Как тот, чей взор в листве густой
приметил нежный вешний цвет,
не дрогнув перед высотой,
рву розу, коей краше нет.
Сумел Господь столь безупречной
ее красою наделить,
что подобает ей служить
смиренно в жизни быстротечной.
Весельем полон и тоской,
влюблен в очей чистейший свет,
неверной, трепетной рукой
с ланит стираю влажный след.
За это благодарный вечно,
готов любовь свою таить:
ведь тем, что надобно хранить,
не завладеет первый встречный.
За правду я стою горой,
мне лесть претит и злой навет:
весельчака сразит стрелой
любовь, и знает целый свет,
что та стрела бесчеловечно
любому может грудь пронзить,
но также к жизни пробудить
от дрёмы легкой и беспечной.
Ах, сжалилась бы надо мной,
нарушив строгости обет,
чтоб я душе моей больной
признанием убавил бед.
Ведь муки длятся бесконечно,
раз я решился полюбить
ту, что сумела всех затмить
от гор до области заречной.
В высокой башне, за стеной, —
звезда, что ярче всех комет.
Бог сотворил ее такой,
и для любого не секрет —
она прекрасней всех, конечно, —
так всякий станет говорить,
ну, разве сможет возразить
калека, зрением увечный.
Возвышен так душевный строй,
изыскан так ее привет,
что мне, ей-ей, любви другой
не нужно до скончанья лет.
Дано ей в жизни скоротечной
мир доброй волей одарить
и благолепьем усмирить
злоречья гомон бессердечный.
Сладостно-злая
грусть, что Амор мне дал,
жжет, заставляя
песней унять накал
страсти: пылая,
я б вас в объятьях сжал,
но, столь желая,
я вас лишь созерцал.
Что ж, я в ваших руках;
видя гневный их взмах,
превращаюсь я в прах,
так как верен обету;
к вам стремлюсь, будто к свету,
я, блуждая впотьмах;
вас я славлю в стихах.
Пусть, гнев являя,
Амор вас охранял,
премного зла я
из-за него приял,
радость былая
ушла, я грустен, шал:
любви желая,
от ее плачу жал.
От любви я исчах,
с вами я нежен в снах,
наяву ж – не в ладах,
напоказ всему свету.
За какую монету
Вы мой примете страх?
Ибо я вновь в бегах.
Эскиз к портрету
я набросать хотел:
улыбку эту,
стан, что строен и бел.
когда б воспету
мной, как воспеть я смел
вас, быть завету
с Богом – в раю б я пел!
Вам я служить готов
ради десятка слов;
мне дареных платков
не храню, не ищите!
Нет во мне прежней прыти,
нежных дам тщетен зов.
Мой алтарь – ваш альков.
Я рад рассвету:
едва он заалел,
любви примету
я в нем найти успел;
не вняв запрету,
я пал, лишь вас узрел;
увы, поэту
любить – один удел.
Неприветлив ваш кров,
нрав ваш тверд и суров,
я лишен всех даров:
что ж, кто может – берите!
Только мне разрешите
ждать, что дрогнет засов,
коль мой жребий таков.
Тоскою рвите
сердце мне пополам,
но в дом впустите
Амора – пусть он сам
в тайном укрытье
возведет себе храм;
слух свой склоните
к слезным моим мольбам.
Причиняя мне вред,
злом вы полните свет;
коль одну из бесед
вы б вели с прямотою,
молвив, чего я стою,
любите вы иль нет,
я б не ждал столько лет.
Я слаб в защите —
крепость без боя сдам;
милость явите —
честь будет призом вам;
знать не велите
зависти к королям:
быть в вашей свите
мне приятней, чем там.
Коль пошлете мне вслед
лишь прохладный привет,
им я буду согрет.
Ах, любви полнотою
душу мою – пустою
оставлять вам не след.
Что ни жест, то запрет!
Пусть ваш ответ – запрет,
вас считаю святою
и стремлюсь со тщетою
свой исполнить обет,
худших не чая бед.
