Печатается по изданию: Генрих де Кок.

Гостиница тринадцати повешенных. – СПб., 1873.

Об авторе

Говорят, на детях гениев природа отдыхает. В случае с Анри де Коком природу заменили литературоведы. В энциклопедиях и справочниках есть лишь общие слова о его творчестве, и ни слова о жизни.

Анри Поль де Кок родился 25 апреля 1819 года в Париже в семье популярного французского романиста Шарля Поля де Кока. Того самого, о котором один из героев Теккерея заявил, что «читать знаменитого Поль де Кока для него столь же непременная обязанность, как изучать Свифта или Мольера». В свое время имя этого французского «увеселителя гризеток и коммивояжеров» знала вся Европа. Его читали и запрещали, ругали и хвали. «Что Поль де Кок не только часто шалун, но часто и циник, – это дело известное; что чтение его романов для детей и слишком молодых людей никуда не годится – против этого также никто спорить не станет. Но кто же будет спорить против того, что у Поль де Кока есть и свои хорошие стороны: доброта сердечная, теплота души, мастерской рассказ, удачные очерки характеров, оригинальность, веселость? Есть люди, которые, ровно ничего не видя поэтического в Расине, тем не менее признают его истинным и великим потому только, говорят они, что целый народ признавал и признает его таким; а народ ошибаться не может: спрашивается теперь, как же могут ошибаться народы всей Европы, на языки которых Поль де Кок с жадностию переводится?..» Так считал «неистовый Виссарион» Белинский в августе 1839 года. Много воды утекло с тех пор. Кто сейчас помнит Поля де Кока? И если его имя еще нет-нет да и мелькнет где-то на страницах романов Достоевского, то творчество его сына вообще поросло быльем.

В семье Анри всегда царила атмосфера доброты и веселья. И это несмотря на то что дед его, голландский банкир-эмигрант, безвинно погиб на эшафоте во время якобинского террора, когда его сыну Полю едва исполнился год. Дом отца всегда был полон гостей и кошек. Когда Анри исполнилось тринадцать, семья перебралась в пригород, в Роменвиль. Местные жители, прознав о кошачьих симпатиях папаши де Кока, стали беззастенчиво пользоваться его добротой – прямо через забор подбрасывали к нему на грядки своих новорожденных котят. Любовь к животным передалась и детям писателя, Анри и Амели-Каролине. Увлекшись творчеством и следуя примеру отца, в прошлом банковского клерка, Анри не сразу стал зарабатывать на жизнь литературным трудом. Когда молодому человеку понадобились деньги, он поступил на службу в парижскую таможню. Работа была необременительной и довольно приятной – вести учет марочных иностранных вин, а между делом оттачивать перо начинающего романиста. Наставник-отец регулярно проведывал сына. Он приходил к нему прямо на службу вместе с приятелями-литераторами. Естественно, разговоры шли о писательском мастерстве, что отнюдь не мешало снятию проб с того или иного напитка. Свой первый роман, «Влюбленная Берта» (1843), Анри посвятил отцу. Издатель хотел поставить на титуле пометку «Поль де Кок-сын», предложив за это лишнюю тысячу франков, но молодой человек наотрез отказался: «Я не буду въезжать в уже готовый дом, а попытаюсь выстроить свой». Книгу он подписал просто «Анри де Кок». Обожая и уважая отца, Анри всегда отличался независимостью. Задумав выпускать газету «Благёр» («Насмешник»), придумал себе соответствующий псевдоним – Благински. Первый номер был напечатан, но так и не поступил в продажу. В тот день, 24 июня 1848 года, грянула революция. С царствованием Луи-Филиппа, как и с карьерой главного редактора, было покончено. Анри де Кок писал драмы, водевили, стихи, даже песни и романсы. В престижных «Патри», «Фигаро» и «Мушкетере» (газета Дюма) публиковал рассказы. Но особую популярность снискали его романы. Сначала любовные, с изрядной долей раблезианского юмора («Королева гризеток», «Лоретки и джентльмены», «Мадемуазель Пугало»), а затем исторические, с довольно оригинальными сюжетами и персонажами. Из них особо выделяют: «Врач воров, или Париж в 1780 году» – одна из редких в литературе попыток всесторонне показать столичные нравы при Людовике XVI, «Гостиница тринадцати повешенных» – история заговора графа Шале против кардинала Ришелье, «Великая отравительница» – роман из эпохи последних Валуа, «Маркиза де Ганж» – трагическое происшествие времен Людовика XIV.

