…Это из Цветаевой, что ли, – «близких людей на небе много больше, чем на земле». Так и есть, на небе мама, духовный отец – протоиерей Вячеслав, перед которым она виновата неумением слушать и учиться молча всё терпеть, а вот теперь и Сережа. Небо не пусто, это она пуста, но чем или кем заполнить эту пустоту, непонятно. Не то, чтобы она сильно любила мужа, скорее, привыкла жалеть, спасать и вытаскивать, как всегда жалела и спасала отца – хоть в чем-то. А теперь для кого ей жить, для своей собаки, что ли? Отцу она никогда не была нужна, он вообще смотрел на жену и детей как на побочные продукты жизнедеятельности собственного организма и хотел только одного – прожить в пьяном ничегонеделании за удочками где-нибудь в заокской глухомани.

Утром встала пораньше, чтоб успеть до поездки в морг погулять с Жамом. Гуляла, в одной руке – поводок, в другой – телефон, чтоб дозваниваться до коллег и подруг. Набирала и не попадала по клавишам, да еще Жам, хоть и трехкилограммовый чихуахуа-стандарт, тянул ее с силой и упорством речного буксира, поскольку жаждал нагуляться и за вчерашний, пропущенный день тоже. Небо заливала синева вперемешку с золотом апрельского света, на колокольне ударили к утрене Великого Понедельника, и ей подумалось – хорошо, Сережа умер, словно приветствуя грядущего на крестные муки Спасителя мира. А ей осталась разодранная в клочья жизнь, долги, ветшающий дом, роман-отказник и вопиющее чувство собственной никчемности и несостоятельности.

– Слушай, Жам, хоть ты меня послушай, – говорила она пёсику, пока он пристраивался метить очередной кустик или мусорный пакет. – Я ведь сама виновата во всех своих бедах, так? Надо было посылать Сережу куда подальше после первого же свидания, когда он нервно дул пиво бокал за бокалом, а его бывшая жена, которая нас и познакомила и передала его мне в хорошие руки, посмеивалась и курила «Вирджинию слимз». Он же никогда не встречался со мной трезвым, может, потому что меня на трезвую голову страшно воспринимать, ха-ха? Зачем, зачем я его пожалела, зачем выслушивала все эти его бесконечные жалобы на судьбу, на родителей, на бывшую жену, на несовершенство мира? Понятно же было, что нытик и сентиментальный эгоист! Ах, черт, нельзя о покойниках плохо… В загс ехать, у меня платье шикарное с чужого плеча, отец пьяный в сарае, свидетельницы не едут меня красить и завивать, сплошной феназепам! А в загсе – позор – ни у кого не было ста рублей заплатить баянисту за марш Мендельсона, такая вот глупая бедность… И вся наша с ним совместная жизнь была борьба, покой нам только снился. На работу уходила – спал, с работы возвращалась – тоже, только вусмерть пьяный, вся моя библиотекарская зарплата уходила на его чекушки. Терпела, дура, из-за того, что в ногах валялся, каялся, мол, брошу-завяжу, только меня не прогоняй. А потом – чудо, шанс счастья, упавший, как райский плод, – знаменитый фантаст приехал в наш городишко на встречу с читателями! Я, Жам, тогда сильно повернутая на фантастике была, проела мозги директору насчет пропаганды условной литературы, вот она и пригласила, а писатель и приехал. Встретились, познакомились, я дышать в его присутствии боялась, стыдно было за грязный наш вокзал и город, за унылые пейзажи главного проспекта, за библиотеку нашу – серую и убогую, со щербатым паркетом и рваным линолеумом, с капающим краном в туалете и ревущим белугой бачком унитаза… И сама я, – представь, Жам, – сапоги, пальто секонд-хенд, зато улыбка на полтора лица! Слава богу, писатель оказался не заносчивый, легкий человек, хоть и неотмирный. Краткая экскурсия по городу с акцентом на памятник Льву Толстому, что бронзово шагал к зданию ликероводочного завода, встреча с читателями и еще чуть-чуть посидели в кафе, выпили пива какого-то демократичного. За пивом я и покаялась, что тоже мечтаю в мейнстримовские писательницы выбиться, идеи есть, но все некоммерческие. Не трусь, говорит, пиши. Садясь в электричку, благословил, домой с вокзала шла как по облакам. Когда муж протрезвел, рассказала про Великую Мечту и попросила не мешать в литературном процессе, даже пообещала купить две чекушки, если настроит старый «486-й пень», чтоб можно было на нем набивать текст.

