В приведенном ниже в качестве иллюстрации случае из практики описывается то, насколько трудно бывает противостоять отрицанию женщинами-преступницами своих деяний, особенно в ходе разбирательств, инициированных службой опеки, когда решается, где и с кем будет размещен в итоге ребенок, и когда появляются те мощные чувства, возникающие в результате контрпереноса, которые могут оказывать воздействие на способность терапевта сохранять вовлеченность в происходящее с клиентом. Неимоверное чувство стыда, связанное с насилием со стороны матерей по отношению к детям, является бременем как для жертв материнского сексуального насилия, так и для самих женщин, его совершивших, поскольку это преступление, вероятно, считается самым извращенным и неприемлемым для других, являясь прямым вызовом заветным представлениям о материнстве. Возможное влечение матерей к своим детям, даже к сыновьям-подросткам, по-прежнему является темой, в высшей степени запретной для обсуждения, и возможность сексуального контакта обычно признается только в том случае, если женщина, как Иокаста, не осознает, что она фактически совершает инцест.
Эллисон, 39-летняя женщина, была направлена в амбулаторное отделение для оценки ее пригодности к психотерапии, которая требовалась ей в связи с жалобами на депрессивные переживания. Незадолго до этого в результате судебных слушаний она была лишена права опеки над своей дочерью Самантой. Запрос местных властей о передаче Саманты под опеку был удовлетворен, а в составленном ими плане опеки конечной целью определялось удочерение девочки. Пятью годами ранее Эллисон добровольно передала свою шестилетнюю дочь Дженнифер в службу опеки при местных властях, поскольку она чувствовала себя неспособной справляться с дочерью. Эта девочка дала развернутое свидетельство того, что Эллисон совершала с ней насильственные действия сексуального характера, что впоследствии привело к тому, что ребенка направили на размещение при органах опеки на длительный срок с полной передачей прав опеки. Эллисон отрицала обвинения в совершении сексуального насилия, однако признала, что отвергала свою дочь и пренебрегала ее потребностями. На момент прохождения процедуры оценки Эллисон проживала одна со своим 13-летним сыном Люком, права опеки над которым передаче не подлежали.
Эллисон была тревожной женщиной средних лет, очень настороженно относящейся к перспективе посещения амбулаторной клиники, в прошлом у нее был неудачный опыт взаимодействия с психологами, один из которых обследовал ее на предмет способности осуществлять уход за детьми в рамках слушания дела Дженнифер и который заключил, что Эллисон представляла для детей опасность. Эллисон сочла это заключение обидным и глубоко несправедливым, выражала по этому поводу злость, а также указывала на очевидные фактические несоответствия в отчете, представленном суду. Однако по задокументированным свидетельствам по тому делу было выявлено, что Эллисон имела обыкновение менять фактические данные без каких-либо очевидных причин, что приводило к противоречивым и недостоверным утверждениям с ее стороны даже о таких очевидных фактах, как дата рождения и адрес проживания. Она признавала, что иногда забывала некоторые вещи и находила свою ситуацию запутанной и ошарашивающей настолько, что она не всегда понимала «что происходит». Ее отвлеченная и нервная манера держаться передавала хаотичный и подавляющий характер ее образа жизни, а также выявляла ее дезорганизованную личность, раскрывая неустойчивое восприятие ею самой себя и окружающей среды. Эллисон решительно не соглашалась с наблюдениями детских психологов, которые всесторонне оценили Дженнифер и пришли к выводу о высокой вероятности того, что девочка подвергалась насилию со стороны матери. Детские психологи нашли ее слова весьма правдоподобными в свете многочисленных последовательных заявлений и степени тех психических нарушений, признаки которых она проявляла. Дженнифер предпринимала попытки суицида и наглядно описывала опыт материнского насилия, который она пережила.
