Глава 5

Никодим Шустов, шахтер из Донецка, знал только один вид отдыха – пьяные посиделки с друзьями, которые плавно, а иногда резко переходили в полежалки. Где накроет «усталость», там полежалки и случались.

И Прасковье, жене Никодима, приходилось в очередной раз идти на поиски загулявшего мужа, оставив дома трех несмышленышей, младший из которых, Петька, был инвалидом.

Правда, весной и летом, когда ночи уже были теплыми, женщина никуда не ходила – проспится Никодим и сам придет, но когда на землю начинали опускаться ночные заморозки, никуда не денешься, надо идти.

Иначе упившийся до состояния бревна супруг в бревно и превратится. Замерзшее такое полено.

С каждым годом Прасковье все труднее и труднее было заставлять себя выходить из теплого, уютного, пахнущего чистотой дома в холод и грязь, заглядывать во все подворотни, под заборы, шарить по кустам в поисках бессознательного тела муженька. Тяжелого, прошу заметить, тела и очень часто обгадившегося «с устатку».

И волочь эту смердящую тушу в дом, и пытаться затащить его в ванную, чтобы хоть немного смыть грязь и вонь. И молить Бога о том, чтобы глава семейства не очнулся.

Потому что Никодим, и по трезвяку не отличавшийся спокойным и мирным нравом, в пьяном виде просто зверел. И, если мог передвигаться самостоятельно, жене и детям приходилось несладко.

Да что там несладко – горько. Тошно. Страшно…

Особенно доставалась Петьке. Собственно, после рождения ребенка-инвалида (у младшенького был ДЦП) Никодим, до этого пивший в меру, и начал нажираться до свинского состояния.

Горевал так, ага. Ну как же – наконец-то сын родился (а первые две получились девчонки), и на тебе – безногий!

Хотя у Пети была не самая тяжелая форма ДЦП, мальчик мог, хоть и с трудом, но передвигаться. И пусть его сведенные судорогой ножки и ручки больше походили на конечности краба (не формой – выгнутостью), ходить и обслуживать себя самостоятельно Петя научился. И, как мог, старался помогать маме.

И до икоты, до истерики боялся отца. Боялся и ненавидел.

Потому что Никодим вымещал на ребенке свой позор.

Какой позор? Ну как же – пацан уродом родился! И после этого – как отрезало! Баба так и не смогла родить другого, нормального.

Хотя насчет урода Никодим лучше бы помолчал. Он сам не отличался ни ростом, ни удалью, ни красотой. Коренастый, обильно заросший густой порослью почти по всему телу, гордый обладатель огромного мясистого носа, маленьких глазок-буравчиков, широкого безгубого рта-щели, Никишка Шустов в юности популярностью среди шахтерских дочек не пользовался. Вообще.

И ладно бы только признанные красавицы обходили неказистого парня стороной, так нет же! Даже стоявшая в конце списка невест Дунька Симакова, коротконогая плоскогрудая деваха с рябым лицом и косыми глазами, отказалась гулять с «абиззяной носатой».

Впрочем, не сразу. Поначалу Дунька согласилась пойти с Никишкой в кино на «Кубанских казаков», ведь до сих пор в кино она ходила только с подругами, – парни обходили Дуняху стороной.

Но первое свидание оказалось и последним. А Дунька растрепала на весь поселок, что у Никишки жутко воняет изо рта, потные руки, и он совсем не умеет ухаживать. Ни словечка ласкового не сказал, лимонаду в буфете не купил, семечками не угостил, всю картину сидел молча, как истукан, только сопел все громче, а когда пошел домой провожать, в ближайших кустах попытался завалить девушку на землю и взять силой.

Но даже этого не смог – Дуняша сумела пнуть охальника в самое больное охальничье место и убежать.

В итоге Никодим стал посмешищем своего околотка. Что не могло не сказаться на и без того поганом характере.

Правда, это принесло и определенные бонусы. Всю свою неудовлетворенность, всю злобу Шустов вымещал в забое, ожесточенно врубаясь отбойным молотком в пласты угля. И выдавая на-гора по две-три дневные нормы.

