Здесь нужно отметить, что наиболее раннее духовное толкование к Корану было составлено на основе уроков шиитских имамов, данных ими в ходе общения с их учениками. Эти принципы их духовной герменевтики и были затем собраны суфиями. Упомянутые выше тексты Первого и Шестого имамов заняли достойное место в предисловии к великому мистическому толковнику, в котором Рузбихан Бакли из Шираза (ум. 606/1209) собравший помимо результатов личного мистического опыта свидетельства своих предшественников (Джунайда, Судами и т. д.). В VI—XII в. Рашид ал-Дин Майбуди (ум. 520/1126) составил монументальное толкование на персидском языке, состоящее из мистического тафсира и та 'вила. Вместе с толкованием (та 'вилат), составленным выдающимся представителем школы Ибн 'Араби 'Абд ал-Раззаком Кашани, они составляют три самых знаменитых толкования 'ирфани, раскрывая, так сказать, мистический гносис Корана.

Хадису о «семи эзотерических смыслах» посвящено сочинение, к сожалению анонимное (составлено в 731/1331), показывающее, что семь смыслов соответствуют степеням, на которые подразделяются духовные существа, и каждому из этих уровней смысла соответствует некий модус бытия и некое внутреннее состояние. Эта функция семи смыслов соответствует семи духовным степеням, которым посвятил свой комментарий Симнани (ум. 736/1336).

Скажем больше. Не комментируя Коран в его целокупности, многочисленные философы и мистики размышляли над хакикатом отдельных сур и стихов (айат Свет, айат Трон). Все это вместе составляет значительный корпус литературы. Еще Авиценна составил тафсир ко многим стихам. Приведем, например, начало его толкования к предпоследней, 113-й суре Корана: «“Прибегаю я к Господу рассвета” (113:1), т. е. к Тому, Кто осветил мрак небытия светом бытия, к Первопричине, к Бытию, необходимому по своей сути. И это (этот рассвет), как присущий Его абсолютному благу, является в нем самом как первое намерение. Первая из сущностей, исходящих из Него (первичный интеллект), является Его эманацией. Зло не существует в нем, но только в том, что сокрыто от светового излияния Первичной Сущности, т. е. в тени, присущей качеству, происходящему из Его сущности». Этих нескольких строк достаточно, чтобы показать, как и почему духовное толкование Корана должно занять место среди источников философского мышления в исламе.

Нет возможности цитировать здесь некоторые другие типичные примеры (подробное исследование философских и мистических тафсиров остается задачей на будущее). В монументальной работе Муллы Садра из Шираза (ум. 1050/1640) присутствует шиитский мистический тафсир всего лишь нескольких сур Корана, при этом занимающий не менее семисот страниц ин-фолио. Его современник Саййид Ахмад 'Алави (как и он – воспитанник Мир Дамада) составил философский тафсир на персидском языке (до сих пор не издан). Абу ал-Хасан 'Амили Исфахани (ум. 1138/1726) составил сборник та'вилов (Мир'ат ал-анвар, «Зерцало светочей»), настоящие пролегомены ко всей шиитской мистической герменевтике Корана. Точно так же и школа шайхи произвела значительное количество толкований 'ирфани к отдельным сурам и стихам. Нужно также упомянуть и большой толковник, составленный в наши дни в Иране шейхом Мухаммадом Хусайном Табатабаи.

В начале XIX в. другой шиитский богослов, Джа'фар Кашфи, занялся определением функций и задач духовной герменевтики. Наш автор объясняет, что общая герменевтика подразделяется на три степени: тафсир, та'вил и тафхим. Тафсир в строгом смысле этого слова является буквальным толкованием текста; стержень его – канонические исламские науки. Та'вил (этимологически означает «приводить» вещь к своему началу, к своему асл или же архетипу) имеет осью духовную направленность и божественное вдохновение. Это еще степень философов среднего уровня. Наконец, тафхим (буквально «заставляющий понять», высшая герменевтика) – это наука, осью которой является акт Понимания Богом и вдохновение (илхам), для которого Бог является одновременно субъектом, объектом и целью либо источником, средством и целью. Это высшая степень философии. В связи с этим наш автор (и это наиболее интересно) выстраивает философские школы в некую иерархию согласно этим степеням понимания, определяющим духовную герменевтику Корана. Наука тафсира не предполагает философии в отношении хакиката, она соотносится со школой перипатетиков. Наука та'вила соответствует философии стоиков (хикмат ал-равак), так как это наука, находящаяся за Завесой (хиджаб, равак, στοά; остается проследить идею влияния стоической философии на философскую мысль в исламе). Наука тафхима, или трансцендентная герменевтика, – это «восточная наука» (хикмат ал-Ишрак или же хик-мат машржийа), которую разрабатывали Сухраварди и Мулла Садра.