Описание Дженнифер сексуального насилия, совершавшегося ее матерью, было последовательным, подробным и понятным. Она описала крайне извращенное поведение. Так, Дженнифер сообщила, что Эллисон раскрашивала свои половые органы и область сосков перед совершением сексуального насилия. Также было сказано, что мать заставляла Дженнифер заниматься с собой оральным сексом, проникать в свое влагалище при помощи пальцев и других предметов. Дженнифер сообщила, что такое злоупотребление происходило часто, иногда до трех – четырех раз в неделю, и что ее мать также применяла к ней физическое насилие. Брат Дженнифер, Люк, сказал социальному работнику, что его мать «делала грубые вещи» с его сестрой, но попросил не говорить о своих словах матери. Дженнифер проявила необычно беспокойное и сексуально окрашенное поведение в школе, что в конечном счете и привело ее в службу опеки при местных властях, тем более, что ее мать находила «невозможным» справиться с ней. Дженнифер постоянно демонстрировала сексуально окрашенное поведение с другими детьми, включая Люка, с которым ее видели целующейся и обнимающейся «по-взрослому», что она объясняла тем, что просто «чмокнула его».
Во время своего первого пребывания у опекунов Дженнифер впервые сделала серьезные заявления о сексуальном насилии со стороны своей матери. Дженнифер доставила большие неприятности своим опекунам из-за своего сексуально расторможенного и агрессивного поведения, особенно в отношении младшей приемной сестры. Эллисон объяснила заявления Дженнифер тем, что та злилась на нее за то, что была отвергнута. Вскоре после того, как ее взяли в приемную семью, Дженнифер встала посреди дороги, задрала юбку, спустила трусики и заявила, что «ждет, когда приедет машина». Похоже, это была очень сексуализированная попытка самоубийства, свидетельствующая, что девочка чувствовала себя вещью, никчемной и полностью отчаявшейся. Эллисон же сообщила, что это было показателем того, насколько отвергнутой почувствовала себя Дженнифер, когда ее поместили под опеку. Мать возмущалась, зачем бы ей понадобилось отдавать дочь органам опеки, если она якобы хотела злоупотреблять ею, и пришла в ярость, когда я сделала предположение, что родители могут признавать, что их дети могут быть в опасности, находясь дома.
Эллисон призналась, что и сама когда-то подвергалась сексуальному насилию со стороны старшей сестры. Она сильно огорчилась и рассердилась на мои слова, когда я предположила, что она, возможно, хотела защитить Дженнифер от того, что испытала сама и что ее здоровая часть хотела, чтобы ребенка поместили подальше от опасности. Было очевидно, что Эллисон гораздо легче было обсуждать свой опыт сексуального насилия, нежели собственные фантазии и действия сексуального и насильственного характера. Эллисон была склонна перекладывать ответственность за отклонения в поведении Дженнифер, такие как воровство и драка, на саму девочку, описывая ее как «хитрую», «манипулятора», «пройдоху» и «требующую внимания».
Воссоздать четкую историю жизни Эллисон на текущий момент и согласованную картину последних событий было очень трудно. Она жила во множестве мест, часто и импульсивно переезжая в связи с разрывом сексуальных отношений с мужчинами. Она путалась в местах и сроках переездов, предоставила противоречивую информацию о своем текущем месте проживания, сказав, что она переехала и при этом дав мне свой предыдущий адрес – только для того, чтобы потом обвинить меня в некорректном упоминании ее адреса в моем отчете для суда. Она сообщила, что в последние годы не употребляла наркотики, однако регулярно употребляла марихуану, а эпизодически – и более тяжелые наркотики, включая экстази и кокаин. Она описала общие чувства подавленности, обиды, безнадежности и глубокой несправедливости, в частности по поводу того, что ее расценили как потенциальную сексуальную угрозу для ее маленькой дочери. Было непохоже, чтобы она возражала против того, чтобы жить отдельно от Дженнифер, также она не выказывала обеспокоенности ее судьбой, сосредоточившись вместо этого на своем собственном чувстве несправедливости и на том, что ей необходимо быть со своим младшим ребенком.
