Наемные самоубийцы. Техника бега на кривые дистанции.

В парилке ароматно пахло сухим деревом. Регулятор был повернут на максимум, и термометр показывал больше ста двадцати. Горячий воздух обжигал ноздри при неосторожном вдохе. И стояла тишина. Густая, глубокая, абсолютная, как будто весь мир исчез, осталась только эта маленькая раскаленная комната с запахом высушенной древесины в неподвижном воздухе.

Клюквин млел, забравшись на верхнюю полку и развалившись там с запрокинутой головой и согнутыми в коленях ногами. Панкратыч чинно сидел внизу. Выражение лица было у него сосредоточенное, а пот стекал ленивыми струйками по груди и плечам и влажно блестел в складках живота. И Панкратыч, блаженно жмурясь, стирал его специальной плоской дощечкой, похожей на палочку от гигантского эскимо. Панкратычу едва исполнилось сорок, но по отчеству его звали уже давно, с тех самых пор, как имя Сева стало казаться несолидным, а величать полностью – Всеволодом Панкратовичем – представлялось крайне неудобным.

Я больше всего любил вот этот первый заход в парилку, когда сидишь еще совсем сухой и чувствуешь, как освобождаются, расслабляясь одна за другой, все мышцы измученного тренировкой тела; и Клюквин тихо дышит на верхней полке; и Панкратыч водит по телу своей эскимошной дощечкой и говорит мне: «А ты совсем сухой, Толик. Это потому, что ты тренИрованный». Он всегда говорит одно и то же и всегда говорит не «тренирОванный», а «тренИрованный». И мне всегда льстит, что я тренИрованный, потому что Клюквин на верхней полке тоже начинает поблескивать раньше меня.

Скрипнула наружная дверь тамбура, с шумом грохнулись на пол фанерные листы для подстилки, и я уже понял, кто это, раньше, чем дверь распахнулась и вслед за волной холодного воздуха в парилку вошла Машка. Машка уже третий раз парилась вместе с нами, но ее появление все-таки производило на меня какое-то ошеломляющее действие. В первый раз я даже испытал большую неловкость, но это чувство быстро притупилось, затем было просто удивление, а теперь я ощущал нечто вроде восторга, непонятного и тем более сильного. Но возбуждения я не испытал ни разу. Панкратыч мне потом объяснял, что только маньяк может возбуждаться после тренировки по полной программе, да еще при температуре сто двадцать градусов. К тому же у Машки была маленькая грудь, упругие, почти мужские бицепсы и широченные плечи. Она выполняла норму мастера по толканию ядра. А еще у нее была очень симпатичная мордаха, на которой взгляд невольно останавливался и уже не блуждал воровато по всему телу.

– Температурка как, мужики? – спросила Машка, усаживаясь рядом с Панкратычем.

– Температурка славная! – откликнулся Клюквин, не поворачивая головы и даже не открывая глаз.

Машка потела быстро, и Панкратыч на этот счет всегда отмалчивался, потому что никак нельзя было сказать, что Машка менее тренированная, чем я.

Клюквин перевернулся на живот, зашипел, обжегшись обо что-то и произнес:

– Что-то тихо у нас сегодня. Рассказал бы чего, а, Панкратыч?

– Верно, – оживилась лоснящаяся Машка, – расскажи при пятую медаль Эрики Вольф. Говорят, с ней что-то нечисто было.

– Эрика Вольф, – проворчал Панкратыч. – Что Эрика Вольф! Много было таких случаев. Да только после доктора Вайнека, по-моему, все можно считать чистым. Я так…

– Панкратыч, – перебила Машка, – правильно! Расскажи про Овчарникова. Я от тебя про Овчарникова не слыхала.

– Темные вы люди, – обиделся Панкратыч. – Скажешь вам «доктор Вайнек» – у вас одно на уме: Овчарников. Игорь Овчарников – superrun Russian sprinter. Панкратыч сказал это с отличным выговором. Он всегда бравировал знанием английского. – Можно подумать, ребятки, будто доктор Вайнек ничем больше и не занимался, кроме супербега, или анизобега, как он его называл.

– А я и про Овчарникова ничего не слышал, – сказал я.

– Иди ты! – не поверил Панкратыч:

– Да чтоб я сдох!

– Придется рассказать, – вздохнул он.

Клюквин в продолжение всего разговора молчал. Можно было подумать, что Овчарникова он знает с детства и готовится теперь слушать, позевывая и небрежно исправляя неточности в рассказе Панкратыча. На самом деле Клюквин знал об Овчарникове не больше меня.

– Это было в тот год, – начал Панкратыч, наклоняясь вперед и внимательно разглядывая капельки пота у себя на руках, – когда Вайнек работал в Союзе.

Машка сделала круглые глаза.

– Да ты что, не знала, что Вайнек работал у нас? – удивился Панкратыч.

