Блинова Эльмира Гафуровна

Родилась в 1955 году в селе Кочки-Пожарки Сергачского района Горьковской области.

С 1961 года училась и работала в Казани. В 1992 году уехала в Израиль.

Автор книг: «Сабантуй» (стихи для детей, 1981); «Разноцветное путешествие» (1982); «Городские деревья» (1985); «Будьте добры, пожалуйста» (1989); романа «Пятая группа крови», по которому был снят телефильм.

Умерла в 2013 году.

Золушки

– Ноги! – кричит Лилька, как только я вхожу.

Я вытираю ноги. Она всем так кричит вместо «здрасьте».

Пахнет просто исключительно! Лилька щи варит.

– Фроську видела? – спрашивает она.

Я киваю.

Фроська, я с ней столкнулась в подъезде, это Венера Ренатовна, Лилькина мать, вернее мачеха.

То есть была мать как мать. А потом Маринка раскрыла секрет – неродная. Подслушала своих родителей.

И теперь Лилька её прямо невзлюбила. Раньше мамой звала, а сейчас никак. А со мной Фроськой её называет. По-римски, Венера, по-гречески, Афродита. Значит, Фрося.

Лилька плачет – лук режет.

– Клипсы нацепила! Платье зелёное, а клипсы красные. Кошмар! Светофор!

Я говорю:

– А может, это всё сплетни, ну, то, что Маринка сказала?

– Я документы просмотрела. Мне полтора года уже было, когда она его окрутила, папочку моего. Представляешь, я такая маленькая и уже – сирота!

Лильке себя очень жалко.

– Ну и что, – говорю, – что неродная… Наоборот. Взяла с ребёнком отца твоего. Благодарить должна.

– Ха! – Лилька злится. – Ха-ха! Папочка у меня красавец. Кандидат наук. За него любая пойдёт! Будь он хоть с десятью детьми!

Я пожимаю плечами.

– Сейчас! – Лилька бросает нож, ищет что-то в учебнике. – Вот!

На фотографии – женщина в цветастом платье. На плечах у неё чернобурка с лапками. Ничего. Симпатичная. Губы только узкие. С интересом вверх смотрит. Что там вверху – на фотографии не видно. Я говорю:

– На артистку похожа.

Лилька целует фотографию:

– Это мамочка моя!

– Где взяла?

– Нашла. От меня не скроешь! Увеличу и на стенку повешу. Пусть бесится.

Шум, визг! Это идут Римма и Рита – Лилькины сестрёнки.

– Ноги! – кричит Лилька.

– У-у, как вкусно!

– Как есть хочется!

– А Ритка двойку получила. Ты ей неправильно упражнение написала.

– А Римка твой шарф распустила.

– Я нечаянно, нечаянно! Ябеда!

Ну и трещотки! Не поговоришь… Ладно, завтра до уроков зайду.

…Лилька зарёванная сидит. Даже про ноги промолчала, так расстроилась.

– Ты чего, – говорю, – такая мокрая?

Нарочно грубо говорю. Давно заметила – начнёшь её жалеть, так она совсем раскисает.

– Уеду! На Север уеду – поваром, – всхлипывает Лилька.

Я так и села:

– А юридический?

– Я лишняя тут. Девчонок только жалко! Как я без них? И без папы…

Сейчас опять заревёт.

– Как лишняя? Почему лишняя? Готовишь им здесь, полы моешь!

– Вчера. Таракан после дискотеки домой не пускал. Не пускает – и всё! Кричать, что ли? В собственном подъезде? А она: «Где шлялась?» А я: «Не ваше дело!» Уеду! Денег только нет на билет.

Стали думать, где деньги достать.

Тут как раз увидели мы объявление. Требуются натурщицы в художественную студию.

Долго раздумывали, сомневались… Всё-таки натурщица – это как-то немного стыдно звучит.

Оказалось – ничего особенного.

Днём, в воскресенье – живопись. Сидишь себе на стуле в обыкновенном платье. Сзади – фон из мятых тряпок. Неловко только, что все смотрят.

