Говоря это, старик макнул свой худой палец в чашку и нарисовал на столешнице странные закорючки.

От вида которых у меня неожиданно сильно закружилась голова…

…Свет преломляется на золоте и слепит, слепит мне глаза, но я успеваю увидеть излом золотого шнура, выложенного знакомым мне знаком. Я знаю его, да-да, знаю, ибо именно мои руки вышили его… Этот знак обещает защиту, а этот… вот этот – опасен… Руны… Руны темные и светлые… А там за завесой света стоит кто-то темный. Человек. Его лицо во мраке, его глаза как бездонные дыры, его рот раскрывается в крике… Он зовет, он ищет и зовет. Меня зовет… Свет плетет кружева и слепит мне глаза, я не могу рассмотреть того, кто скрыт, но должна, должна! Я до боли вглядываюсь, прикрываю глаза ладонью, но тщетно. Сердце мое обливается кровью. Слезы текут и текут по моим щекам…

– Эй, милочка, с тобой все в порядке?

Я шмыгнула носом, поспешно вытерла тыльной стороной ладони непонятно откуда взявшиеся слезы и решительно заявила:

– Эти значки мне известны. Еще я знаю такие и такие.

По мере того, как мой палец уверенно рисовал линии на столе, глаза Олеуса выпучивались все больше и больше.

– Откуда? – наконец охнул он.

Я равнодушно пожала плечами. Знать бы! Интересно, а кто это был, там за светом в моем странном видении?

Олеус как-то вдруг сгорбился, съежился и незаметно растерял весь свой пыл, став похож на старый гриб. Его сухая ручка осторожно накрыла мою собственную, остановив ее на полпути рисования очередного знака, а потом также осторожно одернулась.

– Вот что, барышня, – как-то очень уж серьезно произнес старик, – Не знаю, кто ты и откуда, но сдается мне, человек ты хороший. Я, конечно, в людях обманывался не раз, но не сейчас, надеюсь. Вот тебе мой стариковский совет: оставь все это. Забудь все, что я тебе тут по дурости наговорил. Спрячь подальше всякие кобовы безделицы и никогда их не доставай, а ежели кто придет сюда и Коба спрашивать будет – гони взашей, будто и не знаешь ничего. И не позволяй никому чужому прикасаться к тебе, вот как я сейчас. Никогда не знаешь, с кем можно случайно столкнуться. Лучше живи тихо. Живи своей жизнью, слюбись с каким-нибудь молодцом, нарожай ему детишек и будь счастлива. Потому что не сделаешь, как я сказал, ничего этого у тебя не будет.

– Почему? – тупо спросила я, ошеломленная такой отповедью.

– Не надо бы мне тебе такое говорить, но лучше узнай, а потом сразу забудь, ладно? Ты магичка, барышня, даже со своим скудненьким даром я это чую. Ты и руны знаешь, и реликты тебя слушают – как есть магичка! Только берегись, что б никто другой этого не понял. В твоем прошлом, которого ты не помнишь, могут скрываться тайны, которых лучше не открывать. И если твою память запечатали магией, может на то были важные причины?

– И как, интересно, я могу теперь это забыть? – пробормотала я в пустоту, ибо входная дверь, тренькнув колокольчиком, захлопнулась.

Три недели спустя в Вельме только и говорили, что о небывало позднем и еще более небывало мягком Йердасе.

Ах да, вы же о Йердасе ничего не знаете! Я уже дважды испытывала на себе его мощь и потому с полной уверенностью могла заявить – удовольствие это сомнительное.

Йердас – это ветер. Да-да, ветер. Не легкий, прохладный ветерок, колышущий занавески. И даже не порывистый задира, сопровождающий грозу. Йердас – это неподконтрольная жестокая стихия. Каждый год он приходит ровно перед тем, как теплое морское течение от далеких южных островов достигает берегов Империи и согревает ее в наступающей зиме. Оттого в Вельме, да и на всем северном побережьи Дарвазеи никогда не бывает холодно. Но Йердас – это расплата людям за тепло, безвозмездно даруемое югом.