Текст, Жам, пришел сам и герои тоже – знаменитый писатель и ведьма-библиотекарша, их судьбоносная встреча и романтические страсти. В реальности никаких страстей не было, даже поползновения к ним, могу на Библии поклясться. А тут получилась еще и пародия на самый читаемый его роман, правда, особо образованные поклонники сего романа сочли мой опус гнусным надругательством над святыней и вообще плагиатом; у них при одном упоминании моей фамилии и книг тестостерон из ушей брызжет… Так вот и стала печататься, когда первая книга вышла, носилась с нею, как вот ты – с резиновой косточкой: неужели это я да неужели это мое? Позже, книге где-то на десятой, восторг от Себя-Самой-Такой-Вот-Писательницы поулегся, захотелось попробовать писать не в том направлении, которое приветствует издательство, а в том, которое хочет собственное правое полушарие. Книги до десятой меня в издательстве все же ценили, а потом только терпели, потому что тиражи худо-бедно раскупались. Нет, Жам, я не хочу сказать, что я какой-то гений непризнанный, я просто способная фантазерка, вот и все, а это расстраивает, конечно. И десять лет жизни прошли в текстовом редакторе «Word», потому что реальность – это лечение Сережи в наркодиспансере, потом кодирование от алкоголизма, потом лечение от того-сего, словом, крест, скорби плоти и духа. А теперь, миляша, я и не жена и не писатель. Вот ведь какая забавность жизни.

Жам к горестному монологу отнесся наплевательски, совета не дал, поэтому вернувшись и вымыв ему лапы, она запила крепким чаем три таблетки анафранила и поехала в морг, держа на коленях целлофановый мешок с костюмом. Рядом на сиденье стояла коробка с мужниными ботинками – еще не надеванными, – когда покупали, он пошутил, что в гроб только их надевать. Нельзя такие шутки… Она твердила об этом водителю такси, который вежливо кивал в ответ.

У морга уже дежурили несколько автомобилей и нервно-бледных людей – они тоже ждали вестей о своих покойниках. В лужах блестело великопостное солнце, пахло табаком, мокрой бумагой и – почему-то – горелой резиной. Подошел свекор, опять начал плакаться насчет кровных денег, которые придется тратить на похороны сына. Скотина, хотелось сказать ей, крохобор, он же сын, что ж ты за рупь жмешься, а помнишь, как ты ему по пьяни два ребра сломал, но она молчала, потому как такое даже думать неприлично. И сама она, конечно, виновата – надо было прикапливать на черный день, а она все свои гонорары-зарплаты растранжирила по пустякам и никчемностям…

Вышел молодой парень из ритуальной конторы, сказал, что сейчас подойдет работница морга, пойдете с ней сами облачать покойника или заплатите и передадите вещички ей? При этом из полуоткрытой двери морга шел такой омерзительный запах формалина, хлорки и дезинфектантов, что она отшатнулась, подавляя рвотный позыв, отдала деньги и одежду, чуть не побежала прочь, еле выслушала расписание завтрашних похорон.

Возвращалась домой пешком через весь город – хотелось выветрить горький запах смерти и убедиться в том, что пустота вокруг нее самой – кажущаяся. Вон храм при оружейном заводе, люди идут со службы, вон в торговых рядах усталые серые девушки раскладывают белорусские колготки и китайские тени для век, прогрохотал изуродованный граффити трамвай, в луже плавают мятые банки из-под «Ягуара», бомжи деловито роются в урнах – всюду жизнь, как на ее любимой одноименной картине художника Ярошенко… Смерть – это несложно, а вот жить – как у кого получается.