Передовиком производства стал, в общем. Стахановцем. Что отразилось не только на зарплате – передовику одному из первых выделили отдельную квартиру в двухэтажном деревянном бараке, которые спешно строились на окраинах Донецка как раз для шахтеров. И неважно, что колодец и туалет располагались во дворе, а комнатушки были крохотными, зато свое, отдельное жилье, а не койка в общаге или угол в родительском доме.

В общем, к тридцати годам Никодим Шустов стал завидным женихом – квартира, зарплата, уважение начальства. И на него с интересом поглядывали не только разведенки постарше, но и девушки на выданье. Да, краше Никишка не стал, но посолиднел, и уши вроде не так торчат, и нос на округлившемся лице меньше кажется. Правда, изо рта по-прежнему смердит, но, в конце концов, задержи дыхание и потерпи.

На разведенок Никодим даже и смотреть не стал. Нет, их постельными услугами он пользовался, борщи с пирогами трескал, но замуж не звал.

Девушку хотел, чистую, скромную, послушную. И красивую, а как иначе! Чтобы все, кто над ним в молодости насмехался, от зависти почернели. Та же Дунька, к примеру, так и не сумевшая выйти замуж и прижившая ребятенка невесть от кого.

Баба теперь локти кусает – такого парня упустила! Ухаживаниев захотела, дура! А потерпела бы тогда, ноги послушно раздвинула – сейчас бы барыней в отдельной квартире жила, на курорты с мужем ездила!

Да, на курорты. Для шахтеров в Крыму и на Кавказе отстроили много санаториев и пансионатов, куда передовикам производства выделялись бесплатные путевки.

И куда Никодим съездил уже два раза.

А после третьей поездки привез в Донецк жену. Статную, белокожую, голубоглазую девушку с длинной русой косой. Не писаную красавицу, конечно, но очень симпатичную, а главное – скромную, добрую, верную.

Прасковья, которую в начале их супружеской жизни Никодим ласково звал Пашенькой, родилась и выросла в небольшой деревне возле Геленджика. Отец девушки погиб на войне, мать одна поднимала пятерых детей, и Прасковья, третья по счету, в пятнадцать лет уехала из деревни в Геленджик, поступила там в кулинарное училище, после окончания которого устроилась работать поваром в один из шахтерских пансионатов.

Где ее и приметил Никодим еще в первый свой приезд к морю. И тогда, и через год он не подходил к девушке, присматривался – как себя ведет, скромная или гулящая.

Скромная. Хотя симпатичная молодая повариха вызывала постоянный интерес у отдыхающих шахтеров, и предложения пойти прогуляться вечерком к морю получала ежедневно, причем раза по три-четыре.

Но никуда не ходила, не хотела разменивать себя по мелочам. Потому что практически все предложения подразумевали курортный роман, не более. Жениться на поварихе никто не собирался, зачем? Небось для виду кобенится, отказывается гулять, а сама втихаря с кем-то из начальства или курортников побогаче тискается.

Потому как не может девушка остаться девушкой, когда работает в переполненном мужиками пансионате!

Но Никодим увидел то, что не желали видеть другие, – скромность, доброту, накопившуюся нежность, жажду материнства.

И в третий свой приезд пошел в атаку.

Наученный горьким опытом, Никодим больше не пытался действовать грубо, он просто каждый день приносил поварихе или шоколадку, или скромный букетик цветов, или пакет с черешней. Молча совал в руки и уходил.

А за неделю до окончания срока своей путевки пригласил девушку в кафе, где и сделал предложение.

Паша давно уже приметила этого неказистого мужичка, который никоим образом не подходил под тот придуманный идеал, что грезился девушке ночами. Идеал мало чем отличался от Василия Ланового в образе капитана Грея из фильма «Алые паруса», а этот мужчина больше походил на уродливого носатого обезьяна, которого Паша видела в каком-то научно-популярном фильме – такой же волосатый и нос дулей висит.

Но… Годы идут, ей уже двадцать три, а замуж никто до сих пор не звал. Всем только одного надо…

А этот – позвал. И ухаживал так трогательно – Паше еще никто не носил шоколадок и цветов. К тому же говорит, что у него есть отдельная квартира, зарабатывает хорошо, шубу пообещал купить. И не пьет вроде, во всяком случае, в пансионате среди бухариков замечен не был.