Йердас не знает жалости. Он глумлив и злобен, он выбивает последние крохи тепла из жалкого человеческого тела, напрасно взывающего к милости неба. Йердас – это две, а то и три недели холодного, сильного, никак не прекращающегося ветра, частенько с дождем, снегом или ледяными колючками. Две недели нудного свиста в ушах, доводящего до безумия. Две недели шума за окном, который слышен даже сквозь нарочито бодрые разговоры, смех или музыку. Две недели пронизывающего до костей холода, морозящего даже воду, отчего льдом покрывается все: улицы, дома, кареты… В мире становится хмуро и неуютно, в голову лезут отвратительные мысли. Говорят, это время самоубийств. Охотно верю. Если есть на свете время для глухого отчаяния и уныния, то это Йердас. Жизнь становится пуста, сера и бессмысленна, а стоит только опустить руки, как непонятная беспричинная тоска поглотит вас без остатка.

Вас уже впечатлил Йердас? Сомневаюсь, что вы захотите увидеть его воочию, поскольку даже жители северного побережья Дарвазеи предпочитают смотреть на Йердас со стороны, из теплого укрытия. Ведь кто желает, выйдя на улицу, оказаться размазанным по ледяной стене? После того как, разумеется, прокатится (в лучшем случае на ногах, а чаще – на заднице) по обледеневшей мостовой или ломким волнам замерзшей грязи?

К приходу Йердаса готовились загодя. Эти две недели каждый вельмиец пережидал по-своему: кто-то запасался едой, водой и развлечениями, кто-то – работой впрок. Но любой мало-мальски здравомыслящий человек рисковал выйти наружу на растерзание Йердаса только в случае крайней нужды.

Зато когда ветры стихали, начинались буйные празднования. Йердас прошел – считай зима долой, ибо теперь до самой весны, пока не уйдет теплое южное течение, погода будет мягко-осенней, с дождями и туманами, с легким, никогда не прекращающимся сумраком, но ровной, унылой и безопасной…

А в этом году все было не так. Начать с того, что Йердас заметно припоздал. Его ждали раньше; императорские погодники-маги дважды объявили о том, что ветры на подходе, а Йердаса все не было, и лишь неделю спустя ледяной шквал накрыл город. Вельмийцы вздохнули обреченно и принялись подпирать ставни и закрывать двери.

Но уже три дня спустя многие были выдернуты из привычной спячки стуком в дверь. Вот сосед зашел к соседу, вот из лавки примчался приказчик, потому как товар доставили… Город жил, несмотря на Йердас, потому что Йердас отступил! Это оказалось небывалым, по крайней мере, старожилы не могли такого упомнить на своей памяти, хотя когда хорошенько подумали, то, разумеется, вспомнили, что лет эдак двести назад, как говаривали их деды, однажды Ветры пропали, и была тогда великая беда по всей земле… Вроде как мор был. Или пожар… Или нет, очень холодная зима, когда даже выпал настоящий снег и сугробы лежали целый месяц! Или еще чего. Да, жди беды, говорили знающие люди. Ничего хорошего из этого не выйдет, удрученно качали головами записные пессимисты и пророчили взамен неудавшегося Йердаса небывало морозную зиму и неурожай летом.

Имели ли эти предсказания основания или нет, никто не знал, но Ветры прокатились по северному побережью Дарвазеи слабенькие, словно разбавленное мошенником-трактирщиком пиво. Через четыре дня восстановилась обычная погода, если не считать обильного дождя, из-за которого случилось наводнение на восточных окраинах Вельма, а равнина Наррот и вовсе ушла под воду. Ну, да это мелочь, посчитали обыватели и с привычным энтузиазмом принялись готовиться к Гроздянке, послейердасовским празднествам, главным событием которых издавна считался Осенний бал.