– Ах, ты думала, он американец? Он такой же американец, как я эфиоп. Это был человек без родины. По-моему, никто не знал наверняка не только его национальности, но даже его подданства, если оно у него вообще было. Впрочем, известно: родился Вайнек в Братиславе. Закончил школу в Париже. Учился в Оксфорде. Стажировался в Астралии. Подолгу жил в Финляндии, Швеции, ГДР, Польше. Много работал в ФРГ, в Бразилии, в Штатах, а перед смертью – во Франции. Вот такая примерно география. Но это в основном, а города и страны, где он бывал по краткосрочным контрактам или просто как консультант, я мог бы перечислять до завтрашнего утра.

– Стоп, – прервал себя Панкратыч: – О чем я говорил-то?

– Ты говорил об Овчарникове, – напомнил Клюква.

– Верно. Об Овчарникове. Так вот, ребятки, здесь в Москве Вайнек встретился случайно с одним физиком, и тот рассказал ему прелюбопытнейшие вещи. Оказывается, движение по прямой не является самым рациональным; прямая в энергетическом смысле не кратчайшая траектория. И это известно из опыта, а теоретически пока не обосновано. Гипотезы есть, конечно, но все из разряда сумасшедших. Эксперимент же сомнения не вызывает. Физик показывал, например, такую штуку: два совсем одинаковых шарика скатывал по двум почти одинаковым желобкам. Разница была лишь в том, что один желобок абсолютно ровный, а второй – слегка волнистый: вверх-вниз, вверх-вниз. И, представьте себе, по волнистому желобку шарик скатывался быстрее. Пуск шариков был синхронизирован, а для вящей убедительности физик менял их местами. Вот этот-то волнистый желобок и поразил воображение доктора Вайнека. В теоретической механике он был не силен и потому из всех предложенных объяснений запомнил лишь одно, самое безумное, связанное с анизотропией пространства. Вообще теоретическая база волновала Вайнека не слишком – его захватила идея практическая.

Поначалу, как рассказывал Вайнек, ему представилась волнистая беговая дорожка. Но он понял, что это чепуха, потому что человек не шарик. Значит, волнистым должен стать сам бег. «Волнистый бег» – так он его назвал. Потом Вайнек узнал, что дельфины, когда торопятся, плывут на глубине не по прямой. Как именно – никто не видел, но скорость засекали, и для прямолинейного движения она физиологически невозможна. Услышал Вайнек где-то и про майского жука. Этот взлетает совершенно диким образом, на обычный взлет ему бы энергии не хватило.

Вот тут Вайнек и вспомнил гипотезу об анизотропии пространства: одни направления энергетически более выгодны, другие – менее, а тонкая структура пространства такова, что при движении по прямой, да и по другим обычным траекториям, энергетические затраты по всем направлениям усредняются, и анизотропия пространства становится незаметна. Между тем дельфин и майский жук умеют находить энергетически выгодные направления. Ну, и с шариком получается нечто подобное. Вайнеку стало обидно чувствовать себя глупее дельфина, тем более – майского жука, а в каком-то смысле даже глупее шарика, и он решил научиться использовать анизотропию пространства.

– Панкратыч, – сказала Машка, – хоть бы я что-нибудь поняла!

– Ладно, Машк, это не суть, – успокоил Панкратыч, – слушай дальше. Вайнек отказался от нелепого сочетания «волнистый бег» (да он и не был волнистым) и сочинил название покрасивее: анизотропный бег, или анизобег.

Анизобег рождался в муках. Вайнеку недоставало теоретических знаний, действовал он в основном методом проб и ошибок. И вот через месяц первый заметный успех: научился судорожно выбрасывать вперед руку быстрее всякого каратиста. Но с ногами и особенно с туловищем было хуже. Промучившись еще неделю, Вайнек понял, что ему просто не хватает общей физической подготовки. Он еще не знал тогда, что не хватает гораздо большего.

В нашу сборную Вайнек пришел полный надежд. Объяснил ребятам, что к чему и провел серию тестов, в основном на гибкость, растяжку, резкость. Среди спринтеров выделялся Игорь Овчарников, хотя по лучшему результату сезона он занимал чуть ли не пятнадцатое место в стране. Но Вайнека результат 10,50 устраивал, он-то ведь собирался сбрасывать целые секунды с этой цифры. К тому же Овчарников поразительно быстро схватывал объяснения Вайнека, и тот заявил, что возьмет пока только его, другим дескать трудно будет за ним угнаться. Товарищи Игоря по сборной только хмыкнули на это, а новоявленный анизоспринтер с головой окунулся в работу. Пришлось не только изменить объем и режим тренировок – пришлось изменить все: методику, упражнения, привычки. Пришлось накачивать мышцы, о существовании которых Игорь и не подозревал раньше, а некоторые другие, очень тренированные мускулы, наоборот, надо было стараться не напрягать вовсе.

А в довершение всего Вайнек начал колоть Овчарникову стимулятор. Вайнек без этого не мог. Биохимия была его хобби. Стимулятор не значился в официальных списках допингов и был безвредный, как глюкоза. Название он имел, как и всякая органика, длинное и нескладное, поэтому Вайнек придумал термин «анизоген», то есть вещество, порождающее, а точнее, повышающее анизотропные способности.

И вот настал день, когда Овчарников рванул со старта и, изобразив этакий странноватый, чуть дергающийся бег по слегка изломанной траектории, покрыл стометровку за 9,2 секунды.