6. Уже анонимное сочинение, процитированное нами выше (§ 5), позволяет проникнуть в суть такой герменевтики, правила которой были сформулированы с самого начала шиитскими имамами. Встают следующие вопросы: что репрезентирует текст Откровения на определенном языке и в определенное время в соотношении с вечной истиной, которую он провозглашает? И как разворачивается процесс этого Откровения?

Контекст, в котором мистик-теософ (философ 'ирфани) ставит эти вопросы, позволяет ощутить, в каком виде ему могли представиться бурные споры, поднятые доктриной мутазилитов, взбудораживших мусульманскую общину в III IX в. вопросом «сотворен Коран или не сотворен?». Согласно богословам-мутазилитам, Коран сотворен (ср. ниже III Б, 2). В 833 г. халиф Ма'мун принял эту доктрину, что повлекло за собой период тяжелых невзгод для противников-ортодоксов, длившийся до тех пор, когда полтора десятилетия спустя халиф Мутаваккил изменил ситуацию в пользу последних. Для философа-мистика сама проблема представляется ложной или же некорректно поставленной; оба термина – сотворенный или несотворенный – обозначают разные планы реальности, всецело завися от способности постичь истинное соотношение между одним и другим – словом Божиим и словом человеческим. К сожалению, ни официальные власти, занимавшие в конфликте то одну, то другую сторону, ни богословы-диалектики, вовлеченные в спор, не располагали философской базой, достаточной, чтобы разрешить эту проблему. Все усилия великого богослова Абу ал-Хасана ал-Аш'ари заканчивались обращением к вере, «не спрашивающей 'как'».

Еще в меньшей степени, чем с богословами калама (см. также Гл. III), философу-'ирфани удобно иметь дело с западным философом или критиком. Поскольку последний убеждает отказаться от духовной герменевтики в пользу исторической критики, он хочет пересадить его на чуждую ему почву, навязать ему перспективу, исходящую из совершенно чуждых ему предпосылок современной западной философии. Возьмем два типичных предубеждения. Одно из них, к примеру, стремится понять Пророка, исходя из его окружения, образования, особенностей его гения. Другое свойственно философии, поглощенной историей философии, – как истина может быть историчной и каким образом история может быть истиной?

В отношении первого предубеждения философ 'ирфани прямо противостоит гносеологии той профетологии, дабы дать отчет в том, как Божественное Слово перешло в человеческое высказывание. Герменевтик 'ирфани стремится понять прецедент пророков, в частности Пророка ислама, размышляя над модальностями связи пророка не со «своим временем», но с вечным Источником, из которого исходит послание, Откровение, воплощающееся в тексте. В отношении второго предубеждения: дилемме, которой одержим историцизм, философ 'ирфани противопоставляет утверждение о том, что вечная сущность, хакикат Корана, – это божественный Логос или Слово (калам ал-хакк), существующее в вечности без начала и без конца вместе с Божественной сущностью и благодаря ей, и неотделимо от нее.

Несомненно, будут возражать, что в данном случае речь идет лишь о событиях, свершающихся в вечности. Но во что тогда превращается понятие события? Не абсурдно ли слышать о поступках и словах Авраама или Моисея, к примеру, еще до того, как Авраам или Моисей были приведены к земному существованию? Наш автор отвечает, что такой тип возражения принадлежит к роду совершенно иллюзорной репрезентации. Также Симнани, современник нашего автора, различает терминологически (здесь он основывается на айате Корана 41:53) заман афаки, время объективного мира, время количественное, гомогенное, протекающее во внешней истории, и заман анфуси, внутреннее время души, время качественное. До и после в двух этих временах имеют разное значение. Существуют совершенно реальные события, не имевшие места в эмпирической истории. Саййид Ахмад 'Алави (XI/XVII в.) (§ 5), столкнувшись с этой проблемой, пришел к пониманию вечной структуры, в которой порядок последовательности форм заменяется порядком их одновременности. Время становится пространством. Наши мыслители предпочитают рассматривать формы в пространстве, нежели во времени.

7. Предыдущие размышления освещают технику Понимания, которая постулирует толкование духовного смысла, обозначаемого по большей части термином та'вил. Шииты вообще, и в особенности исмаилиты, естественно, должны были быть особенно искушенными в науке та'вил с самого начала. Чем более для нас явственно, что та'вил не свойствен нашему обыденному мышлению, тем более он заслуживает нашего внимания. В свойственной ему конфигурации мира он не несет в себе ничего искусственного.