Из-за того, что большую часть кропотливой монотонной работы швейные и вышивальные мастерские, вроде моей, всегда оставляли на две недели вынужденного затворничества во время Ветров, подготовка к этому конкретному Осеннему балу была похожа на скачки с препятствиями верхом на хромых кобылах. Вместо двух недель мы получили пару-тройку дней, а одуревшие клиенты немедля требовали свои заказы, словно в ожидании конца света решили наповал сразить друг друга пышностью собственных нарядов и таким образом покончить с этим бренным миром. Но первыми, судя по всему, должны были рухнуть от изнеможения мы, швеи, вышивальщицы, колясочники, шляпники, сапожники, перчаточники… С утра до ночи в моей мастерской крутились, придумывая способ поскорее да поэффектнее украсить женские платья и мужские камзолы, шесть мастериц, включая меня, по такому случаю заваленные работой по уши. Дверной колокольчик звонил не переставая…

Только ночью, добредая до уютной постели в своей ухоженной спаленке, я оставалась сама с собой наедине. Только ночью я понимала, что несмотря на все угрозы Олеуса и дневную суматоху, слова его забыть не могу. Нет, я вовсе не испугалась. Признаться, увещевания старика волновали меня куда меньше той поистине ошеломляющей идеи, которую он подсказал. Так что я совсем не собиралась забывать его слова.

Ведь если память моя была запечатана магически, значит, мне нужен маг!

– Госпожа Никки, – робко поприветствовал меня сэр Гари. Тощая его фигура с нелепым букетом дорогих цветов среди мечущихся с увесистыми свертками приказчиков, озабоченных клиенток и измученных мастериц, то и дело выскакивающих из мастерской в лавку с очередной порцией готовых платьев, выглядела неуместно и даже комично. Я едва удержалась от смеха, однако внезапно меня осенило, что с помощью этого бедного юноши я могу реализовать собственные планы.

– Сэр Гари, – душевно улыбнулась я, протягивая руки навстречу, – Какая радость видеть Вас!

Слова мои упали на благодатную почву: молодой человек зарделся, глаза его сияюще распахнулись, тщедушные усики встрепенулись, а сам он немедленно шагнул вперед, не обращая ни малейшего внимания на окружающих. А стоило бы, между прочим. В этот момент юный Тусси со стопкой полотен согнувшись пытался побыстрее прошмыгнуть в кладовку и попался ровнехонько под ноги молодому господину. Тот, разумеется споткнулся, а поскольку его руки были заняты цветочным веником, то ни за что удержаться не успел, а только ткнул букетом в нос одной очень важной даме, пришедшей осчастливить мою лавку своим заказом самолично и чрезвычайной удивившейся неожиданному нападению. «Что такое? Что такое?» – курицей встрепенулась дама, всплескивая руками. В то время как сам сэр Гари, перелетев через Тусси, плашмя упал на деревянный стеллажик, где лежали образцы и разные бусины россыпью. Стеллажик завалился на бок, бусины весело запрыгали по полочкам, по полу, под ноги…

Сэр Гари встал, аккуратно отряхнулся и протянул мне на раскрытой ладони пару серебряных гребней:

– Я смотрю, у Вас тут гребешки на пол упали, госпожа Никки.

Я увела моего поклонника в свою личную комнатку еще до того, как в лавке грянул хохот, однако доносившиеся из лавки звуки сэра Гари, похоже, совсем не покоробили. Он забыл о них еще до того, как я сообщила, что с удовольствием приму его приглашение на Осенний бал, если он еще не передумал.

Он не передумал.

Ровно неделю спустя я имела честь войти в роскошный бальный зал, вернее, в Зал Городских Собраний, где обычно проходили Ассамблеи, а два раза в год – и балы, устраиваемые для знатных или именитых горожан. Разумеется, Зал Городских Собраний – это не Императорский дворец, куда съезжалась знать высшей пробы, дабы иметь честь быть принятой самим Императором Адрадором Третьим и Императрицей Мильеной, но и не открытая городская площадь, где обычно без стеснений веселился простой люд.

Бальный зал был украшен драпировками и гирляндами из веток николестры с живописными гроздьями крупных янтарных ягод – именно в их честь празднества после сурового Йердаса в простонародье называли Гроздянками.

