Цитаты из книги «Девять девяностых»

В Москве – бродила по улицам, уставала, маялась. Мама строго наказала: ходи, Альвина, в музеи, театры. Как будто бы в Питере этого нет. Но мама как чувствовала: именно у входа в театр, Вахтанговский, Лина столкнулась с Сашей. Столкнулась в самом что ни на есть прямом смысле слова –

Раньше Лина думала: может, правда вернуться? Но потом поняла: некуда. Из ленинградской жизни она выросла, как из детской одежды, а самое счастливое время было здесь, в Свердловске. И начинать всё с начала она уже не хочет – ведь это будет значить, что прошлого не было. Но ведь оно совершенно точно – было. Летом, уже не школьница, но еще не студентка, Лина уехала в Москву – как все тогда ездили, «к родственникам». Тетку свою московскую Лина не любила. Та давала на завтрак манную кашу в хрустальных розетках и свято верила в то, что детские фотографии нельзя показывать черноглазым людям. У Лины глаза были именно что черные, поэтому от нее в первый же день спрятали все альбомы и убрали от греха подальше рамки с портретами детей, сосланных на лето в Крым. Лина пыталась не сердиться на тетку – да, такой порцией манной каши не насытился бы даже воробей, зато в соседнем доме работала чудесная булочная. Тетка считала, что Лина достаточно взрослая для того, чтобы развлекаться в Москве самостоятельно – вот она и развлекалась. Вступительные экзамены были уже позади, сразу после Москвы, августа и колхоза Лина готовилась, как выражался папа, «брать языка». Английский у нее, впрочем, и так был приличный, а вот с немецким предстоит настоящая борьба. Может, даже битва. Лина с удовольствием познакомилась бы с кем-то в Москве, но подойти первой не решалась, даже если ей нравилась компания. Нет, всё же Москва – это была плохая идея. Лучше бы она поехала с подружками в Одессу, тоже, кстати, «к родственникам» – только уже к чужим.

Лина мысленно заспорила: это от астр-то хорошее настроение? Да они, наверное, самые депрессивные цветы, хуже разве что похоронные хризантемы. Школьникам астры напоминают о том, что опять началась вся эта свистопляска с учебой, влюбленным – что не хватает денег на розы. Лине – той, другой, из прошлого – когда-то нравились белые пионы. Но теперь это никого не интересует, как, впрочем, и саму Лину. Дайте ей сейчас пионы – ничего не почувствует. Прошла мимо разочарованной старухи, так и не соблазнившись страшенной клизменной редькой. А вот свёклу напрасно не купила – можно было бы сделать винегрет и поужинать, как человеку. Лина опять перестала готовить – зачем, если для себя одной? Да и не из чего – запасов, как Муся, она сделать не успела. Муся часто вела себя с Линой так, будто они не ровесницы, а мудрая мать и бестолковая дочь. – Мы бы обязательно сходили за дочкой, – клялась Муся, – но сейчас рожать, это ж врагу не пожелаешь! И вообще, у нас – только мальчики. Врачиха говорит – генетический сбой! Лина молчала, поражаясь внутри себя Мусиной бестактности. Ужас, сколько всего она могла делать внутри себя: и поражаться, и спорить, и протестовать, и плакать… Главное, чтобы наружу не просочилось. Она-то согласилась бы на любое время – ну да, дикие годы, и что? Мама Лины – та вообще родилась в блокадном Ленинграде; многие бросали младенчиков, а бабушка маму выходила. Они обе – блокадницы, и в Лининой школе их даже приглашали провести беседу. В пятом классе. Сколько раз мама предлагала: возвращайся домой, Альвина, начнешь всё с начала. Здесь твой город, твой дом. Комната нетронутая, я так и не решилась ее разорить. И вообще, как можно жить где-то, кроме Ленинграда?

Смена сезонов, как в зеркале, отражалась на прилавках старух, что торгуют плодами земли – и своих последних сил. Только что, кажется, царствовали редис и черемша, как вдруг их уже свергали с престола в пользу первых, неуверенных в себе огурцов. За ними следовали клубника в бидонах и черника в газетных кульках, морковь и бледные дирижабли кабачков. Сегодня, проходя мимо старушечьего рынка, Лина невольно заметила черную редьку – она была громадная, черная и страшная, как клизма. От макушки тянулась вверх волосатая антенна. В окружении рядовых свёкол редька выглядела, как ферзь среди пешек. Редька – значит, осень. Ягоды и листья рябины почти равны цветом. Лина не любила осень. Но она и зиму не любила, и весну, и даже лето. С прошлого года она всё в своей жизни одинаково ненавидела. Даже не интересовалась тем, какой нынче сезон на дворе. А вот старуха с редькой сохранила свежесть чувств и праздновала осень, как личный юбилей. – Берем, девочки, редьку! – крикнула она Лине, хотя назвать ее девочкой можно было только сослепу. Да и никаких других «девочек» рядом не было. Таким старухам множественное число отчего-то кажется более вежливой формой обращения. – И астрочки покупаем! Редька для здоровья, астры – для хорошего настроения!

Татиана была похожа на человека, который с трудом пытается открыть «Советское шампанское» за новогодним столом. Были у нее в лице и предвкушение, и опасение, и желание сделать всё красиво – чтобы не выстрелить ни в кого пробкой.

у нее было очень русское качество – оставлять всё на потом, рассчитывать на Бога, черта и доброго человека, лишь бы не на саму себя.

Прогулы, вранье, низкие рейтинги… А еще у нее каждый месяц новый мальчик ночует. С такой дочкой никаких сыновей не надо… Знаешь, как говорила моя одесская бабушка? «Плохая девочка хуже плохого мальчика».

Ада надеялась, что хотя бы место смерти ей будет назначено другое. Что может быть скучнее, чем родиться и умереть в одном городе? Если так, всю жизнь будешь ходить мимо своей будущей могилы.

Ада надеялась, что хотя бы место смерти ей будет назначено другое. Что может быть скучнее, чем родиться и умереть в одном городе?

Французский язык для Ады – как дрель для слесаря. Инструмент! Никакой особенной любви, ей всегда был ближе немецкий. Немецкий – система, где всё понятно и хорошо работает, а французский – музыка, ее нужно слушать, а не разбирать по нотам и аккордам. Но раз дрель, значит – учить. Париж стоит мессы.