В ходе первого интервью выяснилось, что Эллисон в детстве предала огласке факт сексуального насилия со стороны ее сестры Рэйчел. Эллисон было шесть лет, а ее сестре одиннадцать, когда Рэйчел начала принуждать ее выполнять в отношении себя сексуальные действия орального характера, а также проникать в нее пальцами. Рэйчел использовала физическую силу, иногда привязывая ее к кровати. Эллисон была самой младшей из троих девочек. Ее биологический отец бросил ее мать еще до рождения Эллисон, и она никогда его не видела. Когда Эллисон исполнилось восемь лет, ее мать снова вышла замуж после серии коротких отношений с разными мужчинами, один из которых однажды осуществил сексуальное посягательство в отношении Эллисон. Ее мать по характеру была депрессивной женщиной с взрывным темпераментом, которая часто набрасывалась на своих детей с любым доступным предметом в руках, в том числе, как это было в одном очень пугающем случае, с кочергой. Она не смогла обеспечить адекватную защиту Эллисон, в результате чего сексуальное насилие над той со стороны сестры продолжалось в течение нескольких лет, пока ей не исполнилось десять. И все это, очевидно, оставалось незамеченным.
Эллисон четко помнила сексуальное насилие и «угощения», которые она получала после того, как принимала участие в сексуальном взаимодействии. Она казалась явно расстроенной, когда рассказывала мне эти подробности. Хотя Эллисон заявила, что теперь ненавидит свою старшую сестру, она неоднократно оставляла Дженнифер под присмотром Рэйчел, не заботясь о вероятности того, что сестра также может злоупотреблять ее дочерью. Когда Эллисон спросили о такой возможности в интервью, она выразила очень мало эмоций и не проявила никаких сожалений по поводу своего решения. Эллисон поддерживала контакт со своей сестрой уже во взрослой жизни, и при этом не виделась со своими родителями и средней сестрой, которую называла «пустое место».
Эллисон стало легче рассматривать своего сына Люка как отдельного человека, что помогло ей психологически отвлечься от переживаний о дочери. Для Эллисон казалось возможным дифференцировать себя и Люка, вероятно, потому, что рождение его на свет и процесс его воспитания не пробуждали в ней каких-либо чувств и воспоминаний о ее собственных отношениях с матерью и сестрой, воспринимавшихся как властные фигуры. Люку дозволялась определенная степень индивидуации, хотя я постоянно держала в голове мысль о том, что, возможно, Эллисон сексуально провоцировала и запутывала своего сына, даже если фактически она не привлекала его к инцестуозной связи. Эллисон говорила о Люке с точки зрения его способности заботиться о ней и защищать ее, что отражало ее полностью искаженное представление о границах и указывало на глубину ее собственной зависимости и эгоцентризма.
Примечательно, что специалисты органов опеки не рассматривали возможные риски проживания с матерью для Люка, несмотря на его нарушенное и сексуально окрашенное поведение в школе и некоторые признаки того, что он, возможно, был вовлечен в сексуальное насилие над Дженнифер. Опеке казалось немыслимым, чтобы мальчик (впоследствии подросток) подвергался риску сексуального насилия со стороны своей матери, хотя его сестра и высказывала явные обвинения в серьезном сексуальном, физическом и моральном насилии.
Хотя уголовное дело по заявлениям о сексуальном насилии и злоупотреблениях не было открыто, судья по гражданским вопросам, который вел дело Дженнифер, сделал на основании изученных фактов вывод, что Эллисон совершила в отношении своей дочери сексуальное насилие. Частично это было основано на свидетельствах нескольких специалистов по защите детей, которые наблюдали Дженнифер, а также на основании свидетельства судебного клинического психолога, который производил оценку состояния Эллисон и подготовил отчет для суда. Судья определил, что Эллисон была женщиной, представлявшей опасность для детей, находящихся на ее попечении, поскольку мало заботилась об их эмоциональном и физическом благополучии, а также он описывал сексуальное насилие, совершенное Эллисон, и ее отказ от Дженнифер как проявление «бессердечного пренебрежения ее интересами».
