Когда я впервые её разглядела, глаза у неё были сиреневые, брови чуть нарисованные, а зубов не было совсем.
Медсестра положила мне на руку лёгонькую спелёнатую матрёшку, посмотрела отчуждённым взором и ушла – разбирайся, мол, сама – твой ребёнок!
Матрёшка полежала-полежала, открыла глаза – я ещё подумала, почему это они сиреневые, так ведь не бывает, – и стала на меня смотреть. А я на неё.
Она тогда ещё не понимала ничего. Я, в общем, тоже.
Матрёшка решительно открыла ротик. Я заглянула. Оказалось, зубов там нет. Я наклонилась над ней. Она поймала сосок и сжала его очень больно. И только когда захлебнулась молоком, закашлялась и пискнула – я поняла, что она тоже человек.
Потом глаза у неё поголубели, брови стали совсем нарисованные, а зубки выросли один за другим. Из безымянной спелёнатой матрёшки она превратилась в зеленоглазую Лёльку, мою дочь.
Больше всего её волнует самое начало: откуда берутся люди? Что они рождаются – это уже известно.
– Мама, а вот как рождаются люди?
Надо отвечать. Сначала я осторожно разведываю:
– А что, разве у вас в детском саду дети об этом не говорят?
– Да говорят, конечно, но они ведь и сами-то ничего не знают.
Это меня немного успокаивает, и я начинаю объяснять:
– Вот, видишь, стоят три матрёшки. Самая старшая – Тоня, моя мама. Я, средняя матрёшка, родилась из Тони. А ты, младшая матрёшка, из меня. Поняла?
– Поняла.
Потом походила-походила и спрашивает:
– Мам, а папа – какая матрёшка?
Однажды мы гуляли по старому кладбищу, и Лёлька впервые сообразила, что есть не только начало, но и конец, что люди умирают.
Мы долго бродили среди потонувших в траве могил, она лихо гонялась за кузнечиками, но вдруг её что-то смутило. Она огляделась и показала на тёмный полусгнивший крест:
– Мам, а это что?
– Могилы. Здесь лежат люди, которые умерли.
– Но их надо вынуть! – страстно сказала она.
– Не имеет смысла. Теперь там одни косточки.
«Косточки, косточки…» – она скакала на одной ноге по дорожке, но это не мешало ей думать.
Потом вдруг круто повернулась и кинулась ко мне:
– А ты не умрёшь?
– Все умрут. Сначала Тоня, старшая матрёшка, потом я, а потом и ты…
– Я хочу, чтобы ты пожила много-много. Поживи… восемь лет!
– Это не так уж и много.
– Ну тогда шесть!
Она рассеянно побегала ещё, потом подошла ко мне, прижалась и тихо прошептала:
– Я хочу, чтобы ты жила всегда… – И расплакалась.
Мы сели на чёрный обломок гранита. Что я могла ей сказать? Я чувствовала, что должна её утешить – перед ней впервые раскрылась та бездна, в которую мы все уже не раз заглядывали с тихим страхом. А утешить было нечем.
– Ладно, Лёлька, – сказала я, – ты не плачь, как-нибудь выкрутимся!
Она думала об этом неотступно, несколько дней, и всё просила меня пока не умирать. Очевидно, искала выход.
И вот однажды утром я услышала:
– Мама, я буду художником!
– Почему?
– А художники бессмертны! Нам вчера Софья Александровна сказала.
«Ну что ж, неплохой выход», – подумала я и купила ей краски.
Она рисует часами. Рисует розовых кошек, синих собак, бабушек, клоунов, портрет матери (почему-то с сиреневыми глазами), портрет отца (симпатичный такой парень с рыжей бородой и лиловым ухом).
А зубы, которые совсем недавно выросли, стали выпадать. Выпасть выпали, а расти не растут. У петербургских детей зимой зубы не растут – солнышка мало. У меня тоже так вот не росли. «Где ж у тебя зубки-то? – издевались взрослые. – Да… Теперь ты старушка, беззубая…»
С тех пор в мире не изменилось ничего. Даже самые умные из взрослых не удерживаются и задают моей дочери всё тот же идиотский вопрос: «Где ж у тебя зубки-то?»