Став популярным романистом, Анри вместе с семьей – женой, дочерью и кошками (часть отцовской колонии?) – перебрался в городок Лиме. Вдали от суетной столичной жизни он продолжал сочинять книги, наезжая в Париж исключительно по делу, предпочитая приглашать друзей к себе, чтобы «повспоминать, – как он писал одному из них, Николя Мартену, – те прекрасные дни юности, когда еще были иллюзии и волосы на голове, когда казалось, что Бальзак скоро всем надоест, а мы и думать не смели ни о какой подагре». Здесь он прожил более четверти века, до самой своей смерти – 14 апреля 1892 года. Один из главных бульваров, пересекающих Лиме сверху донизу, бульвар Аристида Бриана, смешно подбоченился довольно длинной загогулиной. Этот асфальтовый крендель носит скромное название «улица Анри Поля де Кока». Отцу повезло чуть больше (две улицы в Париже и Роменвиле). Имена на дорожных указателях – вот и все, что осталось современным читателям.

В. Матющенко

Избранная библиография Анри де Кока:

«Врач воров» (Le Médecin des voleurs, ou Paris en 1780, 1857)

«Три кавалерист-девицы» (Les trois luronnes, ou Les cavaliers-demoiselles, 1865)

«Гостиница тринадцати повешенных» (L’Auberge des 13 pendus, 1866)

Часть первая
Охотник на негодяев

Глава I
О том, как одна мертвая лошадь помешала четверке живых, и что из этого воспоследовало

Алаттский лес, наряду с лесными угодьями Шантильи и Компьеня, является частью старого Кюизского леса, который во времена Каролингов был тем местом, где проходили все более или менее значимые развлечения королей.

«Охота, которой предавались в Кюизском лесу, – говорит Алкуин^[1], современник Карла Великого, – длилась не менее двадцати дней кряду, а то и все тридцать».

Охота продолжительностью в двадцать-тридцать дней! Какими охотниками были наши предки, и как бы они смеялись, увидев нас, своих недостойных потомков, возвращающихся после жалкого дня, проведенного в каком-нибудь лесочке или на равнине, – сложившихся пополам, едва перебирающих ногами, стонущих, запыхавшихся, совершенно обессиленных.

Но, похоже, наши предки и сложены были получше нас. Если вы в этом сомневаетесь, сходите в музей оружия и доспехов. Что вы хотите? Наш рост уменьшился, но вместе с тем ума у нас явно прибавилось. Нельзя же, в конце-то концов, сохранить все.

Именно в Алаттском лесу в один из февральских дней 1626 года разыгралась первая сцена той великой драмы, о которой мы намерены вам рассказать.

Было около двух часов пополудни; день стоял хмурый, воздух был холодным, с неба хлопьями валил снег. Подвигаясь столь быстро, сколь это было возможно на ужасной дороге, покрытой выбоинами, кочками и рытвинами, по дороге, ведущей из Крейля во Флерин, ехал по лесу экипаж.

Кучер ловко управлял четверкой выносливых лошадей, запряженных в карету, беспрестанно награждая этих бедных животных ударами кнута и неумолкаемой бранью. Но временами, когда экипаж наезжал на бугор или попадал в колею, как судно на море, ныряя и качаясь во все стороны, ни удвоенные удары, ни удвоенная брань ни к чему не вели.

– Ай!.. Уф!.. Ох!.. – стонал при всяком толчке господин лет пятидесяти, сидевший в карете в обществе молодой дамы и молодого человека. – Это просто невыносимо; этот бездельник Лапьер нарочно так едет! Так нам никогда не довезти в целости своих костей до Флерина!

– Он не виноват, мой друг, что здесь такая плохая дорога, – молвила молодая женщина.

– Милая тетушка совершенно права, дядя, – подтвердил молодой человек. – Лапьер не виноват, что снег и дождь так размыли дорогу.

– Эх! Черт возьми! – спесиво продолжал пятидесятилетний господин. – Я знаю, что не Лапьер виноват в дурном состоянии дороги, но, по крайней мере, он мог бы… Ай!.. Мы не доедем, уверяю вас!.. Уф!.. И почему только владельцы этого леса не могут заставить своих крестьян содержать дорогу в надлежащем состоянии?

Молодой человек иронически покачал головой.

– Видит Бог, у крестьян этого кантона есть занятия и поважнее дороги!

– Как – поважнее? Что вы хотите этим сказать, Фирмен? Разве этот лес – большая его часть – не принадлежит графине де Шале?

– Принадлежит, дядюшка.

– Значит, ее крестьяне точно так же, как и прочие оброчные, обязаны отбывать господскую повинность!

– Ну-ну… Пойдите скажите-ка это восставшим в здешних кантонам людям, тем, которых кличут босоногими, скажите им это – и вы увидите, как они вас примут.

– Пусть встречают как угодно, лишь бы повиновались. Не морочьте мне голову, мой дорогой племянник… Босоногие! Полноте! Неужели вы верите во всю эту чушь? Восставшие мужланы! И отчего это они восстали, скажите на милость?