Друзей Сережиных она практически не знала; конечно, можно было позвонить с его мобильника, выбрать из адресной книги, но не было сил. Тем более, что отпевание и прощание с телом будет в ритуальном зале, а не дома.

Дома она с ожесточением принялась за уборку, выматывая себя, чтоб не осталось сил на рефлексию по поводу горькой судьбины. Всё хорошо, врала себе она, что Бог ни делает, то к лучшему; и книги она еще напишет угодные издателю, и с долгами рассчитается, и дома будет ремонт – главное, потерпеть, пережить эту полосу и дальше ползти по минному полю собственной судьбы. Мобильник в кармане халата то и дело тренькал – оповещал об эсэмэсках от подруг и читательниц, сочувствующих и поддерживающих. Она прочитывала сообщения, некоторым отвечала, кратко и односложно. Жам ходил следом за ней по дому, лез под руку, – тоже, видно, соболезновал, собаки всё понимают, только сказать не могут, верно?

А назавтра приехал к воротам дома дребезжащий «пазик» и под свинцовым отсыревшим небом отвез ее, Сережиных родителей и немногочисленных знакомых в ритуальный зал – отпевать раба божия Сергия. Когда она подошла к гробу, обитому праздничным бордовым плюшем, опять поразилась умиротворенному лицу мужа. Рассматривала остро-восковой его профиль, руки, от которых служителям морга удалось оттереть даже старые табачные пятна, и тихо ахнула, когда увидела на шее грубый шов через край толстой серой ниткой.

– Ой, Сереж, как зашили тебя грубо, – прошептала она. – И вокруг головы веночек этот дурацкий из тряпичных гвоздик, пошлость какая… Зачем мужчине веночек…

И тут же поняла – трепанацию делали, вот и прикрыли веночком.

Сбоку пристроился свекор и снова зазудел о неисповедимости жизненных путей, от этой бесконечной трепотни ей стало еще тошней, но она привычно стиснула зубы – терпеть было проще, чем устраивать грызню и склоку, да еще у гроба.

Пришел батюшка, роздал свечи, возгласом «Благословен Бог наш…» начал отпевание. Она смотрела на пламя своей свечи, ежилась – в зале было холодно, думала, что надо держаться, еще ведь на кладбище ехать, потом немудрящие поминки, и тогда она отдохнет, будет долго стоять под горячим душем, закутается в плед, под боком пристроится Жам, можно будет почитать что-нибудь общеукрепляющее… И скоро Пасха, душа утешится, быть может, и снова покатится жизнь, осененная благим одиночеством. Странно, что слез совсем нет, это плохо, значит, всё копится внутри и может прорваться в неподходящий момент. Так что антидепрессанты – двойную дозу – с этого дня обязательно.

Кладбище, Мыльная гора, казалось бесконечным как расширяющаяся Вселенная. Автобус вяз в раскисшей глине, рычал, встряхивался будто взмокший пес, и гроб внутри подпрыгивал и раскачивался, она придерживала его за край, боясь ненароком коснуться ледяного тела мужа. Наконец приехали, к могиле надо было пробираться по жуткой грязи, петляя среди свежих сырых холмиков с пластмассовыми венками. К месту последнего упокоения, кроме могильщиков, поначалу не подошел никто – боялись увязнуть в расползающейся по краям могилы глине. На холмик водрузили гроб, весенний ветер играл лентами на венках, шевелил лепестки тряпичных гвоздик и кружева обивки. Она подошла все же, еле вытягивая ноги из жадно чавкающей земли.

– Прости меня, Сережа, – прошептала она, прощаясь с фарфоро-желтым его лицом.

Гроб заколотили и принялись опускать в могилу. Оказалось – вырыли короче, чем надо, гроб не лез, пришлось спешно подкапывать, могильщики с брезентовыми лицами, матерясь, пихали его в чрево земли, дабы не задерживать процесс получения денег и водки. В конце концов гроб громко плюхнулся оземь и наверх из могилы выметнулась волна мутной воды – сыро было после бурной апрельской оттепели. Муж ее племянницы, Дмитрий помог поставить простой деревянный крест.

– И больше ничего, – сказала она. – Глупо-то как.