– Как это возможно? – он нежно провёл пальцем по линии её подбородка, затем вниз, по тонкой шее и потянул узел, стянутый на груди. Это движение вернуло Кэти к реальности. Она судорожно стиснула ладонью тонкую ткань, не давая её развязать. Краска стыда мгновенно залила щеки. Одно дело в темноте, на постели, когда ты лишь жалкая игрушка в безжалостных руках рока, и от тебя ничего не зависит. Ну, или почти ничего. И совсем другое – глядя себе в глаза, осознанно позволять…

– Чего ты стыдишься?

Она растерялась.

– Себя? Своего собственного тела? Тебе не кажется, что это странно? – он говорил тихо и бесстрастно, словно не к ней обращался. – Мне всегда казалось забавным, как люди стесняются всего лучшего, чем обладают. И, напротив, выставляют на показ всё скверное. Повесить в гостиной отрезанные головы мёртвых животных – это красиво и пристойно. А вот повесить картину, на которой изображено обнажённое тело большинству обывателей представляется немыслимым. Полагаю, такие люди считают себе добропорядочнее и целомудреннее Господа, создавшего Адама и Еву. Они ведь прекрасно обходились в Эдеме без одежды.

Кэти живо представила, как Господь, сотворяя Еву, краснеет, глупо хихикает и отворачивается, точь-в-точь как Джордж, когда она ему иллюстрации к комедии «Лисистрата» показывала. Сомнительно.

– Ну, это же традиции, – примирительно сказала она Генриху, – и у каждого общества они свои.

– Да. И каждое общество соревнуется, придумывая, что можно открыть в человеческом теле для всеобщего обозрения, а что надлежит спрятать.

– Наверное, в будущем женщины будут носить меньше одежды. Скажем, юбки, открывающие ноги.

Кэти попыталась представить себя в платье, едва прикрывающем колени. Покраснела. Нет, это ужасно пошло.

– И потеряют часть своего очарования, – улыбнулся Генрих.

– Это ещё почему?

– Потому, что потеряют часть своей загадки. Но ты права, всё дело в традициях. Люди стыдятся целоваться в обществе, но нисколько не стыдятся ссориться. Рассказывая легенду, ты можешь во всех красках и деталях описывать, как меч входит в грудь человека, но не можешь даже упомянуть, как пенис мужчины входит в лоно женщины. Хотя это подарит новую жизнь и море удовольствия. А вот насчет меча – не уверен.

Кэти слушала, раскрыв рот. Наконец решила возразить:

– Но ведь смерть бывает разная! Если это на поле битвы, или во имя любви, то это достойное, величественное, прекрасное … – она мучительно подбирала слова, – и в итоге человек обретает покой.

– Я много раз видел смерть. И нет в ней ничего величественного. И прекрасного.

Он отошёл к столу и вернулся, держа в руке красное яблоко, такое гладкое и блестящее, что казалось покрытым лаком.

– Смотри. Это маленькая, но всё же жизнь. Она ещёхранит тепло летнего солнца, ещё источает сладкий аромат, но вот наступает, как ты говоришь, величественный момент… – он сжал в кулаке яблоко, в одно мгновение раздавив его.

Кэти вздрогнула от неожиданности. На её губы попала капля сладкого сока, которую она машинально слизнула. Генрих стряхнул с руки желтоватую кашицу, вытер ладонь от того, что минуту назад было красивым, сладко пахнущим, ярким. Обнял оцепеневшую девушку за плечи.

– С первой секунды рождения мы несём внутри себя маленькую смерть. И с каждым днём она ширится, растёт и крепнет внутри нашего тела. Часы безжалостно отсчитывают время, его так мало, и надо как можно ярче его использовать. Жизнь, как зачарованный лес – вступи в него и зашевелятся во мраке древние чудовища – страх, стыд, сомнения, запреты. Надо идти вперед, не обращая на них внимания, и тогда откроется тебе чудесное сокровище.

– Какое же? – одними губами прошептала Кэти.

Но он услышал. Усмехнулся.

– Великое тайное знание. Что счастье – это здесь и сейчас. Что красота мгновенна и так хрупка, что уловить её, ускользающую, так же легко, как аромат цветка в жаркий полдень. И, как аромат цветка она недолговечна. Смотри, – он намотал её пшеничный локон на палец, – похоже на ручную змейку.