Я люблю веселиться, как бы ни упрекала меня резвушка Лика в том, что я замкнута и нелюдима. Я люблю дружелюбные лица и открытые улыбки, люблю танцевать до упаду, когда от кружения в задорном лалле-пуле пол уходит из-под ног. Люблю немножко пофлиртовать с Луриком, подмастерьем кузнеца, высоченным крепким парнем, в танце слишком уж бережно обнимающим мою талию словно она хрупкая, как ножка стеклянного бокала. Люблю хохотать над проказами носатого Букти, деревянной марионетки, главного героя развеселых кукольных театров, бродящих по улицам. Эти радости чисты и невинны – чуть-чуть трогают чувства, чуть-чуть отдают пикантностью, чуть-чуть будоражат нервишки…

Но попав на бал в Зале Городских Собраний, я словно бы попала в другой мир. Здесь тоже было тесно, шумно и душно, но далеко не душевно. Гости оглядывали друг друга с плохо скрываемым презрением или тщательно разыгранным дружелюбием – в зависимости от того, какое положение в обществе занимал тот или иной человек. Смотрели не на лица, а на роскошные наряды; оценивали не характер человека, а стоимость украшений, навешанных на платье в неимоверном количестве… Мне нечего было стыдиться, мой наряд, пусть и скоропалительный, был вполне достоин выставления на этом балу. Нежно-голубое с белой и серебристой отделкой элегантное платье было заказано для дочери одного вельможи, однако почти накануне праздников девушка неожиданно сильно занемогла, а обеспокоенный папаша решил, что раз на балу блистать в этом платье некому, лучше потратиться на лекарства и лекарей, чем платить за бесполезное дорогостоящее приобретение. Так невыкупленный наряд и остался в моей мастерской, что случалось не впервые и никого не беспокоило – накануне бала все нераспроданные платья раскупались подчистую.

Но этот наряд я оставила для себя, немного ушив в талии и убрав кое-какие излишние украшения. Платье было скромным на первый взгляд, однако очень элегантным и отнюдь не дешевым, а богатая вышивка и вообще делала его неотразимым. К нему я добавила нитку крупного южного жемчуга и украсила свои русые волосы розетками из жемчуга помельче. Так что сэр Гари, заехавший за мной перед балом, долгих несколько секунд восхищенно таращился на меня, не способный вымолвить и слова. Я была польщена.

Однако, как бы ни гордился молодой дворянин красотой и изысканностью своей дамы, очень скоро стало понятно, что он стесняется ее невысокого происхождения. К моему удивлению, сэр Гари, не будучи и сам звездой первой величины, очень щепетильно относился к мнению господ, стоявших выше его на социальной лестнице. Когда в третий, а потом в пятый или десятый раз он замечал, как жгучий интерес, горевший в глазах того или иного дворянина, которому он меня представлял, меняется на непроницаемое и равнодушное «очень приятно» после моих слов «владелица золотошвейной лавки», сэр Гари приуныл и уже не так благосклонно взирал на даму своего сердца и даже робко посоветовал не говорить мне, кто я такая.

А дама, то есть я, из-за этого особо и не переживала. Я пришла на бал ради одного-единственного знакомства и намерена была добиться своего, чего бы мне это ни стоило. Проблемой оказалось совсем другое, то, чего я, к своему удивлению, не смогла предугадать – танцы. Разумеется, местные танцы я знала, поскольку чаще всего на Песчаной улице и ее окрестностях танцевали именно их: лихой и быстрый лалле-пул, парный тартамел и изысканный ратипут или ратье-пута с множеством красивых фигур и сменами партнеров. Еще Лика и ее подружки научили меня фили-нале, новомодному и очень популярному танцу… Но ни один из этих танцев – танцев простолюдинов – не танцевали в Зале Городских Собраний. Я с ужасом смотрела на кружащиеся в особом ритме пары и понимала, что не смогу повторить фигуры этого танца безо всякой подготовки. Сэр Гари был столь любезен, что торчал рядом со мной унылым зимним деревом, или бродил тенью по залу, выискивая человека, с которым я очень хотела познакомиться. По сути, мне нужен был не конкретный человек, а человек определенного рода занятий, но сэр Гари знал только одного мага, да и то шапочно, поэтому пришлось смириться с задержкой и развлекаться лишь стрелянием глазами.

– Могу я пригласить даму на танец, раз ее неудачный кавалер до сих пор не сделал это?

Передо мной склонил темноволосую ухоженную голову в легчайшем поклоне высокий статный мужчина средних лет. Одет он был весьма роскошно в темный бархат с таким количеством украшений и вышивки, что из-за драгоценностей почти не просматривалась сама ткань наряда. На его груди были три цепи с медальонами и золотая перевязь с вышитыми поверх знаками двойной лилии, перемежающимися сидящими псами (я, увы, не знала, что это означает), в ушах болтались тяжелые изумрудные серьги, пальцы отягощали кольца и перстни с отблесками всеми цветами радуги. Но даже не будь всего этого, надменно-высокомерное лицо этого господина говорило само за себя – знатен, самоуверен и не привык к отказам.