Эллисон присутствовала на трех диагностических встречах, предложенных ей, но отклонила возможность получать психологическую поддержку из-за моих связей с судебными службами, заявив, что она не преступница, а просто подавлена, поскольку «потеряла» двоих детей, а также потому, что в детстве она была жертвой сексуального насилия со стороны своей сестры. Она чувствовала себя «обвиняемой» и что «все против нее». Тот факт, что, встречи со мной подразумевали исследование ее отношений с Дженнифер, сексуальных аспектов ее материнства, ее глубокой идентификации со своей дочерью и трудности в установлении четких границ между детьми и взрослыми, воспринимался Эллисон очень настороженно и с испугом. Она жаловалась, что «на самом деле я ее не слушала» и что она чувствовала себя совершенно изолированной и беспомощной. Она непреклонно отказывалась признавать ту ненависть, которую испытывала к своей дочери, а также ту враждебность, с которой с ней обращалась. В конечном счете Эллисон была лишена права опеки над дочерью, которая стала предметом заботы службы опеки и была передана на удочерение. Вновь столкнувшись с лишением права опеки, что заставляло ее чувствовать ярость, ощущение, будто ее ограбили, Эллисон больше не продвигалась вперед в признании своих собственных сексуальных нарушений и склонности к насильственному поведению.
Интенсивные чувства, возникавшие у меня в результате контрпереноса, затрудняли сохранение терапевтически нейтральной позиции по отношению к Эллисон из-за глубины ее отрицания и жестокости по отношению к дочери. Я понимала, что жестокость была ей нужна, чтобы справиться с ее собственными разрушительными импульсами, направленными на саму себя и на ее неспособную защитить мать. Я задавалась вопросом, могла ли Эллисон лгать компульсивно по поводу каких-то, возможно, незначительных вопросов, чтобы создать отдельное чувство собственной идентичности и убедить себя, что у нее есть внутреннее личное пространство, в которое другие не могут так легко войти? С помощью лжи о довольно обыденных событиях и фактах она могла создать дистанцию между собой и другими и сохранить чувство обособленности, поскольку границы ее личной идентичности были настолько хрупкими, что ей нужно было защищаться от любого, кто что-либо о ней знал или становился слишком близким. Несмотря на то, что я понимала ее страх, меня не покидало ощущение, что Эллисон меня обманывает или вводит в заблуждение многими своими противоречивыми повествованиями. Порой я чувствовала себя по отношению к ней преследователем, желая бросить ей вызов в отношении всех высказываемых ею несоответствий. Когда я спрашивала Эллисон о расхождениях в ее заявлениях, я сталкивалась с враждебным отрицанием любых подобных несоответствий и вместо ответа выслушивала обвинения в том, что я «не слушаю» и «перевираю слова». Это привело меня к внутреннему конфликту, и я обнаружила, что начала подвергать сомнению мое личное понимание концепции интервью и точность своих записей. Я оказалась в роли ненадежного свидетеля, в позиции, подтолкнувшей меня к пониманию опыта Эллисон в обмане и насилии.
Человек, который слушал и пытался понять опыт Эллисон, становился в ее глазах преследующим и ненадежным, т. е. таким же, какой Эллисон воспринимала свою мать – не защищающей, пренебрегающей фигурой, позволявшей одновременно совершаться сексуальному насилию и осуществлявшей в отношении Эллисон физическое насилие. Казалось, будто она отразила в этом опыт своего детства, когда она ощущала, что ей кругом лгут и что ее восприятие было неверным, будто она была сумасшедшей.
Кроме того, Эллисон была в ярости из-за того, что ее собственная жертвенность не замечалась, – она идентифицировала себя как жертву, а не преступницу, и чувствовала смятение и отчаяние, когда ее роль насильника все-таки исследовали. Она не могла удержать оба этих аспекта в своей голове и считала невыносимыми мои попытки помочь ей это сделать.