Завиток соскользнул с руки и потёк жидким мёдом по груди. Генрих слегка раздвинул полы чёрной накидки (Кэти и не заметила, когда же был развязан соединявший их узел). Узкая полоса её алебастровой кожи как луч лунного света матово блеснула в ночной темноте. Генрих, не касаясь её кожи, медленно повёл рукой вниз, словно приглашая её в путешествие по собственному телу, на которое она теперь смотрела, словно видела впервые. Вниз, от розовых губ, ныряя в ложбинку яремной впадинки, чуть вверх по лилейному холмику мягкой груди, теперь дальше, по плоскому животику. Он на мгновение коснулся прохладными пальцами её кожи, отчего та мгновенно покрылась мурашками, а соски напряглись и затвердели, соблазнительно проступив через тонкую ткань. Треугольник волос внизу живота был таким светлым, что в сумраке казалось – их нет вовсе, как у античных статуй.

– Это называется – холм Венеры, – пальцы задержались, а затем нырнули вниз, раздвигая лепестки розовой розы, лаская, дразня, скользя по шелковистой плоти. И медленно, словно с сожалением, рука покинула своё недолгое пристанище. У Кэти вырвался вздох разочарования. Она отметила с раздражением мимолётную улыбку, коснувшуюся губ Генриха. Он снял покров с плеч Кэти, и ткань с тихим шорохом упала на пол. Инстинктивно она закрыла руками грудь.

– Нет. Опусти руки.

Очень медленно, борясь с собой, она подчинилась.

– Вот так. А теперь посмотри себе в глаза. Давай. Есть старинная испанская пословица: «Страх отнимает половину жизни». Слова, которые ты не произнесла, вещи, на которые не решилась…

– Ошибки, которых не совершила… – съехидничала Кэти.

– А многие ошибки и станут жемчужинами твоих воспоминаний, когда ты станешь милой дряхлой старушкой, – в тон ей парировал Генрих.

– Ты заставляешь меня…

– Я заставляю тебя без стыда и страха посмотреть на собственное тело. Никогда уже не будет июньской ночи, когда тебе семнадцать, – он сжал её плечи и развернул к себе.

– Биение крови, горячечный стук сердца, красота этой ночи, то, что поднимается из глубины твоего существа – это всё, и более нет ничего, это и есть жизнь во всей её силе и полноте.

– Так ты не веришь в грядущее блаженство? В то, что существует рай? – прошептала Кэти.

– Почему люди верят только в грядущее, но нисколько не умеет наслаждаться настоящим? Почему, когда человек берёт на руки первенца, выигрывает битву, сжимает в объятиях желанную женщину, он не скажет, не подумает – вот оно, блаженство? Мне кажется, что, переступив порог рая такой человек будет весьма разочарован: «Как? Облачившись в белые одежды целую вечность бренчать на лире? И ради этого я себе во всём отказывал?»

– Во что же ты веришь? – Кэти и сама не знала – ужасаться ей или смеяться.

– В то, что здесь и сейчас, – он привлек её к себе. Растерянную, смущенную, окончательно запутавшуюся. Приник к её губам требовательно, жадно. Кэти впала в странное оцепенение. Он пугал её, и тянул как магнитом. С Эриком было по-другому – она чувствовала себя с ним равной, могла обижаться, злиться, желать. Но в самых тёмных глубинах сознания ощущала, что может доверять. Так собственным телом можешь быть не доволен, но противопоставлять себе или отторгать? Никогда.

– Всё остальное – лишь правила, придуманные обществом. Смотри, – он коснулся губами её руки. – Я целую тебя, как друг, – теперь губы оставили тёплый след на её щеке – теперь как брат. Теперь, – он на мгновение приник к её губам и тут же отстранился, – как любовник. Медленно, не спуская глаз с её ошеломленного личика, Генрих опустился на колени, положил ладони на её бедра и поцеловал покрытый золотистым пухом треугольник. – Но это смешно, – его руки скользнули вверх, нежно лаская её кожу, – каждый сантиметр, каждый атом твоего тела прекрасен и нет разницы, не может быть разделения – что грешно в нём, что свято…

Он подхватил её на руки и отнёс на постель. Тело окунулось в мягкий мех волчьей шкуры. Оцепенение не покидало Кэти. В голове сделалось абсолютно пусто. Пальцы похолодели, низ живота горел огнём, её мутило от страха и желания. Веки опустились помимо воли, язык прилип к гортани, ни вздохнуть, ни вскрикнуть.