Ах, Раймон, красотою
в рабство взят ваш сосед,
жертва ее побед.
– Ласточка, ты ведь мне спать не даешь —
хлопаешь крыльями, громко поешь!
Донну свою, за Жирондой-рекою,
зря прозывал я Надеждой Живою, —
не до тебя мне! Что́ песенка эта
бедному сердцу, чья песенка спета!
– Добрый сеньор! Вы послушайте всё ж
то, что давно мне сказать невтерпеж:
к вам я ведь послана Донной самою:
будь, мол, я тоже касаткой ручною,
я бы слетала к нему на край света.
Верен ли мне? Ведь ни слова привета!
– Ласточка! Сколь же я был нехорош!
Встретил ворчаньем, а ты мне несешь
радость нежданною с песней лесною.
Всё же прости, хоть прощенья не стою.
Милостью Божьей да будешь согрета,
милая вестница счастья и света!
– Добрый сеньор! Где же силы найдешь
Донны ослушаться: всюду, мол, сплошь
ты побывай и, любою ценою,
другу напомни про данное мною —
перстень заветный, застежку колета
и поцелуй в подкрепленье обета.
– Ласточка! Донне известно давно ж:
мне ненавистны измена и ложь!
Но короля не оставлю – весною
с ним на Тулузу идем мы войною.
Я у Гаронны, в лугах ее где-то,
насмерть сражаться готов без завета.
– Добрый сеньор! Храбреца не запрешь
даже у Донны в светелке. Ну что ж!
С Богом, воюйте! Но не успокою
Донну я вестью досадной такою!
Гневаться будет, – а перышки мне-то
после отращивать целое лето…
Эта песенка на грани
острословия и брани
(сочинял – перо изгрыз)
о Маркизе Матаплане,
что коварен, словно лис.
Ах, Маркиз, Маркиз, Маркиз,
вы коварны, словно лис.
Под Сомейрасом зубами
состязались вы с камнями,
да они не поддались;
этот подвиг в Божьем храме
повторить бы вам на бис.
Ах, Маркиз, Маркиз, Маркиз,
вы коварны, словно лис.
Не рука у вас, а балка,
за нее и грош дать жалко;
хоть в лепешку расшибись,
не сгибается хваталка,
только тяжко тянет вниз.
Ах, Маркиз, Маркиз, Маркиз,
вы коварны, словно лис.
Коль вам кто-то доверяет,
тот, скажу, с огнем играет, —
многие ведь обожглись;
тот, с кем днем вы обнялись.
Ах, Маркиз, Маркиз, Маркиз,
вы коварны, словно лис.
И того проклясть бы надо,
кто кричит: мол, мне услада —
содомитский ваш каприз, —
ибо веры нашей чада
от распутства отреклись.
Ах, Маркиз, Маркиз, Маркиз,
вы коварны, словно лис.
Вы падки, государь, на наслажденья,
любителем чужих прослыли жен.
Признайте же все ваши согрешенья —
быть может, будет ваш порок прощен.
Всем очевидна истина простая,
что если ныне женщина иная
полюбит вас – то с целью лишь одной:
обогатиться вашею казной.
И тысячею марок, без сомнения,
родитель ваш бы не был соблазнен —
не взял бы он маркизу в окруженье,
чтоб увести несчастную в полон,
порочным побужденьям потакая.
Сибиллу ожидала доля злая:
Раймон Тимур сказал, что даме той —
коль не солгал – не справиться с тоской.
Свое теперь я выскажу вам мненье,
король, что посрамлен и пристыжен!
Графини де Безье вам подношенье —
сто замков, и при каждом есть донжон.
Судьбина и ее ждала лихая:
бедняжка, вам всецело доверяя,
доверивши вам весь достаток свой,
чуть было не столкнулась с нищетой.
Король Кастильский окружен почтеньем
и добродетелями наделен.
Своим войскам отдайте повеленье,
о, государь, сойтись под сень знамен,
графине бескорыстно помогая.
Пусть лихоимцев разбежится стая,
что замок осаждает родовой,
лелея замысел преступный свой.
