Пир, устроенный в Павильоне Веселья в честь их приезда, был великолепен. Слуги вносили одно блюдо за другим. Голодное детство накрепко вбило в Гэрэла привычку доедать все до последней крошки, и поначалу он так и пытался делать, но быстро понял, что это бессмысленно, – и почувствовал раздражение.
Вся посуда была серебряной. Сначала он удивился такой роскоши в стране, которая еще недавно прозябала в бедности, затем подумал: должно быть, им хотят продемонстрировать, что еда не отравлена. Считалось, серебро от яда меняет цвет. Нелепое суеверие: он знал немало таких, которые незаметны в любой посуде. Серебряная же показалась ему не очень хорошим знаком. Демонстрация того, что в угощении нет яда, – хоть и мирный жест, но говоривший об определенном напряжении в отношениях.
На пиру были переводчики, поэтому все говорили на привычном для себя языке. Впрочем, все беседы с местными были краткими и неуклюжими. Спутники Гэрэла быстро устали играть в показную вежливость, перестали обращать внимание на рюкокусцев и общались в основном друг с другом.
Самого императора на пиру не было. Еще недавно Гэрэл расценил бы его отсутствие как оскорбление, но успел понять, что император тут считается кем-то вроде живого бога на земле, который редко снисходит к простым смертным. Никакого неуважения к гостям в этом не было, просто вот так было принято. Может, обычным людям нельзя даже видеть, как он ест.
В этом, пожалуй, даже имелось здравое зерно: люди, сохранявшие трезвую голову на пирах Токхына – таких же пышных, но куда менее церемонных и пристойных – рано или поздно задумывались о том, что ослабевшие от обжорства, пьянства и распутства императорские пальцы недолго смогут удерживать скипетр власти. А кто осмелится усомниться в живом боге, которого и без покрывала на лице-то никто не видел?
Перед гостями танцевали и играли на эрху девушки-прислужницы – болезненно хрупкие, с густо набеленными лицами и тонкими угольными бровями, нарисованными совсем не там, где им положено находиться: весь их облик дышал искусственностью. Гэрэлу подумалось, что среди придворных женщин он не видел – значит, это правда, что они живут на своей половине дворца и не допускаются к делам. Он попытался представить в этом дворце Джин-хо – пылкую, грубовато-искреннюю, никогда не лезущую за словом в карман, – и у него не получилось. Это все равно как если бы в саду нежных ирисов вдруг выросло стальное копье.
Не стоит забывать, у этих людей под слоем внешних заимствований из Юйгуя – своя культура, не похожая ни на юйгуйскую, ни тем более на чхонджусскую. Сложно будет найти с ними общий язык.
После ужина Гэрэл походил по дворцу, присматриваясь к обитателям, но в том павильоне, что был отведен для гостей, ничего интересного не было, а соваться в другие помещения без повода было невежливо и попросту опасно.
Затем он отправился гулять по саду. Тот выглядел не таким правильным, как юйгуйские парки, здесь беседки, дорожки и мосты были расположены с продуманной небрежностью. Смеркалось, и в саду один за другим начали зажигаться бумажные фонари, похожие на огромных светлячков.
Побродив какое-то время, Гэрэл неожиданно снова увидел императора.
Император отдыхал в одной из беседок – пил чай. На нем было сине-фиолетовое, цвета сумерек, домашнее одеяние, гораздо более простое, чем парадный наряд (хотя, по мнению Гэрэла, все равно чересчур неудобное и излишне роскошное: рукава чуть ли не до самой земли, как крылья…). Неподалеку стояли несколько слуг, таких бесшумных и собранных, что, несмотря на кажущееся отсутствие оружия, сразу становилось понятно – это телохранители. Волосы Юкинари, освобожденные от кос и множества заколок и шпилек, были перехвачены простой шелковой лентой. Чтобы выпить чаю, императору снова пришлось убрать это злосчастное покрывало. Сейчас, в одиночестве, его лицо было грустным. Гэрэлу вдруг подумалось, что за двадцать с небольшим прожитых лет этому юноше нечасто приходилось видеть радость.
Он хотел тихо уйти, но его присутствие не осталось незамеченным.
– Вы ведь не убивать меня пришли?.. – сказал император на юйгуйском и усмехнулся.
Гэрэл поспешно поклонился, почти испытывая неловкость за меч в ножнах на поясе.
– В таком случае разрешите угостить вас чаем, генерал. Я приглашаю, прошу, сядьте и чувствуйте себя свободно.
– Это будет большой честью для меня, – ответил он тоже на юйгуйском.
Так странно – язык, чужой для обоих, стал ниточкой, которая протянулась между ними.
Впрочем, чужой ли? Гэрэл в очередной раз подивился, как естественно звучит в устах императора юйгуйская речь.