К нам в гости часто приходит один мой знакомый художник. Он высок, надменен и очень красив. Он говорит Лёльке: «Олечка, вы…», а когда прощается, то целует руку не только мне, но и ей. Каждый раз дочь, потрясённая таким обращением, смотрит на меня – учится, как в таком случае быть. Я-то знаю, что, кроме разговоров о Ренуаре и старых мастерах, художник любит смотреть хоккей по телевизору, и поэтому мне, конечно, проще. Но Лёлька каждый раз к его приходу требует из шкафа розовое кружевное платье.
Она приносит ему свои рисунки молча. Он берет листы, откидывается в кресле, ноги выдвигая на середину комнаты, и задумчиво бормочет:
– Ну что ж, недурно, недурно… Правда, чувствуется влияние Эрмитажа… Гм… золотое сечение. Но в общем можете, Оленька, можете…
Лёлька стоит перед ним как натянутая струна, какое-то между ними устанавливается молчаливое взаимопонимание, и я тихонько выхожу из комнаты.
Однажды так вот вышла, а вернувшись через несколько минут, застала странную картину: Лёлька, скрученная в три погибели (мне даже сначала показалось – связанная), была притиснута к дивану рядом с художником. Одной рукой он с трудом удерживал её в таком положении. Другая рука тоже была занята – в ней был журнал вверх ногами. Невозмутимо и рассеянно он в этот журнал поглядывал.
– Господи, что у вас произошло? – ахнула я.
Оба молчали. Художник всё ещё пытался придать себе безразличный вид. Журнал в его руке вздрагивал.
На запястье виднелись синие следы от зубов. Кровь яркими каплями выступала прямо на глазах.
– Она меня укусила, и мне пришлось её обездвижить, – наконец холодно произнёс он.
– Ольга! Что с тобой? Гостя? Кусать?
Лёлька молча мерцала потемневшими глазами. Такой взгляд я видела у неё впервые. Вдруг она извернулась, распрямилась как пружина и выпалила:
– А чего он сказал, что у меня зубов нету? «Где ж у вас, Олечка, зубки-то?» – передразнила она его. Слёзы уже кипели у неё в горле. – А вот теперь он знает, где у меня зубы! – Тут выдержка оставила её, она кинулась ко мне на шею и горько разревелась.
Я вытерла ей слёзы и увела её спать. Натягивая пижаму, она всё ещё всхлипывала.
– Ну ладно, ладно, – говорила я, – хватит реветь. Не такой уж он мерзавец, чтобы его кусать. Вот ты бы, например, вышла за такого замуж?
– Вышла бы, – сказала она печально. – А где я такого возьму, когда вырасту?
– Ну, например, у него будет сын. Такой же высокий, сильный… Ну, в общем, совсем такой же…
– Так пусть он сначала женится, – ехидно сказала дочь. – Он же сам себе сына не родит, ему ведь жена должна родить! – блеснула она эрудицией.
Наутро я, моя свекровь и Лёлька обсуждали события вчерашнего вечера.
– В моё время детей воспитывали иначе, – гордо сказала бабушка Валя. – У нас на Пасху гостей бывало человек по сто. Целые копчёные окорока на столы ставили, и гости всё съедали. И ни один не уходил укушенный.
– Да, дорогая, напрасно ты его укусила, – рассеянно улыбнулась я, расчёсывая волосы перед зеркалом. – Такой мужчина тебе ещё не по зубам.
– Но они же у меня вырастут, мамочка! Ты же сама говорила: «Солнышко пригреет – зубки и вырастут!»
– Кто его знает… – задумывается бабушка и тут же спохватывается: – Конечно, если ты каждое утро будешь есть сырую морковку, то уж… тогда уж без сомнения вырастут!
И вдруг загадочно улыбается нам, сверкая ослепительными новыми зубами.
Этот рассказ я начну так: к сожалению, мой муж не любит дарить подарки. Вернее – не умеет. Чужие мужья умеют, а мой – нет.
– Ну, ясно, – небрежно сказал муж, – все женщины-писательницы обязательно пишут про своих мужей. Наверно, поэтому они так однообразны. Вот если бы они писали про своих разных хороших знакомых… Вот тогда читателям было бы интересно!
