Бухараев Равиль Раисович

Родился в 1951 году в Казани. Окончил Казанский государственный университет, аспирантуру ВМК МГУ по теоретической кибернетике.

С 1992 по 2007 год работал штатным сотрудником Русской службы Би-би-си в Лондоне.

Автор более тридцати книг стихов, прозы и научно-исторических и экономико-политических исследований: «Модель Татарстана» (1999, на англ. яз.); «Ислам в России: четыре времени года» (2000, на англ. яз.); «Казанский Кремль сквозь века» (2001, на рус. и англ. яз.); «Ностальгия по Откровению» (2005); «Сказ о Казани» (2005, на рус. и англ. яз.); книги прозы «Дорога Бог знает куда» (1999); «Дневники существований» (2003); «Белый минарет» (2006); «Письма в другую комнату» (2011); «Совецкие рассказы» (2011); пятитомника произведений (стихи, проза, статьи) (2011) и др.

Автор более десяти пьес. Они идут в театрах Казани.

Заслуженный деятель культуры Республики Татарстан (2001); лауреат Республиканской премии им. М. Джалиля (1986); лауреат Государственной премии РТ им. Г. Тукая (2006); почётный доктор Института истории им. Ш. Марджани АН Татарстана; член Союзов писателей России (СССР), Татарстана и Венгрии; член Исполнительного Комитета Европейского общества культуры (Венеция), ПЕН-центров Венгрии, США и Великобритании, Всемирной академии искусства и культуры и Всемирного конгресса поэтов (США – Тайвань), Международной академии поэзии (Индия), Общества евроазиатских исследований (США) и др.

Умер в 2012 году.

Вдвоём
(Из книги «Письма в другую комнату»)

Разве не знал я того, что самый дальний мой путь всегда был к тебе, и многие годы любая дорога, куда б ни легла, начиналась с тебя, но ведь и кончалась тобою?

Заработавшись или по обычаю зачитавшись заполночь, ты ещё безмятежно спала наверху, несколько ближе к небесам, и пронзительные вопросы, растворённые во влажном молчании утра, не надлежали тебе в этом сне, стражем и сторожем которого мне давно пристало и выпало быть.

Ты спала наверху, непостижна и далека, как всегда – как впервые; пушистый кедр, – темно зеленеющая хвоя его над фиолетовым лесом в завитых ползучим плющом столпах дремотных деревьев, – призрачная плакучая ива и самый азийский на вид пирамидальный тополь заглядывали в окно спальной мансарды; сквозь росчерки и промежутки ветвей вставал на ближнем горизонте весь неоглядный Лондон, его северные холмы и низкие облачные небеса, а за ними – небеспредельные, но бесспорно зовущие дали.

И вот – как синичка ли, безупречно российская, вспорхнувшая вдруг с устремлённой ввысь ветви единственной и не нами посаженной яблони, промелькнула в протекающих безмолвиях мысль, что мы уже давно и долго странствуем – вместе.

Ты спала, когда я бодрствовал в одиночку – сие было утро разлуки и прощания на день, а вечор и заполночь в одиночку бодрствовала ты, а я спал в обнимку со своими иллюзиями и виденьями, в которых другая женщина усмотрела бы вчуже разве что заумь и всякое умопомраченье, но чужое присутствие – ты это знаешь – неосязаемо и непредставимо, как другое отечество с многим счастьем и горем, что чинит оно человеку. Так и мы, любя до взаимности, причиняли друг другу несочтённость страданий и непознанное без отчаяний счастье, которое, может, в том состоит и таится, чтоб однажды окончательно прозреть сердцем и в единственности любви то ли к женщине, то ли к отчизне, познать смысл и замысел мира – любовь к Одному и Единственному Подлинному Существованью, сотворившему нас из единой души – неразличимо одной для мужчин и для женщин. Я ведь помню:

«О люди, бойтесь Владыки своего, Который создал вас из единой души, и из неё же создал подругу ей, и от них двоих распространил множество мужчин и женщин; и бойтесь Аллаха, во имя Коего вы взываете друг к другу, и страшитесь его особенно в отношении родственных уз. Истинно, Аллах блюдёт над вами».