– Ты прекрасна.

Она ещё крепче зажмурилась и покачала головой. И тут же почувствовала тяжесть его тела рядом с собой. Его рука медленно и нежно прошлась от её колен вверх по животу, ненадолго задержавшись на покрытом золотистым пушком холмике, накрыла грудь. Пальцы прочертили прохладный круг вдоль съёжившегося соска.

– Боишься?

Она качнула головой.

– Тогда открой глаза.– услышала она чувственный, жаркий шёпот и почувствовала бедром его тело, уже полностью обнажённое, жесткий рельеф мускулов, упругую гладкость кожи. Огромным усилием воли смогла открыть глаза. Всего за несколько минут его лицо изменилось – прежде гладко зачёсанные волосы упали на лоб красивыми завитками, холодные и спокойные глаза теперь смотрели взволнованно и нежно. Он что-то говорил, Кэти не слышала и не хотела понимать, разум затянула красная пелена тумана, сердце глухо и громко билось о грудную клетку. Отчего час назад ей в гранатовой комнате не было так страшно как сейчас? Ощущение было таким же, как в ту ночь, когда она ещё ребёнком, ездила с родителями на море. Начался шторм, да такой силы, что обрушилась часть прибрежной скалы у входа в бухту, где располагался их отель. Ночью она убежала на берег и смотрела, расширенными от ужаса и восторга глазами на исполинские волны, вздымавшиеся крутыми скалами над её растрепанной золотистой головкой. Что-то взревело в вышине, и небо расколола ослепительно белая молния, обнажившая зелёный провал бездны там, где должен был быть горизонт. И не было там больше ни моря, ни неба. Была бесконечная глубина светящегося изумрудом мрака. На мгновение другой мир глянул на нее зелёными, страшными глазами. И когда в следующее мгновение её обняли руки встревоженного отца, они показались ей менее реальными, чем эти обнажённые бездны. И такой же ужас, и безысходность на несколько секунд она ощутила сейчас. «И если будешь долго смотреть во тьму, тьма начнёт смотреть на тебя».

Кэти вздрогнула всем телом, её руки взметнулись вверх, обняли Генриха за шею, губы нашли его рот и впились жадным поцелуем. Чудовищное наваждение отступило, истаяло, как тают ночные кошмары, когда их коснётся рассветный луч. «Я твоя» – прошептали её губы. Он вздрогнул, ничего не ответил, просто поцеловал ещё раз, длительно, но уже не так нежно. Не переставая поглаживать и сжимать её груди, покрыл поцелуями наряжённый впалый живот, накрыл обеими ладонями те нежные места, где бедра соприкасаются с венериным холмиком. Кэти, уже осмелевшая, разнеженная, послушно развела бёдра в стороны. Почувствовала, как его пальцы прошлись по влажным лепесткам, ласково скользя по шелковистым складочкам вверх и вниз, снова и снова, пока она вся не стала мокрая настолько, что почувствовала влагу даже на своих бедрах. Генрих, медленно нажимая руками, развел её ноги широко в стороны, сам опустился ниже, обжигая дыханием её самые нежные места. Раздвинув пальцами складочки, провёл языком по набухшей плоти. Дразня, лаская, его язык начал двигаться чуть быстрее. Кэти застонала, инстинктивно раздвигая бёдра как можно шире, почти до боли, что бы эта сладостная пытка никогда не кончалась.

Все тело у него было покрыто шрамами – маленькими, едва заметными, их было множество, особенно на плечах и предплечьях, один, совсем светлый и едва различимый под пальцами шёл по горлу, охватывая всю поверхность под подбородком. А на груди были более заметные, глубокие и словно бы оставленные исполинской человеческой рукой, снабжённой острыми, как кинжалы когтями.

– Откуда это? – она провела пальчиками вдоль ужасных отметин. – Медведь?

– Да.

– И что же вы не поделили?

– Оленя, – он нетерпеливо тряхнул головой, отнял её нежную ручку от своей груди и прижал к губам. Потом потянул вниз, сжимая тонкое запястье, и Кэти послушно уронила её вдоль бедра. Его дыхание становилось все чаще, и поцелуи, которыми он покрыл её грудь и живот были уже отнюдь не нежными.