В конце концов, с лица воды не пить, стерпится – слюбится, да мало ли еще поговорок придумали русские женщины…

И Прасковья согласилась.

Глава 6

И первые года три почти не жалела об этом. Ну да, милее и желаннее муж не стал, в постель Паша шла, как на каторгу, но ни разу ни словом, ни жестом не показала супругу, КАК он ей противен. И не отказывала, не ссылалась на усталость или еще на что, когда Никодим изъявлял желание завалить женку в койку.

Может быть, будь Никодим поласковее, понежнее, прислушивайся он к откликам женского тела, старайся доставить удовольствие не только себе, но и жене, он и смог бы разбудить в Паше женщину, а она – полюбить своего страшненького супруга.

Но – не случилось. А позже, когда Никодим всласть натешился откровенной завистью своих друзей и знакомых – «Да-а-а, Никишка, умыл ты нас всех, умыл! Это ж надо, какую женку себе отыскал: и справная, и хозяйка хорошая, и готовит так, что язык проглотишь, и добрая, и спокойная, и не гулящая!» – а особенно после рождения первой дочери, белоголовой симпатичной (в маму, к счастью, пошла) Надюшки, семейная жизнь Прасковьи медленно, но верно начала превращаться в ад.

В обычный такой, среднестатистический ад русской женщины, у которой постылый пьющий муж, на людях – вроде приличный человек, а в семье – бытовой садист.

Уверенный в том, что все равно жена никуда не денется, потому как деваться ей некуда, гы-ы-ы…

А Прасковье действительно некуда было идти. Появись в ее жизни другой мужчина, добрый, тихий, непьющий, который принял бы ее с ребенком – Паша ушла бы, не задумываясь. И внешность, и возраст другого для нее не имели бы значения, главное – человеком чтобы был, а не тварью жестокой.

Но такие все были при семьях, да и выбора в их шахтерском поселке особого не имелось.

Вернуться домой, в Геленджик? Но куда? Во время работы в пансионате Паша и жила при нем, в специальном доме для работников.

В деревню, к матери? Там и так живет младший брат с семьей, в одной небольшой хатке – шесть человек. Нет, ей, Паше, там всегда рады, мама внучечку просит на лето присылать, чтобы ребятенок в море покупался, черешни с жерделой вдоволь наелся, но не стоит и речи заводить о том, чтобы уйти от мужа.

Потому как позор. Вышла замуж – терпи. Пьет, бьет, глумится? Ну так что ж, доля такая бабская. К тому же и не так уж часто пьет, только по праздникам да в день получки. Зато почти все оставшиеся после пьянки деньги в дом несет, квартира своя, ничего, все образуется. Ты ему сына роди, он и угомонится.

Никодим тоже постоянно бубнил о сыне, а когда узнал о второй беременности жены, даже пить перестал. Почти. Зато бить – совсем не бил. И жену снова стал ласково Пашенькой звать.

Но – опять девка! Да к тому же носатая да лопоухая, вся в отца! Такую и замуж спихнуть будет трудно, придется на приданое тратиться!

В общем, Никодим «с горя» снова запил. И пил пять дней, так что Прасковью с малышкой из роддома забирали кумовья.

Девочку назвали Любашей, и со временем Никодим даже привязался к младшей дочке больше, чем к старшей. Наверное, потому, что Любаша на отца походила не только внешне, но и характером пошла – такая же хитрая, наглая, двуличная.

– Эта не пропадет, молодец, девка! – радовался папенька, наблюдая за пока детскими пакостями дочурки, особенно любившей подставить старшую сестру, симпатяшку Надюшку, добрую и милую, как мама.

И снова – редкие, но меткие пьянки, глумливые выходки, постоянное унижение, побои…

Теперь-то вообще деваться некуда – с двумя детьми!

И Пашенька превратилась в Парашу. По-другому муж теперь ее и не звал, даже на людях.

Но самым тошнотным стал интим с этим волосатым вонючим уродом. Чаще всего – по пьяни, в трезвом виде у Никодима начались проблемы в этом деле. Зато когда бахнет пол-литру – всегда готов!

