© Вербовская А. М., 2019

© «Время», 2019

* * *

С утра я рад, чего-то жду…

Не знаю кому как, а мне с папой повезло.

Он у меня весёлый. Знает всё про космос, ракеты и звёзды. Любит черничное, брусничное, клубничное и вообще всякое варенье и маленькие пирожки – с грибами и луком. Ходит в поход на байдарке. И ещё он поёт хорошие песни.

– Какой большой ветер, – поёт папа, – напал на наш остров! С домишек сдул крыши, как с молока – пену.

Я дую на тёплое кипячёное молоко и представляю: остров, ветер, мы с папой спрятались в маленьком домике, прижавшемся к скале. Страшно!

– Не бойся! – смеётся папа и гладит меня по голове. – Я спою тебе другую песню.

 
Мой Лизочек так уж мал, так уж мал,
Что из крыльев комаришки
Сделал две себе манишки,
И в крахмал, и в крахмал!
 

– Пап, что такое манишка?

– Манишка… ну… такой нагрудник…

– Как у малышей?

– Почти. Только его джентльмены под фрак надевают. Вместо целой рубашки.

– Зачем?

– Ну… – Папа пожимает плечами. – Может, у кого денег нет на целую…

– А ты джентльмен? – спрашиваю я папу.

Папа смеётся:

– Это ты у мамы спроси.

– А у тебя есть манишка?

Нет, у папы моего нету ни фрака, ни манишки. Только песни.

– Хочешь, про раджу спою?

 
Там, где Ганг стремится в океан
И так ярок синий небосклон,
Где крадётся тигр среди лиан
И по джунглям бродит дикий слон…
 

– Про раджу грустная… лучше «Утро красит нежным светом…»

– …стены древнего Кремля, – радостно подхватывает папа. – Просыпается с рассветом вся советская земля!

Папа поёт везде: дома – в ванной и на кухне, в лифте, в автобусе, на улице по дороге на работу. Иногда мне за него бывает стыдно. Не потому, что он поёт. А потому, что ведёт себя… хуже малыша в манишке, честное слово.

– Але-оп! – провозгласил на той неделе папа и жестом фокусника вытащил из кармана два билета в цирк. – Клоунов любишь?

Клоунов я люблю. И акробатов люблю. И воздушных гимнастов. И дрессированных мартышек и львов. И ещё я очень люблю свою маму.

– А почему билетов два?

– Потому что мама будет варить нам на обед борщ. И вообще… она цирк не того… не очень.

– Да-да, – подтвердила мама. – Я больше оперу. И балет. Идите-ка вы лучше вдвоём.

И мы пошли.

Всю дорогу папа громко пел:

 
С утра я рад, чего-то жду.
Ура, ура! Я в цирк иду!
 

Папа и правда радовался всё утро. Встал в полседьмого. Перебудил весь дом. Заставил меня сделать зарядку и съесть овсяную кашу. Маму – выгладить ему рубашку и завязать галстук. Сам-то он ничего не умеет – ни завязывать, ни гладить.

Потом надел новый костюм. Начистил до блеска ботинки. Мне велел вымыть туфли, зубы и уши. И вот…

 
С утра я рад, чего-то жду.
Ура, ура! Я в цирк иду!
 

Всю дорогу до цирка я крепко держала папу за руку. Боялась, вдруг он пустится ещё и в пляс. Искоса смотрела на прохожих, как они реагируют на его выступление. А папе до прохожих не было никакого дела. Он шёл и горланил без остановки:

 
Ура, ура! Я в цирк иду!
 

– Пришли уже, – сказала я папе.

Прямо перед нами вырос огромный белый купол. Вокруг гремела музыка. Крутились карусели.

– Билеты не забыл?

Я знала, что говорю. Папина забывчивость вошла у нас в поговорку. Он всегда всё теряет, пропускает, забывает: куртку в троллейбусе, сумку в метро, покупки на прилавке магазина. Я уж не говорю про мой и мамин день рождения.

– Где билеты-то?

На этот раз билеты оказались на месте – в кармане папиного пиджака. Видно, он просто забыл их забыть.

– Проходите, – сказала тётенька в бордовом жакете.

И мы прошли. Папа втянул носом воздух и зажмурился:

– Хорошо! Как в деревне!