Это была победа. Научная пока победа, победа Вайнека, но она и Овчарникову сулила громкие спортивные победы. Однако победить ему удалось только два раза. Первый – на наших внутренних соревнованиях. Он оставил позади себя метрах в девяти весь забег и финишировал с результатом 9,16. А потом была медкомиссия перед отборочными на Кубок Европы, и врач, делавший анализ крови Овчарникова, чуть не помер со страху, потому что в крови изменилось все: цвет, вязкость, РОЭ, гемоглобин, сахар… Какой-то лаборант даже сказал в сердцах: «Да это вообще не кровь – это черт знает что!» Но самым зловещим было, что Игорь чувствовал себя замечательно, организм его не отметил не то что неприятных – вообще никаких новых ощущений. Синдром Овчарникова, уверяли врачи, коварен, как рак: на ранних стадиях незаметен, а на поздних неизлечим. Неизлечимость, понятно, была пока гипотетической, но уж больно жуткими выглядели изменения в крови. А еще врачи клялись и божились, что дело совсем не в анизогене, виновата сама система тренировок, сами движения.

И медкомиссия приняла однозначное решение: дальнейшие тренировки Овчарникова по методу анизобега прекратить и строжайшим образом контролировать состояние здоровья спортсмена.

Игорь, конечно, прибежал к Вайнеку, упрашивал его продолжать тренировки. А Вайнек был вежлив, спокоен, но, чувствовалось, тоже не на шутку разозлен. Да, он знал, что от анизобега происходит что-то такое с кровью, но не мог же он предполагать, что в нашем замечательном и немножко странном государстве так обеспокоятся этим рядовым в общем-то явлением. Однако раз уж такое дело, то его, Вайнека, долг – подчиниться. Ему очень жаль потраченного времени, но в СССР он не хозяин, он живет здесь по советским законам, а стало быть, вынужден прекратить занятия с Овчарниковым и, видимо, в скором времени совсем покинет нашу страну.

Овчарников понял, что Вайнек не будет за него заступаться и винить его за это нельзя. А еще он понял, что может теперь заниматься анизобегом самостоятельно, и изо дня в день, из тренировки в тренировку упорно продолжал бегать по кривой.

Вот тогда-то и была создана специальная комиссия по делу Овчарникова. В нее вошли представители от Минздрава, от Спорткомитета, от Академии наук (специалист по теоретической механике), секретарь парткома института, где Овчарников учился, а также несколько врачей разного профиля, два тренера сборной, комсорг сборной и неизвестно зачем приглашенный юрист.

Речь, которой разразился Овчарников на спецкомиссии, произвела на всех сильнейшее впечатление. Один из присутствовавших там врачей взахлеб рассказывал мне, как молодчина Овчарников резал в глаза правду-матку и как никто ему даже ответить толком не смог. Позднее я видел даже речь Овчарникова, отпечатанную на машинке.

Началось же все с того, что Овчарникову мягко повторили: анизобег вреден для здоровья. И он взорвался. Дескать, о каком здоровье может идти речь и кто вообще сказал, что спорт полезен для здоровья. Сорт – эта работа. Спорт – это профессия, а оздоровительных профессий не бывает. Потом Овчарников долго рассказывал о здоровье и спорте с конкретными фактами и цифрами, а под конец заявил, что он, Овчарников, – спортсмен, профессиональный спортсмен, и что ему плевать на изменения в крови, а если кому-то не наплевать – пусть дают молоко за вредность, а не лишают куска хлеба.

Говорят, первым опомнился представитель Спорткомитета и вежливо напомнил Овчарникову, что запрещение анизобега – вопрос решенный и обсуждению не подлежит. А единственное, что хотелось бы знать комиссии, согласен ли Овчарников остаться в сборной просто спринтером, без всяких анизотропных штучек.

Говорят, Игорь как-то сразу сник и очень просто ответил:

– А куда я денусь? Я же спортсмен. Конечно, согласен.

Когда же Овчарников вышел, шуму было еще много, но по существу никто не возражал. Решили во всяком случае дать ему возможность выступить на отборочных перед кубком Европы. А там видно будет.

Тут я почувствовал, что воздух стал слишком тяжелым для дыхания и что в груди у меня заныло.

– Панкратыч, – сказал я, – не могу больше. Там до расскажешь.

Панкратыч был мокрый, как мышь, и не возражал.

– Клюквин, – спросил я, – тебе хорошо? Или ты уже помер?

Клюквин шевельнулся и произнес:

– Изжарен заживо. Он стал слезать со своего уютного места, и Машка тоже поднялась за компанию, хотя могла бы посидеть и еще.

Мы вышли в сверкающую белым кафелем душевую. Прохладный воздух обволакивал кожу, как шелк. И появилось ощущение удивительной легкости.

Клюквин разбежался и с торжествующим воплем бухнулся в купель. Ледяные брызги взлетели веером и полоснули по нашим телам. Машка взвизгнула. Панкратыч отряхнулся и сказал:

– Ты дурак, Клюквин.