Но я всё равно начну так: увы, мой муж не умеет и не любит дарить подарки.
Сначала я обижалась. Потом это прошло. Даже если подарить ему сразу плавки и роскошное пляжное полотенце, он всё равно не обрадуется, ни о чём не догадается, и нужно брать его за руку, вести в магазин и между прочим так сообщать: «Знаешь, мне так хочется эту (совершенно ненужную мне) элегантную брошку, и не потом, а сейчас!» Он удивится и скажет: «Ну хорошо. Ну давай купим, всё равно деньги-то все у тебя!» И тогда нужно дать ему денег, а потом поцеловать прямо перед продавщицей и обрадованно прощебетать: «Спасибо, мой дорогой! Какой ты щедрый!» – только тогда он догадается, что подарил мне брошку. А научить его дарить так, как это умеют делать другие, мне не удастся уже никогда…
Правильное воспитание человек должен получать в детстве. В начале жизни нужно понять: хочешь получить что-то от мира – так сначала дай ему что-нибудь… Ведь мир – это зеркало. Улыбнись ему – и он улыбнётся тебе в ответ, а скроишь кислую физиономию…
Поэтому я и сказала однажды своей маленькой дочке:
– Хочешь, я научу тебя дарить подарки?
– Хочу. А как?
– А очень просто. Вот смотри: я дарю тебе эту вот целую шоколадину!
Лёлька была ещё так мала, что жадности своей скрыть не сумела. Она протянула ручки и быстро сказала:
– Дай!
– Да нет, не так… Ты мне скажи: «Спасибо!»
– Спасибо. Дай!
– На. Это я подарила тебе подарочек. Поняла?
Понять-то она поняла. Но желания дарить самой не появилось у неё и через три шоколадины. Не прорезалось даже после того, как я привезла ей из Москвы шагающую куклу с неё ростом.
Время шло. А что делать – я не знала.
Осенью мы с Лёлечкой уехали в Одессу. Ловить ускользающее лето.
Я сидела на веранде. Виноградные листья нежно светились на солнце. На песчаную дорожку передо мной сами падали грецкие орехи. А петербургская тоска, унылость и дожди были так далеко…
Посередине дорожки лежала краюшка хлеба, над которой хозяйский Тобик трудился всё утро, а потом всё-таки бросил. Видимо, решил поберечь зубы.
Лёлечка задумчиво вышла из виноградника. Боже, как она была хороша! Маленькая, пузатенькая, в белом сарафанчике, вся перемазанная виноградным соком.
Она увидела хлеб и остановилась. Подняла, бережно почистила о свой сарафанчик и, ни в чём не сомневаясь, потянула ко рту. Как вдруг новая, захватывающая мысль засветилась в её глазах. Она прижала краюшку к груди и побежала прямо ко мне на веранду:
– Мама, мамочка! На! Это же тебе подарочек!
Я осторожно взяла в руки этот первый результат моего правильного воспитания. Машинально сказала: «Спасибо». Из конуры меня с интересом разглядывал хозяйский Тобик.
– Ешь, мамочка, ешь! Это же тебе подарочек! – и, счастливая, бросилась меня обнимать.
А уж на пляже дочь развернулась… Она несла мне все ракушки, камушки и окурки, которые ей удавалось раздобыть в песке. Когда она, пыхтя, выкопала своим зелёным совочком пробку от шампанского, счастью не было предела. Общему. Потому что в своё ликование ей удалось втянуть всех, кто лежал рядом. Ей тоже старались что-нибудь подарить. Она тащила мне пуговицы, розовых варёных креветок и подтаявшие шоколадные конфеты.
Я складывала всё в большую пляжную сумку и благодарила, благодарила, благодарила. А Лёлечку было уже не остановить. И откуда у маленького ребёнка столько сил? Ведь жара-то – с боку на бок повернуться лень.
Мы выкупались в бирюзовых морских волнах. Стало легче. Дочь опять куда-то скрылась. А когда снова появилась передо мной – из кулачка у неё свисало что-то сверкающее, какой-то непонятный мокрый блестящий хвостик…
– Что это?
– Подарочек, – беззаботно сказала она, сунула мне это что-то в руку и унеслась за новой добычей.
На ладони у меня лежали золотые часики на золотом браслете. Вымазанные мокрым песком.