Интенсивность моих чувств контрпереноса, по-видимому, относилась к жестокости импульсов Эллисон, направленных в свой адрес, что выражалось в ее сексуальном насилии в отношении дочери. Через сексуальное насилие над Дженнифер Эллисон бессознательно воссоздавала свой опыт, атакуя тело маленькой девочки так, как это происходило с ее собственным телом когда-то. Когда я осмыслила весь опыт унижения и насилия Эллисон, я получила возможность проникнуться состраданием к девочке, которой она была когда-то, и к женщине, которой она стала. Она совершила серьезную попытку самоубийства во время заключительного слушания по делу Дженнифер, которую она мотивировала чувством вины за то, что она поместила ребенка под опеку в приемную семью. В воображении Эллисон Дженнифер была на ее стороне, а также она являлась хранилищем ее ненависти к себе и целью ее разрушительных импульсов. Сексуальный садизм, который она направляла на Дженнифер, также представлял собой своеобразную форму психического убийства:
Сексуальное насилие в отношении детей является не чем иным, как символической формой убийства, поскольку единственный способ убить кого-то в психическом смысле, а не буквально отнять его жизнь, заключается в том, чтобы проникнуть в тело через его отверстия.
(Kirsta, 1994, p. 289)
Отказавшись от терапии, Эллисон избавилась и от меня. Она могла доверять мне только в той мере, в которой я могла ее подпитывать и сочувственно относиться к ней как к жертве сексуального насилия, совершенного женщиной, а также как к жертве физического и эмоционального насилия со стороны ее матери и отчима.
Она не могла вынести меня, поскольку я высказывала мысль о том, что она также была и агрессором, насильником детей. Ее несчастье и отчаяние казались неподдельными, а оборонительная позиция, похоже, была связана с ее стыдом и глубоким чувством собственной никчемности. Тот факт, что я знала о заявлениях, сделанных Дженнифер и подтвержденных Люком, означали в ее глазах, что я в конечном счете тоже стану отвергать и осуждать ее. Она также осталась без «контейнера», в который могла бы «сливать» свои токсичные чувства, а без него столкнулась лицом к лицу со своей собственной агрессией и отчаянием.
Эллисон защищалась от невыносимой душевной боли, отделив свои агрессивные импульсы и спроецировав их на дочь посредством сексуального манипулирования ею. Оказалось, что она состоит в эмоционально, если не сексуально перегруженных отношениях со своим сыном, которого она охарактеризовала как «мужчину всей ее жизни». Эллисон показала очень скромную способность распознавать свою собственную агрессию, спроецированную на других людей, которую она замечала, только когда та уже «отражалась обратно» на нее, и поэтому Эллисон обитала в параноидальном мире, где ее неоднократно отвергали, унижали и в конечном счете покидали. Сексуальное насилие над Дженнифер временно давало Эллисон возможность избежать депрессии и страха, без такой возможности она чувствовала отчаяние.
Истоки гнева Эллисон, судя по всему, лежали в опыте младенчества и детства, который оставил ее с чувством ужасающей ненависти к себе и концентрированной инфантильной ярости по отношению к ее собственной обделяющей, незащищающей, жестокой матери, а также к сексуально эксплуатирующей сестре. В детстве Эллисон не получила опыта интеграции своих недопустимых агрессивных чувств и так и не смогла развить какое-либо безопасное хранилище для них ни внутри, ни снаружи. Для Эллисон ее мать была безжизненным, жестоким объектом, неспособным ответить на ее потребности или ее попытки взаимодействия. Став сексуальным агрессором в отношении своей собственной дочери, Эллисон смогла избавиться от огромного чувства бесполезности и опасности нападения, которые она испытала, спроецировав их. Она интернализировала образы своих сестер, а также своей матери как агрессоров и идентифицировалась с ними, что позволило ей воссоздать насильственную динамику со своим собственным ребенком женского пола.
О проекте
О подписке