К изнасилованию – по-другому этот кошмар назвать было нельзя…

Больше всего Прасковья боялась теперь забеременеть – разве родишь здоровое дитя от вечно пьяного мужика?

Но чего боишься больше всего, то и случается.

Родив двух детей, Паша почти сразу поняла, что третий уже поселился в ее животе. И побежала к врачу за направлением на аборт.

Но в те годы молодой, здоровой, к тому же замужней женщине аборт был категорически запрещен. Во время войны страна потеряла столько народу, надо восстанавливать численность населения! Что это вы удумали, гражданочка! Что, муж пьет? И что? Сейчас многие пьют, и ничего – рожают крепких здоровых малышей. Так что вот вам учетная карта беременной, идите на анализы.

Узнав о том, что жена снова ждет ребенка, Никодим поначалу разозлился – еще одного нахлебника в дом! – а потом вспомнил, что сына-то у него нет. Так что ладно, Парашка, рожай, а там поглядим. Родишь сына – куплю сапоги новые, снова девка получится – прибью.

Родился сын. Узнав об этом, Никодим действительно помчался в главный универмаг Донецка за теплыми сапожками для жены, последние три года ходившей зимой в разбитых войлочных опорках.

Хорошие сапоги купил, чешские, на пушистом меху, каблучок наборный, подошва толстая такая, устойчивая.

Тяжелая. А каблук – твердый и края у него острые, кожа под ним лопается до крови…

Это Паша узнала в первый же день после выписки из роддома, когда принесла домой скрюченного Петеньку.

Никодим, синий от пьянки и от злобы, избил ее тогда до потери сознания. Бил всем, что под руку попадалось, в том числе и новыми сапогами. И убил бы, не прибеги на крики и плач детей соседи.

Озверевшего от вида крови отца семейства еле оттащили от лежавшей на полу женщины, его от греха подальше забрали на пятнадцать суток в милицию, а Пашу врач «Скорой» хотел отвезти в больницу – у нее оказались сломаны два ребра и нос.

Но Прасковья отказалась – какая больница, когда у нее трое детей на руках, причем один родился совсем недавно!

Надо жить дальше.

Вот только жизнь окончательно докатилась до отметки «ад». Вышедший через пятнадцать суток Никодим стал для жены и детей постоянным кошмаром. Правда, где-то месяца через три он хотя бы перестал пытаться «прибить уродца, все равно он не человек», просто исключив сына из своей жизни. И почти все время, пока был трезвым, Никодим проводил теперь с Любой, так же как и отец, ненавидевшей «плативнава улода».

Если бы не мать и Надюшка, Петр не выжил бы, сестра, науськанная отцом, либо придушила бы его подушкой, либо утопила в ведре. И ничего ей за это не было бы – крохе всего четыре годика, что с нее возьмешь!

Но семилетняя Надя стала отличной нянечкой, она с такой нежностью и заботой возилась с братишкой, что мама могла быть спокойна за сына: Надюшка Петеньку в обиду не даст!

Так и жили.

А когда мальчик подрос, оказалось, что он очень способный, гораздо способнее своих сестер. Читать Петя с помощью уже ходившей в школу Надюшки научился в три года, в четыре – писать, хотя и с трудом – скрюченные руки не могли красиво вырисовывать палочки и крючочки. Буквы получались кривые и косые, но складывались в слова правильно, без ошибок.

В общем, к семи годам, когда дети идут в первый класс, Петя Шустов уже бегло читал, писал, умел складывать и вычитать – по развитию мальчик мог бы пойти сразу в третий (в котором на второй год осталась его сестра Люба).

Но его не взяли даже в первый класс школы. Потому что инвалидам там не место. А о домашнем обучении в их поселке и слыхом не слыхивали.

Органы соцопеки дали Пете Шустову направление в школу-интернат для детей-инвалидов, но там программа обучения была рассчитана на умственно отсталых, и Пете с его светлой головой там делать было нечего.

Хотя Никодим, к этому моменту спившийся окончательно, был готов отправить убогого куда угодно, лишь бы с глаз долой.

Мерзкий крабеныш: его лупишь-лупишь, а он даже на заплачет, только зыркает глазищами исподлобья да юшку кровавую из носа молча утирает. А еще моду взял – за мать и сестру заступаться! Ну и получал за троих!