Пахло слонами, опилками и сладкой сахарной ватой.

– А не ударить ли нам по мороженому? – спросил папа. – Или предпочитаешь сфотографироваться с обезьяной?

Я предпочитала ударить. В смысле – по мороженому. Мы протиснулись к лотку, сплошь заставленному вафельными стаканчиками. Из стаканчиков торчали разноцветные круглобокие шары: белые, коричневые, кремовые.

– Тебе шоколадное?

Себе папа взял сразу два: ванильное и крем-брюле.

– Больше всего люблю цирк из-за слонов и мороженого! – объявил папа, по очереди облизывая сливочные шапки. – Вкуснотища-а-а!!!

Папа чавкал, хлюпал, причмокивал и хрюкал от удовольствия. Откусывал то от ванильного, то от крем-брюле. Вгрызался в стаканчики. Подхватывал языком стекающие по вафельным бокам капли. В общем, вёл себя… как обычно.

– Не пойму, какое лучше. Вроде ванильное… Или крем-брюле… А может, оба…

Ванильное мороженое таяло стремительно. Крем-брюле не отставало. Сладкие липкие потоки текли ручьём: папе на руки, на пол, на лацкан его нового пиджака.

– Эх, я растяпа! – расстроился из-за пиджака папа и в сердцах взмахнул остатками крем-брюле.

Кусок мороженого шлёпнулся на подол моего нарядного платья.

– Вот видишь, к чему приводит жадность, – объяснил мне папа, пытаясь уместить два обгрызенных стаканчика в одной руке. Второй рукой он тщетно старался нашарить в кармане носовой платок.

– На, – я протянула ему свой, с кружевами и вышитой в уголке розочкой.

Дз-з-з-з-з-з-з-зын-н-н-н-н-н-нь!!! – прокатилось по всему цирку.

– Пора! – всполошился папа.

– Ку-у-да?! – загородила грудью проход служительница с зажатым в руке веером программок.

– У нас билеты! – Папа вновь принялся рыться в своём кармане, на этот раз в поисках билетов.

– С мороженым в зал нельзя!

– А что же делать?

– Ешьте здесь!

– Я не смогу! – честно признался папа.

Служительница равнодушно пожала плечами.

– Пойдём. – Я потянула папу за рукав пиджака.

– Куда? – удивился папа.

Я подвела его к урне. Папа обречённо вздохнул. Бросил печальный взгляд на размокшие и размякшие останки стаканчиков. Откусил напоследок.

– Сама-то своё доела!

Я отняла у папы мороженое, выбросила в урну. Подтащила к служительнице. Заставила купить программку.

– У вас какой сектор? – строго спросила служительница.

Папа долго хлопал себя по бокам и карманам. Охал. Клялся, что были, вот прямо только что…

Я вспомнила, что положил он их во внутренний карман. Оттянула полу его пиджака. Вытащила измятые билеты.

У нас оказался сектор Б.

– А здесь сектор Д.

– А может…

– Не может!

Мы обогнули чуть не весь цирк, убегая от оглушительно назойливого звонка. Коридор, по которому мы неслись, был длинный. Звонок – последний.

– Уф-ф-ф!!! – выдохнул взмыленный папа. – Успели!

Он осторожно пробирался вдоль ряда, безуспешно стараясь не отдавить чужие ноги.

– Ай! Ой! – кричали ему вслед. – Осторожнее!

Папа вежливо кланялся и прижимал к груди билеты.

– Ну вот! – сказал он и остановился перед женщиной в платье с кружевным воротником. Рядом с женщиной сидел толстый мальчик с вздыбленными ёжиком волосами.

Наши места были заняты.

– Освободите! – грозно сказал папа.

– С какой стати? – возмутилась женщина.

– У нас билеты!

– У нас тоже!

– Не может быть! – вскричал папа и сразу весь с головы до ног покраснел.

Мне стало как-то неловко. Я тоже покраснела и отвернулась, как будто я тут не с ним.

– Вот и дочка со мной! – ткнул в мою сторону папа. – Попрошу нам освободить!

Женщина молча протянула свои билеты.

– Хм-м-м… ничего не понимаю… – Папа вертел её билеты так и этак. – Восьмой ряд, первое место…

Бам-бам-бам! – грянули барабаны.