– Я не много смыслю в политике, дядюшка, однако позволю себе сказать, что эти крестьяне, пользуясь беспорядками, вызванными дворянством, выступившим почти по всей Франции против короля, и делая вид, что действуют в интересах кардинала-министра, ожесточенного врага феодализма, так вот, я позволю себе сказать, что эти Босоногие решились скинуть с себя ярмо, которое становится для них все тягостнее и невыносимее!

– Ну, ну!.. Вы позволяете себе говорить глупости, Фирмен! Ваши Босоногие – обычные лентяи и глупцы, и ничего более! И я убежден, что кардинал-министр отнюдь не одобряет их поведение! Подумаешь!.. Тягостное ярмо! Да не это ли ярмо дает хлеб этим болванам?

– Они уверяют, что работали бы гораздо охотнее, если б были более свободными!

– Более свободными! Более свободными! Что же станет с господами, если больше не будет слуг?.. Полноте!.. Повторяю вам: во всем этом нет капли здравого смысла… и я уверен, что достаточно какой-нибудь сотни солдат под командой опытного офицера, чтобы быстро вразумить эту глупую толпу!.. Ай!.. Ну вот! Совсем встали!.. Взгляните-ка, Фирмен, в чем там дело. Уж не вздумал ли, случаем, Лапьер оставить нас здесь ночевать?

Карета действительно внезапно остановилась посреди дороги по причине, которую мы сейчас объясним.

Вот уже несколько минут Лапьер замечал вдали какую-то черную возвышенность, которая казалась ему тем подозрительнее, что он не мог в сумерках определить ни ее формы, ни ее сущности.

Будучи от природы неробкого десятка, Лапьер продолжал ехать вперед, не заботясь даже известить о том, что так его беспокоило, своего господина, барона де Ферье, путешествующего с супругой и племянником Фирменом Лапрадом.

Но, подъехав на расстояние пистолетного выстрела к этому предмету, или скорее к предметам, и оказавшись уже в состоянии разглядеть, что они собой представляют, отважный кучер с досадой вынужден был остановиться.

Предметами этими были лошадь и человек: животное лежало, растянувшись поперек дороги, пребывая, судя по всему, при последнем издыхании.

Человеку было лет тридцать пять или сорок; он был невысок, некрасивый и весьма бедно одет. Скрестив руки, с застывшей от холода слезой на глазах, он стоял рядом, горестно взирая на околевавшую лошадь.

Фирмен Лапрад, который, снисходя просьбе дядюшки, выскочил из кареты, едва та остановилась, как и автомедон^[2], убедился в непреодолимом препятствии продолжать путь. Дорога в этом месте шла обвалом, заросшим можжевельником, и была завалена камнями. Другого средства проследовать далее, иначе как переехать через труп издыхающего животного, не имелось.

Смерть, какой бы вид она ни принимала, поражая благороднейшее из созданий или же самую низкую тварь, вызывает чувство благоговения даже не в самых нежных сердцах.

Лапьер и Лапрад не промолвили ни слова, созерцая описанную нами картину.

Но тут позади них, из кареты, раздался резкий голос. Барон де Ферье проявлял нетерпение. В следующий миг в окошке дверцы показалась его голова.

– Ну, что там? – прокричал он. – Отчего не едем? Пропасть тут, что ли?

– Нет, дядюшка, нет, – отвечал Фирмен Лапрад. – К счастью, нас остановила не пропасть, но…

– Но…

– Здесь, посреди дороги, какой-то человек, чья лошадь пала.

– Ну так пусть он ее поднимет!

– Гм! Боюсь, бедное животное уже не сможет подняться.

– И что? Из-за этой падали мы будем вынуждены навек здесь остаться? Только этого недоставало! Лапьер, пойдите скажите этому путнику, чтобы очистил нам путь!.. В случае надобности помогите ему, помогите, и скорей, скорей!..

Пока барон отдавал такие распоряжения резким и отрывистым голосом, человек, стоявший рядом с падшей лошадью, медленно поднял голову и взглянул на карету…

Лапьер, которому такое поручение пришлось явно не по вкусу, с досадой бросил вожжи и, соскочив с козел, направился к путнику.

Фирмен Лапрад – скорее из любопытства, нежели из желания оказать помощь – последовал за кучером.

Но едва последний оказался на расстоянии полудюжины шагов от незнакомца, тот быстро повернулся и, выхватив из-за пояса пистолет, взвел курок.

– Друг мой, – сказал он Лапьеру, – я слышал, что приказал вам ваш господин, и уверяю, что сам в отчаянии от той задержки, которую причиняет ему случившееся со мной несчастье. Но должен предупредить вас, однако, что если вы выкажете излишнюю поспешность – как вам это и приказано – очистить путь… от этой падали… мне придется всадить вам пулю в лоб, чего бы делать не хотелось. Эта падаль – моя… и она еще дышит… а пока она будет дышать, никто не осмелится ее тронуть. Что поделаешь: я отнюдь не знатный вельможа, путешествующий четверкой… а бедный дворянин, который имел слабость любить свою единственную лошадь, своего верного слугу… старого друга… Теперь мой слуга и друг умирает, и я хочу, чтобы он умер спокойно.