Я от смущенья всё улыбаюсь, как Мона Лиза. Но то шире улыбаюсь, то уже. И мигаю. А через час уже и веко дёргается.

По вечерам, во вторник, четверг и субботу – наброски и рисунок. Мы с Лилей в тайцах и топах – то с мячом, то с обручем. Две такие грации…

Казалось бы, что за работа – ничего не делать? Но постоишь минут десять, изогнувшись, и руки вверх, и так устанешь, как будто целый день мешки грузила!

Надо бежать на живопись, а у неё опять глаза красные.

– Знаешь, – говорю я, – вместо тебя можно кролика на стул посадить. Никакой разницы!

Нарочно грубо говорю. Но на Лильку это сегодня не действует. Всхлипывает:

– Сегодня… с утра начала: «У тебя год кончается, девятый класс, а ты мотаешься, бог знает где! И пыль везде, и бельё не глаженое…» А я ей, тихо так: «Я, между прочим, к вам в прислуги не нанималась». Она остолбенела. Потом как заорёт: «Да как ты смеешь так с матерью разговаривать?» Хотела я ей сказать, но промолчала, потому что папа вошёл. А она ему: «Твоя дочь обнаглела совсем!»

– Прямо так и сказала – твоя дочь?

– Да! Это ты, говорит, её распустил…

– Ничего себе!

– Да! Хлопнула дверью. Ушла в свой дурдом психов лечить. Ей самой лечиться надо!

– А отец что?

– А папа так виновато: доченька, говорит, ты же знаешь, мама очень устаёт на работе. А дома столько дел! Ты же, говорит, умница наша и помощница. А я молчу как рыба. В потолок смотрю. Он вздохнул и ушёл в свой институт. А я вот бельё гладила и всю дорогу плакала.

– Ну и зря! Да ты не обращай на неё внимания, раз она такая. Ещё немного терпеть осталось. Всего неделя работы. А там и учёба кончается. Купим тебе билет – и пишите письма.

…Сижу я, позирую и думаю: а может, и у меня мама неродная? Вчера, например. Ну, бросила пельмени в холодную воду. Ну, не очень, конечно, они красивые сварились. Но ведь никто не собирается их рисовать! А на вкус – какая разница? Зачем же ругаться по пустякам?

А зимой, когда я ноги промочила и заболела, она ворчала всю неделю. Мол, на работе аврал, конец года, а тут возись со мной! Родную дочь, небось, пожалела бы!

А папа? Всегда, как задену холодильник боком – он на кухне у нас очень неудобно стоит – папа удивляется: «Ну и корова!» Нет, родной отец вряд ли станет дочь так обидно обзывать! Наверно, у них детей не было, а родственники нажали, чтоб из Дома малютки сиротинку взять! Чтоб всё было, как у людей. Ну, они взяли, а я не такая оказалась – неуклюжая, пельмени в холодную воду бросаю. И вообще… Обратно уж не отдашь, приходится терпеть. Может, и мне с Лилькой на Север уехать?

Всё! Окончили девятый класс. Скоро получим денежки, и до свидания.

Мачеха моя как будто чувствует что-то. Вчера ни с того ни с сего села ко мне на кровать: «Давай, – говорит, – я тебя укрою».

А отчим сегодня опять коровой обозвал. Ничего не чувствует!

Прихожу к Лильке. Стою у двери, жду, когда там, в комнате, потише будет.

Венера Ренатовна кричит:

– Ну с чего, с чего ты это взяла?

Лилька плачет:

– Потому что ты не любишь меня!

– Что за глупости! Ну, может, я невыдержанная бываю. Аты? Ты же сама меня и доводишь!

Лилька совсем уже рыдает:

– Мне Маринка сказала.

– А ты верь ей побольше, своей Марине. Она и не то ещё скажет.

– А свидетельство о браке?

– Что, свидетельство о браке?

– Мне полтора года уже было…

Я поняла, наконец, что моё появление будет совсем некстати, и тихо ушла домой.

А часа через два является Лилька.

– Что было, – говорит, – что было!

– Да я слышала… нечаянно… Как ты ей насчёт свидетельства.