Слово та'вил составляет вместе со словом танзил пару противоположных, но взаимодополняющих терминов. Собственно танзил обозначает позитивную религию, букву Писания, продиктованного Пророку ангелом. Оно низводит Откровение из высшего мира. Та'вил, наоборот, означает возврат, возвращение к истоку и, следовательно, возвращение к истинному и изначальному смыслу Писания. «Это значит возвратить вещь к своему истоку. Тот, кто практикует та'вил, отвращает возвещенное от его внешнего проявления (экзотерики, захир) и возвращает к его смыслу, его хакикат» (ср.: калам-и пир). Таков та'вил как внутреннее духовное толкование, толкование символическое, эзотерическое и т. д. Идея толкования подразумевает Водителя (толкователя, имама для шиитов), идея толкования подразумевает исход, своего рода «исход из Египта», исход за пределы метафоры и за пределы поклонения букве, исход из изгнания, с Запада экзотерического проявления на Восток изначальной и тайной идеи.

Для исмаилитского гносиса исполнение та'вила неотделимо от нового духовного рождения (виладат руханийа). Экзегеза текстов неотделима от экзегезы души. В практике она воплощается еще как наука Весов (мизан). С этой точки зрения алхимический метод Джабира ибн Хаййана является всего лишь частным случаем применения та'вила: скрыть явное, явить потаенное (см. ниже IV, 2). Также и другие пары терминов формируют ключевые элементы лексики. Маджаз – это фигура, метафора, в то время как хакикат – это реальная истина и истинная реальность. Тогда это не духовный смысл, ждущий освобождения, является метафорой, а именно буквальный смысл сам по себе является метафорой Идеи. Захир – это экзотерическое (τά εξω), явленное, буквальная явленность, Закон, материальный текст Корана. Батин – это тайное, эзотерическое (τά εσω). Текст Насира Хусрава, приведенный выше, наглядно формулирует эту полярность.

Итак, во всех трех парах терминов (которые стоит употреблять в арабском оригинале, поскольку на французском они не имеют однозначных эквивалентов) – шариат и хакикат, захир и батин, танзил и та'вил – речь идет об отношении символа с символизируемым. Это строгое соответствие должно уберечь нас от нежелательного смешения символа и аллегории, как об этом уже говорилось в самом начале. Аллегория – это более или менее искусственное соотнесение общих понятий и абстракций, которые вполне познаваемы и выразимы и другими путями. Символ – это единственно возможное выражение символизируемого, так сказать, того означаемого, которое он символизирует. Он никогда не может быть разгадан раз и навсегда. Символическое восприятие оперирует трансмутацией непосредственных данных (чувственных, текстовых); оно делает их прозрачными. Если есть погрешность в прозрачности, становится невозможным переход от одного плана к другому. Соответственно без множественности состояний бытия, составляющих восходящую перспективу, символическое толкование теряет смысл, оборачивается функциональной и смысловой ошибкой. Это отмечалось выше. Такое толкование, таким образом, предполагает некую теософию, в которой миры являются символами друг друга: миры сверхчувственные и духовные, макрокосм или Homo maximus (Инсан Кабир), и микрокосм. Подобная философия «символических форм» получила замечательное развитие не только в теософии исмаилитов, но и в трудах Муллы Садра и его школы.

К этому необходимо сделать одно добавление. Мыслительный подход, осуществляющий та'вил, способ восприятия, предполагаемый та'вилом, соответствует общему типу философии и духовной культуры. Та'вил приводит в действие воображение, которое было описано уже философами ишракийун, а Мулла Садра убедительно продемонстрировал его главенствующую функцию и поэтическую ценность. Не только Коран, но и Библию мы ставим перед этим непреуменьшаемым фактом: для некоторых читателей, размышляющих над Кораном или Библией, текст содержит иные смыслы, нежели тот, присутствующий во внешней форме. И здесь имеет место не столько некая искусственная конструкция духа, сколько изначальная апперцепция, так же не подверженная редукции, как восприятие звука или цвета. На этом основана значительная часть персидской литературы, мистический эпос и лирическая поэзия, начиная с символического повествования Сухраварди, который на самом деле развил пример, поданный Авиценной. «Жасмин влюбленных» Рузбихана Ширази с начала и до конца свидетельствует о восприятии пророческого смысла красоты творений, спонтанно используя сущностный и непрерывный та'вил чувственных форм. Всякий, кто понял Рузбихана и осознал, что символ не есть аллегория, не удивится тому, что многие иранские читатели, например, усмаривают мистический смысл в стихах своего великого соотечественника Хафиза Ширази.

Как бы ни были кратки эти замечания, указывающие на тот уровень, на котором понимается коранический текст, они позволяют почувствовать, что Коран нес для философской мысли в исламе. Если, наконец, айаты Корана включались в философское доказательство, то только потому, что сама гносеология входила в профетологию (ср. ниже гл. II), и потому, что в исламе не происходило того «метафизического обмирщения», которое восходило на Западе к латинской схоластике.

Итак, если «пророческое» качество этой философии напоено таким источником, то ее строение наследует все прошлое, которому она подарит новую жизнь и оригинальное развитие и которое было транслировано базовыми трудами, создававшимися многочисленными поколениями передатчиков.