Эта маленькая речь, произнесенная самым учтивым тоном и сопровожденная не менее убедительным жестом вооруженной руки, эта речь, похоже, произвела сильное впечатление на кучера, который ответил на нее лишь безмолвным поклоном.

На племянника барона, однако, слова незнакомца произвели совершенно иное впечатление.

Побледневший при виде пистолета, охваченный непонятной нервной дрожью, Фирмен Лапрад ускорил шаг и подошел к путнику с выражением сильнейшего гнева на челе.

Человека с лошадью появление этого нового персонажа с агрессивной физиономией отнюдь не обеспокоило.

– Сударь! – вскричал Лапрад пронзительным голосом. – Я не могу поверить, что только что слышал слова дворянина! С каких это пор, скажите на милость, позволено угрожать убийством слуге, исполняющему приказания своего господина?

– Бог ты мой, сударь! Да с тех самых, как не слишком дальновидные господа позволяют себе приказывать слугам совершать дурные поступки.

– Дурные поступки! Так, по-вашему, это дурной поступок – послать кучера просить вас убрать с дороги вашу же дохлую лошадь?

– Позвольте, во-первых, напомнить вам, что ко мне обратились не с просьбой, а с приказом… а я не люблю исполнять приказаний, от кого бы они ни исходили… И потом, имею честь доложить вам, что если моя лошадь и завалила дорогу… она еще не околела. Смотрите, она еще дышит… Ох! Совсем уже слабо!.. Минута-другая – и мой бедный Таро испустит последний вздох! Так вот, сударь, до тех пор пока в нем будет хоть капля жизни… я не тронусь с места. Возможно, это несколько глупо с моей стороны, но я буду корить себя всю жизнь, если причиню Таро страдания в тот момент, когда он стоит на пороге смерти… Впрочем, когда все будет кончено и когда с помощью вашего кучера я очищу дорогу, вы, сударь, или кто другой, можете получить любое удовлетворение. Пистолеты – это лишь для слишком усердных слуг; для господ у меня есть шпага. Антенор де Ла Пивардьер, господа, к вашим услугам.

Он сказал «господа», так как к концу объяснения барон де Ферье – который не пропустил ничего ни из этой речи, ни из сказанного его племянником – живо выбрался из кареты и направился к месту спора.

Похоже, намеревалась последовать за супругом и баронесса.

Сказать мимоходом, эта баронесса, Анаиса де Ферье, была очаровательнейшей женщиной! Белокурая, миниатюрная, грациозная… с кротким, даже несколько меланхолическим выражением… Впрочем… Впрочем, если муж всегда разговаривал так, как в данном случае, быть веселой ей было и не с чего.

– Останьтесь! – молвил он, грубо толкнув баронессу в глубь кареты. – Уж не желаете ли и вы вмешаться в это глупую авантюру? Останьтесь, говорю вам!

Как бы то ни было, но ни вспыльчивый племянник, ни его грубящий жене дядюшка, больше не противились последнему желанию Антенора де Ла Пивардьера. Возвратив пистолет за пояс, тот опустился на колени рядом с беднягой Таро, осторожно поддерживая обеими руками его подрагивающую голову; тело животного содрогнулось и, испустив последний вздох, в котором было нечто человеческое, лошадь затихла.

– Ну вот, все кончено! – проговорил Антенор де Ла Пивардьер, не пытаясь скрыть новую слезу, катившуюся по его щеке. – Теперь, господа, если вам угодно будет помочь мне… Полагаю, вчетвером мы как-нибудь оттащим ее в сторону.

– Да уж, – заметил Лапьер, – эта скотина не из легких будет.

Барон де Ферье прикусил губу и пару секунд пребывал в нерешительности. Ах! Вот ведь дьявол! Ему, знатному дворянину, придется унизиться до того, что обычно делают плебеи!.. Но ничего не попишешь: когда необходимость вынуждает, гордость должна смолкнуть!

Двое в голове, двое с хвоста, четверо мужчин принялись толкать тело мертвой лошади в сторону рва.

Вдруг, в то время как они были заняты сей тяжелой работой, позади них раздался пронзительный крик.

Они обернулись… Человек двадцать оборванцев, с босыми ногами и физиономиями висельников, вооруженные палками, пиками и алебардами, окружали со всех сторон карету, в которой сидела баронесса.

При виде этих мерзких фигур, так неожиданно возникших перед нею, госпожа де Ферье испустила крайне натуральный вопль ужаса.