Он еще раз почтительно поклонился Юкинари, отстегнул ножны, отложил их подальше (преступная неосторожность, но у него точно не было права их оставить) и присел за чайный столик напротив императора.
Один из слуг неслышной тенью скользнул в темноту сада, через несколько минут вернулся, поставил перед Гэрэлом вторую чашку и наполнил.
До него донесся нежный сливочный аромат темного, хорошо прожаренного улуна. Хороший чай он не пил уже лет сто. Фарфор был таким тонким, что золотистая жидкость просвечивала сквозь него. Красивая чашка, в Чхонджу таких делать не умеют. В Юйгуе, конечно же, делают, но чашка юйгуйцев была бы наряднее – пестрее, с затейливым рисунком, с позолотой. А тут – однотонный темно-синий фарфор, неброский рельефный узор: листья и травы. Чашка для осеннего времени, и чай тоже осенний. Учитель Лин говорил, зимой пьют черный чай, весной – цветочный, для лета есть звонкие, холодные зеленые чаи, а ароматный дымный улун – для осени, для раздумий…
Он молча глотал чай, император молча сидел напротив, положив подбородок на сплетенные пальцы, и смотрел на него так же, как при первой встрече: с глубоким, искренним, серьезным интересом. Обоюдное молчание почему-то не напрягало, казалось естественным, но тем не менее так долго молчать было неприлично, и Гэрэл стал подыскивать тему для приятной светской беседы. Для начала нужно было хотя бы извиниться за то, что нарушил вечернее уединение Юкинари; это он и сделал.
– Ценю ваши попытки соблюсти этикет, генерал. Не побеседовать ли нам о погоде? – живо откликнулся Юкинари, усмехнувшись.
– Погода настолько хороша, что вряд ли о ней можно сказать что-нибудь дельное, – холодновато сказал Гэрэл, не зная, счесть обидным юмор собеседника или нет.
А погода и в самом деле была удивительно хороша: жара наконец-то спала (или здесь, в Синдзю, лето вообще было нежарким), но, кроме этого, ровным счетом ничего не выдавало наступления осени – разве что небо, ставшее особенно глубоким и синим, и не по-летнему прохладные ночи. Гэрэл любил осень. Через месяц задуют холодные ветры с севера и польют дожди, вдоль полей зацветут паучьи лилии – цветы мертвых, – а на кустах бересклета повиснут ярко-розовые ягоды. А еще через пару недель, когда покраснеют клены, императорский дворец станет совсем неотличим от картинки на фарфоре.
Но Гэрэл считал, что о подобном глупо говорить вслух – непременно скатишься в пошлость, и еще глупее говорить об этом человеку, который считает тебя варваром.
Поэтому он прямо сказал о том, что крутилось у него в голове все это время, хоть и не был уверен, что это подходящая тема для беседы:
– Я обратил внимание, что вы очень хорошо говорите на Высокой Речи.
– Юйгуйский – мой второй родной язык. Или даже, скорее, первый, – сказал император. – Я жил в Юйгуе с самого рождения, пока мне не исполнилось одиннадцать. И моя мать оттуда.
Ах да. Он ведь знал об этом из уроков истории, но почему-то не догадался связать одно с другим. Четверть века назад закончилась затяжная война между Юйгуем и Рюкоку. Юкихито, будущий отец Юкинари, был наследным принцем Рюкоку и после проигрыша своей страны в войне оказался в Стране Черепахи в качестве заложника. Ему нашли жену из знатного юйгуйского рода, но пленником он от этого быть не перестал. Таким же пленником, без сомнения, стал и его родившийся на чужбине сын. Бедняга. Провести детство среди чужеземцев, которые тебя ненавидят – незавидная участь.
– Мне известно о ваших родителях, – неловко сказал Гэрэл.
Умение вести светские беседы определенно не было его сильной стороной.
Он видел, что Юкинари понял, о чем он только что подумал, но никак этого не показал – ни тени обиды или гнева не промелькнуло на его спокойном красивом лице.
– Меня удивило, что вы знаете этот язык, – сказал Юкинари. Без насмешки сказал, доброжелательно.
– Я какое-то время жил и учился в Байцзине – пришлось начать хорошо понимать Высокую Речь. Мой достопочтенный император Токхын хотел, чтобы я обучился там военному делу.
Строго говоря, это был не столько приказ императора, сколько собственное желание Гэрэла, и именно о военном деле он в школе Лин-цзы узнал не особенно много – но о годах, проведенных в Юйгуе, никогда не жалел.
Когда шестнадцатилетний Гэрэл увидел столицу Юйгуя, людей, ее населяющих, ее культуру и порядки, все это поразило его. Страна Черепахи… Ему тогда показалось, что он очутился во сне или в мирной, счастливой стране из сказок матери.