^{(Аль-Ниса, 4–2)}

Как же мало, о Господи, стало нам жизни на Познание и Постиженье! Сам дом, на пороге которого расточались минуты молчания, наш каменный дом на вершине холма, окружённый с севера всходящим по склону истомившимся в озябших почках действительным лесом, а с юга – завитым вездесущим плющом кирпичным забором и маленьким, созданным твоими трудами садом в нарциссах, крокусах и гиацинтах, при всём постоянстве своём был всё же не окончательный дом, а долгий приют на пути в очередную безбрежную неизвестность, мираж – но осязаемый, воплотившийся во искушение сил и надежд. Данный нам в испытанье на перекрёстке странствий, он стал привычен собой и простыми вещами, несущими память иных переездов, – обладаньями, часто лишёнными прозаической пользы, но ведь всякая вещь есть иначе аккумулятор воспоминаний и ощущений: даже и вскользь глядя на них и иногда осязая, мы знаем, что помним одно и переживаем всё то же – сцепленность двух жизней, столь по сути различных, но для чего-то ведь и сопряжённых так тесно?

Дом этот тем ещё и отличен от исчерпанных временем мест пребыванья, что не сводит двух наших жизней насильно, имея сочувствие к природной раздельности человеческих существований: две рабочие комнаты, два нетождественных мира, где в надобности могут укрыться полезное чтение и письменный труд, сопряжены для нас единой стеною, но отворяются в противоположности розы ветров; мои окна смотрят на юг и восток, твои окна на север и запад.

Так же многоразличны порой наши верованья и стремленья, и всё ж тем яснее проницают пространство крова и мира обоюдные связи, сцепляя существованья в обоих мирах, и все различья и разницы здесь пребывают в единстве, а благодати взаимных безмолвий порой проницают осязаемую реальность, как остриё молодого листка проницает древесную почку, а слеза проницает житейскую косность лица.

Так сложилось и вышло, что времени нет: я и не заметил, как времени больше не стало. Тем истовей, тем ясней обозначилось в сердце желанье понять, разъяснить, объясниться – повинными сочетаньями и разночтеньями сбивчивых слов, которых, к твоим вящим обидам, мне так не хватает в быту, но и они даны мне в ненарочитом молчаньи, как сияние знакомых вещей и предметов, сущих лишь для повторных всеосязаний былого.

А истоки былого всё дальше – всё дальше от нас: то начало взаимной судьбы, когда у нас, двух людей, двух разностей, двух одиночеств, не было не только общего дома, но и никаких совместных воспоминаний. Когда же они начались?

Не тогда ведь, в затерянной среди неродных нам обоим июльских лесов и незнаемых нами урочищ подмосковной деревни Бухарово, под нечаянной крышей в заёмной избе с резною террасой – в первом начале обернувшейся жизнью любви, которая тогда и ещё долго казалась нам простым наважденьем сюжета, тёмным искусом и бренным соблазном, достославною страстью, искушеньем судьбы, а иначе, по всезнайству души, – проходным сочиненьем, обычайным романом с мужским или в гордыне тождественным мужскому женским зачином.

«Она его не понимала»… «Он её не понимал»…

Как ни начни подобную повседневную повесть, с первой же посылки скучно замаячит в ней банальное окончанье. Но разве суждено оно было и нам? Кто знает, – если бы не то неодолимое притяженье судеб, и не иная, лишь много впоследствии ставшая явной законодательная справедливость небес, справились бы мы с центробежною силой безудержного эгоизма, который тогда и мне, и тебе мнился разве что самосохраненьем таланта? Ведь только нам и известно, чем именно сквозит иногда из-под множественных пластов горя и радости жизни: отчужденьем и болью взаимного существованья, когда оно ещё требует в жертву все милые сердцу призраки необоюдного прошлого…