Блям-м-м! – зазвенели литавры.

Ту-ру-ру! – запели флейты и гобои.

На нас зашикали. Представление началось.

– Вот наши места, – показал папа, когда мы, извиняясь и согнувшись в три погибели, пробрались наконец сквозь строй топочущих ног и выскочили в проход.

Места оказались восьмое и девятое, в первом ряду. Папа, как всегда, всё перепутал.

– Первый раз в жизни сижу в цирке на первом ряду! – воскликнул папа, удобно устроившись в кресле и вытянув вперёд ноги.

Мне было странно, что у такого большого, взрослого папы что-то может быть первый раз в жизни.

– С утра я рад! – к моему стыду запел папа во весь голос. – Чего-то жду!

На арену вышел шпрехшталмейстер. Папа нагнулся ко мне и шепнул в самое ухо:

– Это шпрехшталмейстер.

Шпрехшталмейстер взмахнул руками, как дирижёр. И…

Всё закружилось, завертелось и понеслось вдоль арены галопом.

Под купол цирка взлетали трапеции. Сверху опускались огромные переливающиеся шары. Ходили на задних лапах медведи и стриженные под львов пудели. Неслись на быстроногих рысаках джигиты, то и дело ныряя своим лошадям под брюхо и вскакивая в седла с другой стороны.

– Вольтижировка, – непонятно комментировал происходящее папа.

– Ха-ха-ха! – кричал неизвестно откуда взявшийся клоун в детских шортах на лямках и с огромным поролоновым носом. – А вот и я!

Клоун спотыкался о собственные башмаки и ронял на них пенопластовые кирпичи, падал, скакал на швабре, поливал манеж потоками ненастоящих слёз.

Папа хохотал и как сумасшедший дрыгал ногами.

– Ну, кто тут смелый?! – заорал на весь цирк клоун, размахивая огромным надувным молотком.

– Я!

Папа подпрыгнул в кресле. Я вцепилась в его рукав и навалилась всем телом, пытаясь удержать на месте. Клоун побежал вдоль манежа, стуча по головам зрителей своей надувной колотушкой. Папа с готовностью подставил свою лысину…

– Вот ведь! – радовался он потом весь антракт. – Люблю клоунов. И особенно дрессированных слонов. Будут слоны-то?

– Будут. – Я протянула папе программку.

– Во втором отделении, – обрадовался папа. – Посмотрим! А пока… не ударить ли нам…

– Нет! – закричала я, у меня ещё предыдущее пятно не успело как следует высохнуть.

– …по сахарной вате?

Против ваты я не возражала. Вата не таяла и не могла испачкать моё нарядное платье. Ну это я так сначала думала, пока папе не взбрело в голову рассказать мне про цирк лилипутов. И чем вообще лилипуты отличаются от карликов.

– Понимаешь, – сказал папа. – Лилипуты, они как дети.

Папа прищурил правый глаз и критически оглядел меня с головы до ног.

– Ну вот как ты. Только ещё меньше. Раза в два. Нет, в полтора.

Он взмахнул своей сахарной ватой, как бы перечёркивая моё тело по диагонали. Тонкие липкие нити облепили моё платье, щёки, запутались в волосах.

– Ох, я растяпа! – вскричал папа и резким жестом отбросил руку с ватой за спину.

– Осторожнее! – возмутились сзади.

Прямо за папой оказалась та самая женщина с кружевным воротником и толстым мальчиком. Она оттирала папину вату с головы сына и причитала:

– Пускают в цирк неизвестно кого… всяких клоунов!

– Извините, – пробормотал папа. – Я не нарочно.

Он прижал руки к своей груди. В руках всё ещё была сахарная вата.

– Ха-ха-ха! – ехидно развеселилась женщина, наблюдая, как папа пытается отодрать прилипшую белую вату от своего тёмно-синего костюма. – Клоун и есть!

Мне, конечно, немного было стыдно за папу. Иногда он так себя ведёт… Но кто дал право этой тётке… с её дурацким кружевным жабо… Мне захотелось сказать ей что-нибудь очень обидное. Ну, например, какой ужасно толстый у неё мальчик. Или что кружева в этом сезоне не в моде.

Её спас неожиданный резкий звонок.

