То ли снегирь взорвался,
То ли рябины плакали,
То ли пропойца плевался,
То ли избитыми лапами
Кот наследил – не ведаю.
Вижу деревья голые,
Тропку окровавленную,
Мальчик идёт в школу.
…И вновь песчаная дорога
Меня уводит в сонный бор,
Где сосны в солнечных потоках
Молекулярный соль-минор
Во мхи серебряные сыплют;
И где, неистов – и незыблем,
Раскинул волны океан,
Корнями свитый на века.
Где под ногами шёпот рыбин –
В холодной, чёрной глубине,
Меж якорей и донных рытвин,
Они, навек окаменев,
От скуки овладели речью.
И, если вспомню, то отвечу
Я им на том же языке,
Зажав чешуинку в руке.
Я не жил в селе Тохтуево,
Но скажу определённо я:
Жизнь в селе – одноимённая.
Не спасает даже курево.
Шпарят шахты соликамские –
Лес кругом, а не надышишься.
Но народ и с этим свыкшийся,
Пьёт по праздникам шампанское.
Между праздниками – водочку,
Между водочками – химию;
Дети инглиш учат: he, me, you…
Что не так? – захлопни форточку.
Эй, тохтуевцы – ату его!
Топоры по Волге плавают –
Железяки, только ржавые.
Стопудово из Тохтуева.
У тебя подошва слабая?
На фуфайке нету пуговиц?
Ты, наверное, тохтуевец.
Я, пожалуй, то же самое.
И, подвигав переносицу,
Мы завяжем на три месяца –
И столица переместится
К Соликамску за околицу.
Хмыри, хмыри, хмыри, хмыри…
Глаза откроешь и закроешь –
Со стаканом чумазый кореш,
Чабоном делится: «Кури!»
Раскисший берег. Март, апрель…
И сажа валится с котельной.
И Саша валится, отдельно
От Вани, в лодку, как в постель.
Всё тут же: клуб и магазин,
Каркас конечной остановки.
И на велосипеде, ловкий,
С одной ногой рыбак один.
Он будет, только сгонит лёд,
Стоять в реке с утра до ночи:
Два колеса, нога, комочек
Червей, клюёт и не клюёт.
Кентавр наших дней, навек
Прирос он к велику, и даже
Он из портрета стал пейзажем;
И, в общем, каждый человек –
Не человек, а так, топляк,
Что головой в воде качает;
И лещ его не отличает
От валунов и от коряг.
…Мой путь как дерево ветвист:
От корня – ствол, дороги, тропки,
Дрожащий лист, потом короткий
Взмах ветра – и на землю вниз.
Где, сжаты створками зари,
Её кровавым перламутром,
Ещё видны, ещё окурком
Последним делятся хмыри.
И где сутулый силуэт
В реке, как будто знак вопроса…
Его стирает ночь. Так просто
Обозначая свой ответ.
Но я пока ещё ползу
По ветке, и пока не с краю,
Я в памяти перебираю
И узнаю всех по лицу –
Ивана, Сашу, рыбака –
В промозглом ветреном апреле…
И пепел сыплется с котельной,
И живы мы ещё пока.
Такая ночью в печке тяга,
Что страшно вылететь в трубу –
Как в космос врежешься, бедняга,
И рухнешь со звездой во лбу.
А рассказать потом кому-то
О зимней ночи – засмеют:
«Ну что за печка, звезданутый?
Теперь беспечен наш уют».
Но я-то знаю, я-то помню,
Как рвался мой огонь к огню,
А космоса огонь бездомный
Ночами бился в дверь мою!
Передо мной стоит малой
И говорит, блестя соплёй:
– Эй, ёптель, угости-ка сигаретой!
– А ты не мал? – Ты чё, блатной? –
Плюёт малой. – Да нет, родной.
Я не блатной, но сигареты нету.
Малой живёт вдвоём с отцом,
Отец бухает и спецом –
Проходчиком колымит по сезону.
И хоть он ходит молодцом,
Конец не сходится с концом.
А деда привезли сюда на зону.
И дед был тоже не блатной,
Он загремел по бытовой,
Зашёл в барак, ему: «А ну-ка, фраер,
Давай махорочку, чудной!»
А он им: «Сёдня выходной»
Его и запинали за сараем.
Но он поправился. Потом
Амнистия. Поставил дом
Недалеко, не мудрствуя лукаво.
С женой, скотом и животом
Прожил. И умер. Но притом
Себе потомка вырастил на славу.
Теперь потомок наравне
С отцом, на той же глубине,
Ворочает каменьями всё лето.
А сын потомка в ноги мне
Опять плюёт. И в стороне
Закуривает, сука, сигарету.
Я куплю себе всё купе –
И поеду вот так на юг.
Чтоб в вагонной не преть толпе,
Не бояться детей и ворюг.
И меня назовут «буржуй»,
А скорее – «Такой урод!».
А я даже в сортир не схожу,
Не хочу я ходить в народ.
Всё равно человек – один,
Хоть обнимется весь вагон.
И всё дальше край холодин –
С перегона на перегон.
Снилось мне, что я иду по дну,
Что вдыхаю пасмурную воду,
Как туман в октябрьскую погоду,
На земле, которой не верну.
Озираясь в поиске людей,
Вижу рыб, скрывающих зевоту.
Будто знают рыбы – никого тут,
Им вода в две стороны видней.
И они не плавают за мной,
И из рук моих не ускользают.
Будто рыбы всё на свете знают,
Будто я им тоже не впервой.
Я помню, хариус коптился –
И белый дым лежал огромно,
А с облаков срывались птицы,
А из реки кивали брёвна,
И лето, в скомканной зевоте,
На крыши прыскало из нёба,
И люди в сонном самолёте
На рыбный дым глядели в оба,
Твердя в тревоге и печали:
«Горят, горят леса отчизны!»
