книжечки размером с ладонь гласила: «Касса взаимопомощи невест. Книжка невесты». Под заголовком виднелась давно выцветшая чернильная надпись «Солнечный зайчик», видно означавшая девиз владелицы книжки. Под ней подпись: «Ведение учета м-м Капустина Ф.М.». Листы книжечки сообщали, что за Солнечного зайчика исправно вносились месячные платежи на протяжении девяти лет. К выдаче приданого ей полагалась тысяча рублей – сумма значительная. Причем получить деньги Солнечный зайчик должна была завтра, как указано в книжечке.

Кроме финансов, в сумочке нашлось приглашение на венчание графа Урсегова и Астры Федоровны Бабановой. Карточка недешевая: напечатана объемным тиснением по контуру в виде замысловатых кружев с золотыми шарами и цветами померанца. В качестве особого изыска имена жениха и невесты, место и время венчания были написаны от руки каллиграфическим почерком.

Клочком бумаги, который Пушкин развернул последним, оказалась скомканная записка:

«Пн. Ут. У мат. Гусыни. Лютик».

Почерк быстрый, с характерными острыми углами, будто веселые буквы рвались на свободу, а точки не пускали. Запоминающийся почерк. Раз увидишь – не забудешь.

Собранные улики Пушкин положил на конторку и приказал тщательно занести в протокол. Обязательно переписать номера всех купюр.

– Куда ведет вторая дверь? – спросил он.

Вановский пожал плечами:

– Не могу знать…

Пушкин просил передать приставу распоряжение: тщательно собрать все предметы, относящиеся к делу, жертву доставить в участок и вызвать доктора Преображенского из 1-го участка Арбатской части.

– У нас же свой доктор имеется, – сказал Вановский.

– Сообщите Преображенскому, что я просил сделать подробный осмотр, – будто не слыша, ответил Пушкин. – Пусть проверит бутылку сельтерской и стакан с водой… Могу надеяться, что не забудете вещественные улики и утюг?

Помощник обиженно промолчал.

– Исполнение проверю сегодня же… Проследите, чтобы ассигнации случайно не потерялись и не были заменены на иные… Я запомнил номера…

Дернув ручку, Пушкин обнаружил, что дверь не заперта. За ней открылись небольшие темные сени и дверь, ведущая на улицу. Наверх уходила деревянная лестница. Пушкин поднялся, скрипя ступенями. Этаж занимала одна квартира. Судя по пыли и мусору у порога, пустующая. Для очистки совести Пушкин постучал – ответило гулкое эхо.

Спустившись, он толкнул дверь.

Его ослепили солнечный свет и зелень яблоневого сада.

– Ну наконец-то, сколько можно ждать! – нетерпеливо сказали ему.

* * *

После обеда на Михаила Аркадьевича нападало философское настроение. Он размышлял о том, как странно устроена жизнь: со своей женой прожил душа в душу столько лет, что уже и не помнил. Но если бы ему предложили вернуться в юность, когда он жадно делал карьеру, и выбор – успех или женитьба, он бы сильно подумал. И еще неизвестно, что выбрал бы.

Женитьба, то есть венчание, вынуждала принять православие. Государственная вера плюс связи родственников жены открывали дорогу по карьерной лестнице. И вот карьера сделана. На большее рассчитывать невозможно. Стать обер-полицмейстером или вернуться в столицу на должность в Министерстве внутренних дел невозможно. Выходит, что женитьба не слишком много дала. Нет, конечно, Эфенбах любит детей, жену и ее родственников, особенно племянника… Но кто знает, где и кем он бы сейчас был, если бы…

Мечтания прервал вежливый стук. В кабинет заглянул Лелюхин и спросил разрешения представить посетителя. Михаил Аркадьевич не ждал от старого чиновника подвоха, а потому согласился.

Вошел моложавый господин, не старше двадцати шести лет, одетый в идеальный сюртук и шелковый галстук. По несколько надменной манере кланяться, держать спину прямо и вообще по множеству деталей Эфенбах понял, что перед ним столичная штучка. Причем птица высокого полета. Он спросил, с кем имеет честь. Гость представился: Смольс Петр Андреевич, чиновник Министерства иностранных дел.

Прослужив в Петербурге значительную часть жизни, Эфенбах ощущал в каждом госте из столицы земляка, но только не в этом господине, от которого веяло надменностью, какую дают деньги и положение в обществе.

– Чем могу сослужить? – спросил он, предлагая гостю садиться.

Господин Смольс сел так, как стоял: величаво и прямо. Лелюхин незаметно растворился в дальнем углу кабинета.

– Полагаю, теперь надо повторить вам то, что уже было доведено до сведения вашего чиновника… Что поделать, это Москва… – сказал Смольс торжественно, как на приеме послов. – Итак, господин начальник сыскной полиции, обстоятельства вынуждают меня обратиться за помощью… У меня пропала невеста.

Эфенбах сурово глянул на подлеца Лелюхина, который удружил нежданной пакостью. Василий Яковлевич сделал самое значительное лицо: дескать, послушайте, что будет дальше…

Что тут поделать? Михаил Аркадьевич выслушал историю, которую ему сообщили тоном, каким обучают нерадивых слуг.