Когда он только попал в школу Лин-цзы, все казалось странным и бесконечно чужим: доброта учителя Лина и других учеников либо внушала страх и подозрение, либо заставляла стыдиться самого себя. Он чувствовал себя именно так, как должен чувствовать мальчишка, который за всю жизнь не видел ничего кроме насилия, бедности и войны – и оказался вдруг среди доброжелательных, сытых, красиво одетых, интеллигентных людей, которые вели беседы о каких-то совершенно непрактичных, бесполезных материях. О движении небесных тел, судьбах человечества, истории, философии. Потом он освоился, привык, тоже научился трещать о высоком… Своим среди них он, конечно, так и не стал, но железная рука, сжимавшая сердце все эти годы после смерти матери, как будто немного разжалась – Гэрэл впервые подумал, что, быть может, можно жить и ради чего-то кроме выживания и мести.
Но эта мысль не задержалась в голове надолго. Учитель Лин – мягкий, бесконечно терпеливый человек с тихим ровным голосом и глубоким шрамом на горле – так и не сумел вытравить из Гэрэла его совсем не интеллигентную, совсем не юйгуйскую жестокость. Гэрэл умел только воевать. Вскоре он вернулся домой в Чхонджу и через пару лет, встав во главе армии, развязал войну с той самой страной, которую так полюбил.
Он никогда толком не знал, какую страну называть родиной: появился на свет на Юге, взрослеть пришлось на Западе, а душой больше всего прикипел к Северу – который хотел бы презирать за изнеженность и гордыню, но не мог, видел, как хорошо там живется людям…
И только о Востоке он до поры до времени почти ничего не знал. Не дай боги полюбить еще и Восток: ведь скоро и с Рюкоку придется воевать, хоть это уже будет не его выбор.
– Почему вы решили изучать именно военное дело? – спросил Юкинари.
– Я был солдатом. Вряд ли у меня получилось бы стать кем-то другим.
– Это прозвучало… грустно.
– «Из хорошего железа не делают гвоздей»? – усмехнулся Гэрэл, цитируя начало известной юйгуйской поговорки: «Из хорошего железа не делают гвоздей, из достойных людей не делают солдат».
– Но в вашей стране другое отношение к военному сословию, ведь так? – примирительно сказал Юкинари.
Гэрэл промолчал. Грустно? Да, наверное. Вряд ли кто-то идет в армию от хорошей жизни, даже если в твоей стране служба считается почетным занятием.
– Вы хорошо говорите, – похвалил император, словно не замечая нахмуренного лица собеседника. – Иногда, правда, выговариваете слова чересчур правильно – знаете, слишком чеканите. Я давно ни с кем не говорил на юйгуйском, мне очень приятно снова его слышать.
– Странно, что вы с теплом говорите о Стране Черепахи. Рюкоку и Юйгуй так долго воевали, что вы скорее должны ненавидеть ее…
Юкинари слегка нахмурился, коснулся рукой виска, подыскивая подходящий ответ, но произнес с неожиданной откровенностью:
– Мне непросто ненавидеть ее – она во всем лучше Рюкоку. В Стране Черепахи я рос почти как пленник и, помню, в детстве часто тосковал по Рюкоку, воображаемому дому, которого никогда не видел. Но когда наконец приехал сюда, мне не понравилось то, что я увидел – меня уже превратили в юйгуйца… Я иногда думаю: что будет, если Юйгуй снова захочет подчинить мою страну и начнется война? У меня сердце юйгуйца, но вышло так, что моя страна – Рюкоку. Мне никогда снова не стать цельным. Я часто завидую тем, кто искренне привязан к своей стране. У человека есть потребность считать себя частью чего-то большего…
Он будто подслушал мысли Гэрэла – тот ведь несколько минут назад думал о том же самом.
– Эта привязанность к родине – просто самообман, – ответил Гэрэл, может, немного грубо. – Чаще всего люди, громче всех кричащие о любви к своей стране, просто не видели ничего, кроме своего села, – и не хотят видеть. Тот факт, что кто-то родился в той же стране, что и ты, ровным счетом ничего не значит. Важно только, что у человека в голове и в сердце.
– Но каждый ли может похвастаться, что у него там что-то есть? И даже если голова и сердце действительно не пусты, не у каждого достаточно дерзости, чтобы ставить себя выше других и выше страны, где ему выпало родиться.
Ему удалось слегка смутить Гэрэла.
– Простите, я вовсе не имел в виду…
Император улыбнулся.
– Ничего. Вы очень категоричны, но мне не хватало такого собеседника, как вы. У меня при дворе прямота не в чести.
О проекте
О подписке