Дз-з-з-з-з-з-з-зын-н-н-н-н-н-нь!!!

– Пора!

Папа, очевидно угадавший мои намерения, схватил меня за руку и поволок в зал.

– Сейчас слоны будут! – как-то даже преувеличенно радовался он. – И ещё престидижитатор!

– Кто?!! – испугалась я незнакомого слова, почему-то оно напомнило Средневековье, пытки, инквизицию…

– Ну, по-нашему – фокусник.

Фокусник выбежал на арену во фраке и с чалмой на голове. Он засучил до локтей рукава. Показал всем свои голые, довольно-таки волосатые руки. Повертел ими в воздухе и… Что тут началось! Теннисные мячики, шарики для пинг-понга, игральные карты, карандаши, монеты – они появлялись неизвестно откуда и исчезали неизвестно куда. Взмах руки – и вот уже в ладони фокусника веером раскрыта целая колода карт. Ещё один взмах – и колода просочилась сквозь пальцы. Поворот кисти – пустота. Щелчок пальцев – звенят монеты. Хлопок в ладоши – и в воздух полетели ленты, перья, бумажные цветы.

– Ух ты-ы-ы!!!

– Ловкость рук, – объяснил моему уху папа. – Я тоже так умею.

Что-то я никогда не замечала…

– Потом покажу… Но когда же слоны?

После фокусника были воздушные гимнасты. Потом жонглёры. Потом женщина-змея в блестящем облегающем костюме, очень похожем на настоящую змеиную кожу. Она и вела себя как взаправдашняя кобра – изгибалась, извивалась, скручивалась кольцами.

– Ничего особенного. Я так тоже могу, – шепнул мне вконец завравшийся папа. – Но… слоны-то точно будут?

– Вот! Написано же! – Я ткнула пальцем в программку.

И тут на арене вновь появился шпрехшталмейстер. Он принял торжественную позу, дождался, пока совершенно затихнет зал, и громко прокричал:

– Рави и Шаши!

– Кто-кто?

– О! Я знаю! Я знаю! – заёрзал в кресле папа, потирая от удовольствия руки. – Я читал… есть такой рассказ… не помню автора…

Тяжёлая бархатная штора, закрывавшая выход на арену, заколыхалась. Показался длинный хобот, за ним ещё один. Потом толстые исполинские ноги. Одна, вторая… четвёртая… шестая… Плавно переваливаясь и покачивая массивными головами, на арену легко и величественно выплыли два слона.

– Видишь уши? – шепнул мне папа.

– Ну вижу.

– Маленькие.

– Ничего себе маленькие! – возмутилась я.

– По сравнению с африканскими, – успокоил меня папа. – Африканские слоны вообще не поддаются дрессировке. А эти индийские.

Вместе с индийскими слонами на арене возникла прекрасная девушка в восточных шароварах и с длинной палочкой в руке. По мановению этой палочки слоны опускались на колени, стояли на тумбе на одной ноге, забирались на огромные шары, вертели хоботом кольца…

– Что творят! – радовался за слонов папа. – Что творят!!!

А потом девушка резко взмахнула своей палочкой и Рави вместе с Шаши дружно взмыли вверх и так и остались стоять на зад-них ногах, задрав к куполу цирка хоботы и передние ноги.

– А-а-ах-х-х! – разом выдохнул зал.

– О-о-о!!! – с уважением протянул папа.

И тут… тут случилось такое… даже неудобно как-то вспоминать…

В общем, Рави… а может быть, это был Шаши… словом, кто-то из этих дрессированных, можно даже сказать, воспитанных слонов… в общем, это животное перепутало цирк с туалетом. Продолжая стоять на задних ногах и жизнерадостно помахивая в воздухе передними, слон выпустил на арену такую мощную, такую звонкую струю…

– А-а-ах-х-х! – ещё раз вздохнул зал и замер в гробовой тишине. Только слоновья струя продолжала нескончаемо журчать – видно, много в тот день он выпил воды.

И тут отличился мой папа. Он так ждал этих слонов. Так радовался. И тут вдруг такой пассаж. В общем, папа совершенно обезумел от восторга. Он подскочил в своём кресле и завопил на весь цирк, показывая на слона пальцем:

– Писает! Писает!!! Смотрите! Писает!!!