– Ты дальше слушай. Тут мама мне и говорит: «Хотела я тебе всё раскрыть, когда ты станешь постарше. Но раз так, – говорит, – слушай. Марина твоя слышит звон, да не знает, где он». Представляешь, у неё был, оказывается, до папы другой муж, и он бросил её, когда я ещё не родилась. Испугался трудностей. А потом мама вышла замуж за папу, и он меня удочерил. Вот, – говорит, – теперь сиди и думай, можешь и на него теперь злиться?

– А фотография? – вспоминаю я.

– А, – Лилька машет рукой, – это мамина учительница в молодости. Она сейчас на пенсии. Что делать-то?

– Как что, – говорю я, – ты не забыла – у нас сегодня наброски…

– А зачем теперь?

– Как зачем? Нам деньги, что ли, не на что потратить?

– В самом деле, – Лилька задумалась. – Ты знаешь, у моего папы скоро день рождения. Хочу ему настоящий мохеровый свитер связать. Мотков двадцать, наверное, надо купить. Он такой огромный у нас.

– И я своей маме тогда что-нибудь свяжу, – сказала я. – Шапочку, например. Покажешь узоры?

Вечер поэзии Александра Блока

С Викой Лукояновой мы учимся в одном классе и живём в одном доме. Она – невредная девчонка, но ужасная зануда. Я её всегда по звонку узнаю, – никто из моих знакомых так нахально не трезвонит. Открываю дверь и сразу вижу, о чём будет беседа. Если Лукоянова стоит томная, сложив руки на груди на манер оперной певицы, и смотрит на меня как на ещё неоткрытую дверь – значит будет исповедоваться в своей безумной любви к кому-то. Если же она опирается одной рукой о дверной косяк, а другая – на бедре, улыбка надменная и блеск в глазах, – значит, кто-то безумно влюбился в неё…

У меня всегда дел полно: и в шахматы с компьютером хотел сыграть, и в столе прибраться надо, да мало ли… Но ей глубоко безразлично, есть ли у меня время или настроение выслушивать её безответственный треп. И, главное, ребята у неё все какие-то смешные. Жуткие красавцы. Одни красавцы – жгучие брюнеты, другие – голубоглазые блондины, а третьи – «Ой, Мишка, я даже описать не могу!..» Эти ей особенно дороги. Я уже зверею от всех её принцев.

И так, и эдак ей намекну, мол, занят. Не понимает.

– Вот, – говорю, – математическая олимпиада на носу, и подготовиться бы не грех – один как-никак за весь класс отдуваюсь.

– Да, – отвечает, – ты уж постарайся, я за тебя болеть буду, на чём я остановилась?..

– Вот книжку дали на полдня – дочитать бы…

– Интересная? Про любовь? Да ты слушай, что дальше-то было, – что за манера перебивать!..

Просто взять и выпроводить её тоже не могу – страшно обидчивая.

Как-то в лоб спрашиваю:

– Слушай, у тебя же есть подружки – Люська, Лариска… Почему ты именно меня выбрала своим конфидентом?

– Да ты что? – отвечает. – Они такие болтливые, им только расскажи – назавтра весь класс будет знать.

– Ну и что, – говорю, – пусть знают…

– C ума сошёл? Зачем мне врагов наживать. Думаешь, девчонки будут в восторге от того, что в меня все влюбляются? Или, может, нашим мальчишкам будет приятно знать, что я страдаю по кому-то со стороны?

Вика считает себя красавицей. Возможно, какие-то основания для этого у неё имеются… Мой приятель Борис (тоже из бывших «принцев» третьей категории) сказал про неё однажды: «Красивая девчонка, но со странностями…»

Вот только для чего она щурит свои и без того раскосые глаза и складывает губы бантиком? Она думает, что так она загадочнее, и называет это «держать лицо». Для чего нужно таким идиотским манером держать лицо, убей меня, не понимаю.

Иногда, когда у неё перерыв в сердечных делах, с ней можно вполне прилично поговорить, хотя бы о литературе. Правда, стихи её раздражают… А я, как это ни странно, люблю поэзию. Даже сам немного… но это так, для себя.