Неожиданно он приподнялся, и Кэти обиженно захныкала – куда, зачем? Еёживот и бёдра накрыла тяжесть мужского тела. Кэти не особенно понимая, что происходит, обвила руками плечи Генриха, запустила пальцы в густые, жёсткие волосы, уткнулась носом в шею, глубоко вдыхая тёплый, пряный запах его кожи. Он приподнял её бедра, подпихнув под них смятую шкуру и заставляя их максимально широко раскрыться. Осторожно раздвинул пальцами её лепестки, и Кэти почувствовала, как что-то упругое и жёсткое упирается в их основание. И в следующее мгновение острая, режущая боль скрутила жгутом все её внутренности. Боль такой силы, что она истошно закричала, судорожно вдавившись спиной в жёсткую поверхность постели. Во всех романах, которые ей довелось прочитать, когда главная героиня лишалась невинности, она, ощутив мимолётную лёгкую боль, уже через мгновение парила в облаках блаженства. Оставалось признать одно из трёх – либо французские романисты бесстыдно лгали, либо им бесстыдно лгали их не впервые опороченные возлюбленные, либо размер мужского достоинства вышеозначенных романистов был столь незначителен, что не производил сколь-нибудь существенных разрушений.

Генрих тут же остановился.

– Больно?

– Да-а. И очень.

– Я сейчас выйду, – он медленно и осторожно, боясь причинить ещё больше боли, вышел.

Кэти, всхлипнув, крепко обняла его за шею.

– Это что, всегда так будет? Так больно?

В памяти всплыла сцена в гранатовой комнате. Лучше уж так, хоть и неправильно, но очень приятно.

– Нет, нет, – он тихо засмеялся. – Сейчас всё пройдет, а в следующий раз тебе очень понравится, обещаю.

– Он нагнулся, поискал возле кровати и затем вытер её между ножек своей рубашкой. Когда бросал её на пол, Кэти заметила тёмные пятна. Кровь?

– Пойдем, посидим у камина, ты замерзла, – так деликатно он обозначил лихорадку, бившую Кэти крупным ознобом.

Через пару минут Кэти сидела, укутанная пледом, чувствуя приятную тяжесть мужской руки на своём плече, и вглядывалась в танцующие языки пламени в камине. И тут случилось странное. Часы, стоявшие на каминной полке, отсчитали тридцать минут по полуночи. Немного погнутая бронзовая стрелка с тихим скрежетом передвинулась на деление, чуть ближе к солнцу, глядящему раскосыми глазами на девушку луну, выгравированную напротив. Вдруг циферблат побелел, вспух мыльным пузырем, и из него возникла голова крупного, снежно-белого кота. Когти скрипнули, царапнули эбеновую полку камина. Вслед за головой показались плечи, туловище, затем длинный пушистый хвост. Кот мягко спрыгнул на пол. Он был, по крайней мере, вдвое крупнее обычного, желтоглазый, мохнатый. Кэти вскрикнула.

– Это Спарки. Пришёл, любопытный шалун? – Генрих протянул руку, и Кэти показалось, что кот приветственно наклонил круглую пушистую голову, но подходить не стал. Сел в углу, не сводя с них горящих в темноте, жёлтых, как новые монеты глаз, и начал вылизывать лапу. Кэти слегка вздрогнула, когда увидела, какие длинные и острые у него клыки. Через его жемчужно-белое тело немного просвечивала резная дверца шкафа.

– А-а-а… Он неживой?

– Он жил здесь около трёхсот лет назад, точнее не скажу. Был всеобщим баловнем и любимцем, исправно выполнял свою работу – ловил крыс и мышей, а по вечерам имел обыкновение уходить в лес. Но всегда возвращался к часу ночи в кухню, где кухарка ставила ему миску молока. Но однажды он не вернулся. Не пришёл он и на другой день и на третий. А на четвертый в обычное время кухарка услышала, как кто-то скребётся в заднюю дверь. И когда она её открыла, он вошёл на кухню и сел на свое обычное место, вот только молоко пить не смог. С тех пор он стал хранителем этого дома и каждый вечер ему ставят в кухне молоко. Слуги придумали легенду, что пока Спарки здесь – с домом ничего не случится.

– Ух ты! —глаза у Кэти загорелись, она ещё раз взглянула в темный угол. Кот так же подверг её критическому осмотру, видимо, вынес для себя вердикт, и широко зевнул, обнажив пару десятков острых и длинных, как кинжалы зубов. Кэти придвинулась поближе к Генриху.