Я была так удивлена, что даже обернулась посмотреть, не стоит ли за моей спиной та самая дама, которую он намеревался пригласить. Но нет.

– Нет, – вежливо сказала я, – Не можете.

Очевидно, это был первый и единственный отказ в его жизни.

– Почему же? – лениво улыбнувшись, спросил он, но темные глаза его недобро блеснули, а ироничный уголок губ на мгновение вздыбил порядком поседевшие волоски усов и бородки с правой стороны лица.

– Я не умею танцевать.

– Этого не может быть, – улыбка стала холоднее, а глаза сощурились еще больше, крупный подбородок выпятился вперед, – Любая девица уметь танцевать.

– Я не любая.

– Это верно…

Его въедливо-пристальный взгляд мне очень не понравился.

– Я Вас научу, – милостиво снизошел он. На губах расцвела странная, очень странная и оценивающая улыбка. Она мне не нравилась, как и все остальное в этом человеке. Холодок страха пробежал по моей спине.

– Благодарю, нет, – я со всей возможной учтивостью присела и аккуратно огляделась по сторонам в поисках пути к бегству, – Я не желаю танцевать.

Незнакомец застыл, неверяще глядя на меня, потом переместил свое жалящее внимание на моего кавалера, замершего рядом со мной (как только теперь я заметила) в полнейшем оцепенении. Сэр Гари судорожно сглотнул, и кадык его смешно дернулся.

– Э-э-э… уважа-мее-мейший с-с-эр Валдес… по-аз-звольте представиться…

– А Вас никто не спрашивал, – рявкнул бархатный господин, смерил нас презрительным взглядом, развернулся и исчез в толпе.

– Госпожа Никки…, – жалобно проблеял Гари, бледнея на глазах и трясясь мелкой дрожью.

– Так и кто это был? – мрачно поинтересовалась я, полная нехороших предчувствий.

– Сам господин Угго Валдес, Главенствующий маг Имперского сыска… Лично я с ним не знаком… Не знаю, почему он здесь оказался… Ему, наверное, скучно стало в Императорском дворце… Обычно такие, как он, здесь не бывают… Папенька меня в порошок сотрет… Такое неуважение господину Валдесу!

– Какое неуважение, Гари? – в сердцах шикнула я, стараясь не повышать голоса, – Он спросил, не желаю ли я танцевать, а я не желаю. Какое неуважение?

– Таким, как он, не отказывают, – простонал мой кавалер, прикрывая лицо трясущимися ладонями, – Какой скандал. Мы должны уйти.

– Что?

– Мы должны немедленно уйти.

– Но Вы же обещали познакомить меня…, – и тут до меня дошла пренеприятнейшая истина, которую я упорно не соизволила замечать, – Н-да, кажется я уже познакомилась.

В центре бального зала механическими фигурками двигались разряженные пары, причем мужчины были одеты ничуть не скромнее женщин. Играла музыка – оркестр из полусотни музыкантов расположился на балконе и не мозолил глаза почтенной публике своими медными трубами и рыжими мандолинами. Слуги, обильно потеющие в своих темно-зеленых суконных ливреях, продирались между развлекающимися господами с подносами еды и напитков… А сэр Гари пробирался к выходу, побледневший донельзя, словно старался раствориться совсем и не привлекать к себе внимания. Однако это не удалось и его долговязая фигура, казалось, все больше становилась объектом горячечных взглядов, как липкая темная патока привлекает мух. От доносящегося со всех сторон шушуканья он совсем сгорбился и смотрел только себе под ноги.

Ко мне все это не относилось. Я шла, гордо подняв голову и спокойно улыбаясь, а разряженные дамы и кавалеры поспешно расступались и отводили взгляд, если им доводилось наткнуться на мой. Если я и была зла, как голодный сторожевой пес, и раздосадована, как тысяча чаек, у которых из-под клюва увели рыбу, то вряд ли кто-то это заметил.