Однажды в начале учебного года мы гуляли и наткнулись на афишу: «Вечер поэзии Александра Блока». Ну, я и затащил Вику в Дом культуры. Говорю:

– Мы Блока будем проходить по литературе, так что полезно иметь представление…

Вошли мы. О, там уже целый зал десятиклассников. Тут Вика зашипела:

– Всё равно на будущий год пригонят сюда. Лучше бы в кино пошли…

Вышла артистка в чёрном, села за рояль, прекрасную мелодию играет – серенаду Шумана.

– Это ещё что за штучка? – шепчет Вика. – В ключицу можно сто рублей мелочью насыпать, а платье декольтировано чуть ли не до пояса. Да ей фасоны времён Марии Стюарт надо носить – совсем вкуса нет…

Ну что у неё за привычка – всё комментировать!

– Тише, – говорю, – музыка.

– Она, может, весь вечер собирается бренчать! Ты же сказал – Блок!

Тут выходит артист, начинает читать стихи. И неплохо, между прочим. А Вика всё не угомонится:

– Что это у него в руке? Слушай, а ведь это шпаргалки! Он в них заглядывает. Ничего себе – такая кипа!

Я даже разозлился:

– Кончай, – говорю, – не нравится, так иди домой, никто не держит.

Надулась. Минут пять молчала, потом опять:

– Хоть бы под гитару что спел, Есенина, например…

Это она уже нарочно дурачится. Скучно ей.

– Мишка, а он красивый был?

– Кто? – я делаю свирепое лицо.

– Блок.

– Для кого как, – отвечаю.

– Ну, на кого похож?

О, господи! Вынь да положи ей Блока. Огляделся по сторонам. Справа в третьем ряду сидит Эдька Крупнов. Мы с ним в одной секции плавания занимались.

– Вон, – говорю, – видишь кудри. Копия – Александр Блок. – А сам еле удерживаюсь от смеха.

Да простит меня русская литература – в Эдьке лирики не больше, чем в холодильнике… А Вика притихла совсем. Один только раз вздохнула:

– Александр Блок… – и опять молчит, вроде даже стихи начала слушать.

Странно, и по дороге домой молчала. Только в подъезде вспомнила обо мне:

– Миш, у тебя ведь есть Блок? Принеси, пожалуйста.

– Ладно, завтра возьмёшь.

– Нет, сейчас. Я подожду.

Сбегал. Принёс.

– Спасибо, – говорит. – Замечательный был вечер, да? «Среди видений, сновидений, голосов миров иных…»

С этого дня пропала. То есть в классе-то встречаемся, а ко мне совсем не заходит. Я уже все дела переделал.

Даже скучно…

И вдруг – такой вежливый, аккуратный звоночек в дверь. Ага, Вика. Ни томности, ни надменности. Я говорю:

– Чего не заходишь? Обиделась опять на что-то?

– Нет, за что на тебя обижаться.

Прошла она в комнату, в окно посмотрела, у книжной полки постояла, по корешкам книг пальцем провела.

– Это ничего, – спрашивает, – что я Блока до сих пор не вернула?

– Я тебе дарю. У меня в другом издании есть, более полном.

– А-а… Спасибо!

– Да что ты какая сегодня странная? Ну, рассказывай, с кем познакомилась, с кем роман крутишь!

– Не болтай ерунды!

– Слушай, – говорю, – ты вот такая влюбчивая, почему ты в меня никогда не влюблялась?

– Не знаю… Ты хороший… Даже чересчур. Правильный какой-то, как орфографический словарь. А в мужчине, по-моему, должна быть демоничность…

– В словаре тоже, между прочим, опечатки бывают…

Вика ушла. А я стал думать – демоничный я или нет? Заглянул в словарь Ушакова: отличающийся сильным характером, злобный, коварный… Сильный ли у меня характер? А где мне проявлять-то эту силу? Учиться мне легко. Спортом заниматься было интересно, а как тренер решил сделать из меня чемпиона, я сразу ушёл… Картошку чистить не люблю, а попробуй не почисть – запилят!..