Тулузский граф, вас ждет любовь большая,
коль явитесь, маркизу защищая.
Верните ей утраченный покой,
раз любите ее вы всей душой.
В кручине я, в слезах,
известьем поражен:
мой друг и мой патрон,
маркиз де Матаплана,
в сраженье умерщвлен —
из сердца рвется стон.
Отпет во всех церквах,
он в наших чтим краях
и мир покинул рано.
Все в горе и скорбях —
да, был учтив, умен
и честью наделен
маркиз де Матаплана.
Отваги не лишен,
он сдаться мог в полон —
но, доблестный в боях,
повержен был во прах
он саблей басурмана.
На деле, не в мечтах,
на небо вознесен
и зрит Господень трон
маркиз де Матаплана.
Он чтил Христов закон —
и будет он прощен,
как праведный монах
в спасительных стенах —
хоть не имел он сана.
Я каюсь во грехах —
ведь мною оскорблен
и, верно, возмущен
был Понс де Матаплана.
В последней схватке он
мной был бы защищен
когда б не подлый страх,
что встал в моих глазах,
как облако тумана.
Велик во всех делах,
хоть мною огорчен.
Немало я смущен,
о, Понс де Матаплана!
Ваш гений оценен —
им каждый восхищен.
Мне ведом ваш размах,
и нет в моих словах
ни лести, ни обмана.
О, Кабра-жоглар,
ничтожен твой дар,
манеры дурны, позаимствован тон;
ты песни слагай,
но ум напрягай,
своим вдохновением будь окрылён.
Ты скверный певец
и скверный игрец,
ты плох, как я думаю, с многих сторон:
скрипит твой смычок,
хрипит твой басок,
в бретонских руладах ты просто смешон.
Учитель твой мил,
но, как ни учил,
уменью жогларскому ты не учён —
ни беглости рук,
ни редкостных штук,
и в танцах гасконских ты полный долдон.
Не знаешь баллад,
кансон, серенад —
они для тебя, как несбыточный сон;
бездарны стихи
и шутки плохи,
изюминки нет ни в одной из тенсон.
Известен тебе ль
искусник Рюдель?
Напев его свеж, и язык обновлён.
Велик Маркабрюн
гармонией струн,
а ты слышал звон, да не знаешь, где он.
И где тебе, друг,
вкусить от наук,
когда ты видал лишь родной небосклон?
Великий наш Карл
геройством сверкал,
но что тебе песнь стародавних времён?
А я одолел
гористый предел,
к испанцам пришёл, не страшился препон,
узрел Ронсеваль,
где бранная сталь
бойцам нанесла жесточайший урон.
Двенадцать бойцов
от вражеских ков
погибли, их предал злодей Гвенелон,
и сотню других
бойцов удалых
забрал вероломный Марсилий в полон.
Не знаешь ты их,
деяний былых —
ни старых преданий, ни новых кансон;
уж лучше платок
накинь на роток,
молчок – твоя лучшая песнь, убеждён!
Не знаешь, профан,
чем славен Роллан,
как будто он не был вовеки рождён;
и кем был Артур —
ты пуст, балагур,
ты словно бы вышел вчера из пелён.
………………………………
О чём пел Давид,
чья арфа гремит,
городишь ты вздор, и не будешь прощён;
а сколько вранья
наслушался я
про Рим, что спалил император Нерон!
………………………………
Толкуешь ты нам —
а мне был бы срам! —
как некогда был погублён Илион;
Ай, славный знаток —
всё спутал, что мог,
изрядный ты путаник, из ряду вон!
………………………………
О чём ты поёшь,
и сам не поймёшь —
и где тебе петь, как Овидий Назон,
про то, как Пирам
молился богам,
от любящей Тисбы стеной отделён!
………………………………
Ни слух усладить,
ни речь возгласить —
нет, Кабра, плохой из тебя Цицерон;
ступай-ка, глупец,
в загон для овец —
там, Кабра, и кнут для тебя припасён.
О проекте
О подписке