Мы, кажется, редко сходились под крышей, но лили дожди, и потому приходилось, да и куда было деваться теми мокрыми вечерами в чужеродной деревне? Мы гуляли и вместе, но как бы поодиночке; притирались друг к другу страшными ссорами и молчаньями, чреватыми новыми ссорами, но во всём – в зрелых листьях ненаших лесов, в журчаньи ручья, в дождевых жемчугах лопухов и крапивы, в нечаянных птицах ненашего сада, в кленовых отраженьях сельской запруды, куда я забрасывал удочку лишь затем, чтоб побыть одному и очнуться от нереальности жизни, – была неизбежность любви и светилась возможность единства. Твоими словами:

 
вот дикий сад чужой души заброшенной
безлюбый неухоженный безликий
жасмином и сиренью запорошенный
малинничий колючий ежевикий
войдёт ли кто неробкий и непрошенный
в зелёный мрак во мглу забытых истин
хрустит внизу как ледяное крошево
густой настил из лепестков и листьев
его тоска неявно ненамеренно
от страха увеличится стократно
и потому я вовсе не уверена:
войдёт ли кто – и выйдет ли обратно^[6].
 

Чем же было это сиденье в Бухарово, как не учинённой тобою очередной проверкою чувств? Я лишь теперь это понимаю – долго доходит до печёнок ненавистная самовоображенью житейская правда. Все человеческие связи обрывались в твоей жизни тогда, и оставалась после и вместо каждой попытки единения разве что та зияющая пустота, в которой упорно сиял хоть и выстраданный непридуманным сиротством, но всё ещё присочинённый, туманный, в дымке личностных грёз образ того, какой должна быть твоя жизнь. Безмерною жизненностью наделила тебя вышняя сила, но – после гибели твоего совсем молодого отца в пламени самолёта за Полярным кругом – кто-то лишал и опять, и снова лишал эту жизнь всяких прочных убежищ, хоть какого-нибудь покрова, да что там – малейшей тверди под твоими ногами…

Мог ли я тогда быть твоей твердью? Мог ли предстать не румянощёким прекрасным принцем, королевичем Елисеем, с явленьем которого кончаются сказки, а тем, кто был нужен тебе во всю жизнь – мужским всепрощеньем, отцом и братом, стеной и защитой от пакостей мира, матёрым и некорыстным покровителем золотого таланта?

Да нет – я не мог, я ещё не умел: ведь и этому учатся, жертвуя сей учёбе всей жизнью. Твоё храбрящееся отчаянье влекло и тянуло, но и вчуже страшило – тем, что по-женски незамедлительно и безоговорочно требовало сразу всего, – и не только того, каким я был и казался, но и меня будущего, какого я и сам ещё не знал и даже не догадывался о возможности стать им.

Так Бухарово, где были написаны мои лучшие стихотворенья, не стало совместным приютом и кануло в твоё прошлое, как тягостная случайность без радостной памяти, посильно скрепляющей жизнь. Мы ведь не знали ещё, что нельзя оставаться на месте, запираясь надолго в случайных тесных пределах: нам с тобой, оказалось, всегда надлежала дорога.

Истекали минуты молчанья: ты спала наверху, и свет, свет предчувствий весны тёк и лился в мансарду сквозь обоюдные окна, за которыми облака и деревья струились в грёзах новых своих очертаний, в чаяньях возвращений – в самих себя, которых больше не будет, ибо ничто не должно повторяться.

Иногда всё ещё позволяя себе пробуждаться при свете, словно мальчишке, у которого всё, как ни смешно, впереди, я вижу сквозь сны и дремоту, как струится, течёт и мерцает опознанным светом без меня наступившее утро, и тогда понимаю – это свет-искушение розово зацветающих яблонь, свет-предвестие, смутный и волглый, свет начала судьбы и любви, свет-соблазн исчезнувших частных садов в подмосковном Кусково, свет-свидетельство первой взаимности чувств, сызнова и без повторенья проникающий через новые окна предназначенных нам обоим чужбин.