Злобный?.. Чего нет, того нет. Даже не дрался никогда по-настоящему. Как-то не приходилось. Вот Юрка Ермолаев давно нарывается… Сегодня привязался, мол, за меня домашние сочинения предки пишут – они у меня филологи. Так я спокойно сказал: «Не стоит, старик, расстраиваться по мелочам». Или на днях один в подъезде пристал – дай ему закурить и всё! Я говорю: «Завязал с куревом». Он – ругаться. А я ему: «Эллинских борзостей не текох». Посмотрел с уважением и пропустил меня, подумал, наверно, это изыск такой матерный…

Да… Коварство остаётся. Какое бы, думаю, коварство сочинить?

А чем она так занята, что на пять минут заскочить не может? В классе слежу за ней – грустная сидит, задумчивая. Главное, в облаках витает она, а учителя меня донимают: «Миша, ты что невнимательный?..»

Мог бы и сам, конечно, к ней подняться, но у нас это не принято, обычно она ко мне заходит. С чего сейчас-то?

Пришла. Я даже обрадовался.

– «Она пришла с мороза, – говорю, – раскрасневшаяся, наполнила комнату ароматом воздуха и духов, звонким голосом и совсем неуважительной к занятиям болтовнёй».

– Хорошо, – говорит, – жалко, что не ты придумал.

– Мне тоже жалко, – отвечаю.

– Миша, покажи мне свои фотографии.

– Свои? – удивился я. – Зачем тебе?

– Ну да, помнишь, ты мне показывал, в спортлагере вас снимали?

– Это пожалуйста! Они у меня в одном конверте… Вот, – говорю, – я здесь хорошо получился. На Жюльена Сореля похож. Или вот. Здесь у меня лицо значительное, мысль читается, это меня перед обедом снимали… А ты что, уезжать куда собралась?

– Нет, так просто. Вот эту фотографию подари, ладно?

– Да ты что? Ну и выбрала! Я здесь получился, как будто в меня мяч летит…

– А мне нравится. Цветная. И ты такой грустный. Заберу?

– «Когда ты стоишь на моём пути, такая живая, такая красивая, но такая измученная, говоришь всё о печальном, думаешь о смерти, никого не любишь и презираешь мою красоту – что же? Разве я обижу тебя»? А, может, эту? Смотри, какой я коварный вышел.

– Не коварный, – говорит, – а смешной! Ну, я пошла. Спасибо! Не жалко?

Закрыл за ней дверь и вдруг понял. На этой фотографии вся наша секция плавания. И Эдька… Вот оно что! Я сразу всё вспомнил – её вопрос на вечере. Эдька. Блок… И как я раньше не догадался? Ну, Вика!.. Он, стало быть, демоничный, а я смешной?

Несколько дней я переживал. Потом у меня созрел коварный план. Пусть Вика поближе познакомится с этим «демоном». У меня, очень кстати, день рождения…

Для конспирации позвал почти весь класс. К Эдику съездил. Он даже не удивился, хотя сказать, что мы с ним неразлучные друзья, будет большим преувеличением. Он вообще ничему не удивляется. Стиль такой. Только спросил: «Предки как, отчаливают? Тогда замётано… Буду как штык!»

И, конечно, опоздал. Когда он вошёл, Вика мне в стакан томатный сок наливала. Почти весь кувшин вылила… Я у неё кувшин отнял. Вика вся красная, как томатный сок. Хорошо, что никто на неё внимания не обращает.

Ведерникова Эдьке салат накладывает: «Ну, кто сегодня за кем будет ухаживать – я за вами или вы за мной?» Эдька намёк понял, ухмыльнулся. Но сам на Романову глаз положил. Она в нашем классе вне конкуренции по части красоты и глупости. Стоеросовая красавица. Впрочем, Эдька тоже неотразимчик…

Вика лицо держит.

Эдька вспомнил про подарок – вытащил из сумки бутылку вермута. И тут Вика глубокомысленно произнесла в пространство:

– Почему, интересно, нет в продаже золотого, как небо, Аи? И куда всё исчезает?

– Чего-о? – Эдуард обалдел. – Чего это – аи?