Я ахнула.
– Вернись! Где ты их взяла?
– Там… – неопределённо махнула она рукой в сторону моря.
На пляже никто никаких часов не терял. Целая делегация потрясённых свидетелей отправилась в милицию. В милиции оказалось только одно заявление отдыхающей из Воркуты о том, что у неё на нашем пляже украли золотые часы. Полгода тому назад.
С гражданкой созвонились. Приметы часов не совпадали совершенно. У гражданки даже никакого браслета не было, только ремешок.
– Ну что ж, – пожал плечами начальник отделения милиции, – что тут скажешь – дары моря! У нас в Одессе это бывает…
Подарочек достался мне.
И вот я снова сижу на той же веранде с золотыми отремонтированными часиками на руке. Которые очень идут к моей загорелой коже. И смотрю на закат сквозь виноградные листья.
Ну а что я теперь скажу своему мужу?
Муж-то, может, ещё и поверит, но вот уж свекровь – никогда. Отпустил жену с ребёнком на юг, молодец!
Я вздохнула и поймала откровенно-иронический взгляд Тобика. Он сидел в своей конуре, как Диоген в бочке. Тоже мне, философ!
– Глупая ты собака! Ну что ты понимаешь в воспитании?
Мы купили Лёльке первый приличный детский двухколёсный велосипед за год до того, как она смогла на него взобраться. Зимой он пылился в комнате свекрови, а весной все увидели, что ребёнок вырос и уже может.
Но ребёнок хоть и вырос, на самом деле ничего не мог, потому что, как тонко заметила бабушка Валя, два колеса – это вам не три.
Всё самое захватывающее – как именно папа на даче научил её кататься – я пропустила. Я работала. И получила ребёнка, уже «владеющего машиной». В белом платьице, в белых носочках она скромно стояла возле голубого велосипеда и ждала.
Я выкатила из сарая свой, повидавший многое, и мы молча вышли на дорогу. Дорога была асфальтированная и длинная.
Дочь обогнала меня через пятнадцать метров. Шикарно виляя задним колесом, она стремительно понеслась вперёд, не оглядываясь, а когда велосипед въезжал в лужу, поднимала колени к ушам, как кузнечик.
Я поднажала. Она быстро завертела ногами и опять оказалась впереди. М-да…
Километра через два мне стало жарко. Видимо, от того, что в этом году я села на велосипед впервые.
Справа от нашей дороги сочно зазеленел старинный Павловский парк. Очень он мне понравился в эту минуту. Мы свернули на просёлочную дорогу и поехали рядом. Когда едешь рядом – удобно петь.
– Солнце на спицах – синева над головой! – начала Лёля.
– Ветер нам в лица – обгоняет шар земной! – ответила я.
Мы лихо пели, а тонкие сосны и толстые липы подъезжали нам навстречу, неудержимо вырастали на наших глазах.
– Сядешь – и просто нажимаешь на педаль! – грянули мы и с этими словами внеслись в самую заброшенную часть парка.
Гуляющие поспешно заскакали по газонам в разные стороны. Что-то они, по-моему, кричали нам вслед…
И ахнуть мы не успели, как перед нами открылся спуск в глубокий овраг. Тормозить было поздно. Далеко впереди, посредине крутого и довольно кривого склона, торчал вкопанный в землю столбик для автомобилей, чтобы они сюда не сворачивали.
– Ай! – только и успела крикнуть я, как ветер завыл у меня в ушах. «Держись!» я крикнуть даже не успела.
Взлетев на другую сторону оврага, мой велосипед остановился, дрожа, как неукротимый мустанг. За спиной слышался вопль родного ребёнка.
Я обернулась, не слезая. Раскинув руки и закрыв глаза, родной ребёнок в белом платьице валялся внизу на дороге. Голубой велосипедик тихо лежал рядом, остаточно вращая задним колесом. Руль у него был свернут набок. Столбик для автомашин остался на своём месте.
– А-а-а! – вопил ребёнок.
Мне даже страшно было к ней подходить. Бросив своего мустанга, я побежала вниз.
– A-a-a…
He сразу стало ясно, что ребёнок вопит от страха, а не встаёт принципиально.
О проекте
О подписке