Но, засыпая, улетали;
И оставались тропки, избы,
А из реки кивали брёвна,
А с облаков срывались птицы –
И продолжался мир укромный,
В котором хариус коптился.
Лежу в земле по всей стране,
По городам, по деревушкам –
За свет, за дыры на броне
И просто так, ни за понюшку.
А по земле хожу не я –
Идут моими же ногами
Те, о которых говорят:
«Они давно уже не с нами».
Не знаю фамилию, имя,
Помню кличку – Мазурик.
Пальцы в шрамах и «Приме».
Наверное, нынче жмурик.
А мог намахнуть литру,
Бревно закатить на крышу.
Носил круглый год свитер.
Наверное, весь вышел.
Родился, не пригодился.
Ограбил, убил, сдался.
А срок отмотал – спился.
Наверное, волновался –
Когда говорил: «Надо ж,
И прожил своё Мазурик…» –
И в чёрных губах ландыш
Крутил на фоне лазури.
Герой отважный, мускулистый,
Герой летающий, железный,
Зелёный, синий, серебристый,
Нарядный, с дамами любезный…
А мой герой – он забулдыга,
Он матерится на соседку,
С женой дерётся за бутылку
И пьёт сердечную таблетку.
Он режет лес на пилораме,
По воскресеньям рыбу ловит
И раз в полгода ходит к маме.
Там напивается – и воет.
Его выводят из оградки
Герои нашего посёлка:
Один бьёт с сотни куропатку,
Другой в три взмаха валит ёлку.
Я среди них – герой четвёртый!
Несу закуску и чекушку.
Меня б давно послали к чёрту,
Не будь для них я «сука, Пушкин».
Они мне часто говорили,
Плечо отхлопав чёрной лапой:
«Пока нас на хер не зарыли,
Пиши, пожалуйста, патлатый…»
И я пишу, чего от боли,
Чего от радости и горя…
И над землёй летят герои.
И под землёй лежат герои.
Снег сошёл – заборы, лавки
Вон из глины, вкривь и вкось:
Не выносит стылой давки
То, что врыли на авось.
И что вкопано на славу,
Не бежит хромой судьбы:
Как беспомощные травы,
Гнутся дюжие столбы.
Лишь, пожалуй, на погосте
Нет надёжней глубины:
Из земли не лезут кости –
Только надписи видны.
В недетской страсти третий лишний,
Стою, горюющий подросток,
И жадно рву ночные вишни
Под фонарём в селе Покровском.
А где-то в городе далёком
Свернулась девочка в калачик,
Ей невозможно одиноко,
Она в подушку слёзы прячет.
Ей суждено моей любовью
Стать посреди февральской вьюги,
Но впереди у нас обоих
Ещё пятнадцать лет разлуки.
Просыпаешься: дождик. А ты
Никуда, в общем, не собирался.
Обвалилась на пол мошкара вся,
А в сенях фонареют коты.
Греешь чаю – чтоб стало тепло.
И признав, что немного обидно,
Прилипаешь к окошку – где видно
Свет заплаканный через стекло.
Глядя в бинокль на переливающуюся звезду,
Я ждал дня, чтобы снова сбежать с пацанами
За гаражи и железную дорогу – где, как цунами,
Песчаный обрыв. И сосны. И до сих пор жду –
Не то вспоминая, не то придумывая слова,
Которые так явственно и невероятно
Говорила вылезшая из облаков огромная голова,
Говорила громко и непонятно.
Птичка еле видная летит
В вышине, как пулька из рогатки.
Ей, как пульке, не упасть обратно,
У неё такой на землю вид!
А у нас – апрельские ручьи,
Наперегонки несутся спички,
И шумит за лесом электричка,
И копёр настойчиво стучит
В бездну, с девяти и до пяти…
Достучится. Свистнет электричка.
Птичка улетит, утонет спичка.
Пулька упадёт – но не найти.
Так всё обыденно и просто –
Деревья, мокрая трава,
И в анорачке не по росту
Ты руки прячешь в рукава.
А сапоги – с тремя носками,
Под капюшоном красный нос.
И мы шагаем с туесками
За земляникой под откос.
Гроза, огромная, как остров,
За горизонт, гремя, ползёт…
Так всё обыденно и просто –
И так невероятно всё.
Над полусном заныл комар –
Надсадный знак начала лета! –
И так обрадовало это:
Я разметался, как кальмар,
И звал: «О, вестница тепла,
Цеди меня, младая самка!» –
И выгибалась наизнанку
Моя рубиновая мгла…
А с утренним кукареку,
Объятый солнечным пространством,
Я к насекомому подкрался –
И припечатал к потолку.
«Поедем в деревню,
Поможем хоть бабке:
Подрежем деревья,
Потяпаем грядки,
Нельзя же всё лето
Просиживать в чатах,
Порадуем деда,
Покажем внучаток!»
Вот так и сказали
Родители Тане,
Боясь на вокзале
Девичьих рыданий.
Но Таня спокойна
И радостна даже,
Проворной рукою
Пакует поклажу:
Ведь, помнится, был там,
У клуба на танцах,
Громила и дылда,
С глазами испанца!
Ещё – у соседей
Племянник поджарый,
На велосипеде,
На всякий пожарный.
Здесь неразличимо дно колодца
И хрустят ракушки на зубах,
Южное безоблачное солнце
Вялит падаль кошек и собак.
Не дыша проходишь, как андроид,
К улице, где дом твой и твой сад –
И стекает с крыши рубероид,
И цветы безумные стоят!
О проекте
О подписке