– Хочешь сказку?

– Конечно! – она прижалась ещё теснее, чтобы ощутить его такую успокаивающую близость.

– Слушай. Жил в этих землях около двухсот лет назад богатый и могущественный дворянин, сэр Моран…

К сожалению, узнать, что же стряслось с сэром Мораном, Кэти не удалось. Портьеры, отделявшие дверной проём от комнаты шевельнулись, и Кэти от души пожелала Стоуну скорейшей и мучительной смерти. Как оказалось, напрасно. На пороге замаячила Элен. Генрих удивлённо вздернул брови.

– Как ты вошла сюда? И почему?

– Сэр, мистер Бэйлиш поручил вам передать записку. – Она нервно облизнула сухие губы.

– Почему не он сам?

– Он очень торопился, сэр. Очевидно, был занят.

– И объяснил, где меня найти?

– Да, сэр.

Очевидно, странное состояние горничной заметила не одна Кэти. Та стояла, глядя в пол и заламывая руки. Кэти часто читала о таком в романах, но видела впервые. Это такие движения руками по кругу, вверх и вниз. Забавно.

– Ладно. Можешь идти, – он, не поднимаясь, протянул руку и взял письмо. Элен опрометью выскочила из комнаты, словно романтический любовник, услышавший тяжелую поступь приближающегося к алькову мужа.

– Странная она какая-то. – Кэти проводила озадаченным взглядом убежавшую горничную. – Что случилось? – вопрос был адресован Генриху, который, пробежав глазами записку, явно куда-то засобирался.

– Это уже интересно. Мисс Блекхилл сообщает, что у неё письмо, написанное моим отцом, где он сообщает, что оставил мне и Эрику некую ценную вещь. Я должен с ней поговорить. Подождёшь меня здесь? Не думаю, что это займет много времени.

– Нет! Хочу с тобой.

– Я думал, ты не очень хорошо себя чувствуешь?

– Да ничего-ничего. – Кэти поспешно встала, очень стараясь не хромать на обе ноги, между которых до сих пор горела боль. – А кто такой Бэйлиш?

– Наш дворецкий. Ты уверена, что хочешь пойти?

– Конечно!

Поднимаясь по лестнице, Кэти вдруг вспомнила интересовавший её вопрос:

– А почему ты над Перси смеялся?

– Я не смеялся, – Генрих удивленно на неё взглянул, – он неплохой человек, мечтатель и романтик. Но бездельник, тридцать два года, и всё у матери на шее.

– Тридцать два? Я думала, ему лет сорок.

– Ну ты же знаешь этих обитателей Парнаса – в душе дети, лицом умудрённые старцы.

– Парнас?

– Да, гора такая. На её вершине Пегас… Ты знаешь, кто такой Пегас?

– Да, конечно, – надменно процедила Кэти. Он что, глупенькой её считает?

– Так вот, Пегас ударил копытом, и в этом месте забил источник, который был назван Ипокреной. Кто испил вод Ипокрены становился поэтом, художником, ну и так далее. Служителем муз и их пленником.

– А, понятно. А Перси ты откуда знаешь?

– Мы были дружны с его отцом, генералом Клейтоном. Славный был человек, грубоватый, резкий, но смелый и честный. Жаль, умер двадцать лет назад.

– Может, это он в маму такой застенчивый пошёл? – рассудила Кэти.

Через несколько минут они были у восточной комнаты.

00.49 A.M.

Чайная комната напоминала собой китайскую лаковую шкатулку. Чёрные стены были покрыты перламутровыми инкрустациями – маленькие фигурки путешествовали по неприступным горам, ловили дичь в непроходимых лесах, дарили подношения неведомым Кэти богам, умирали в кровопролитных битвах. Сама жизнь мерцала перед Кэти в чешуйках перламутра, искрясь и уходя в небытие. По углам стояли огромные, в человеческий рост вазы, покрытые мягким, словно выполненным акварелью рисунком, почему-то без цветов, а у дальней стены располагался низкий, окружённый диванами стол, за которым сидела весьма своеобразная компания. Эрик безмолвствовал, как гробница, устремив мрачный взгляд в стену, мисс Блекхилл (это была несомненно она) прекрасно справлялась с ролью хозяйки салона – беседовала, разливала всем кофе, отдавала распоряжения слугам. Ещё за столом присутствовали двое мужчин.