Илларион вошел без стука, рванув, что было силы, дверь старухиной времянки. Незапертая дверь легко поддалась, и каково же было удивление парня, когда он никого не обнаружил за нею! Ведьма испарилась, притом что он весь день глаз не спускал с ее двери! Илларион даже перекрестился, настолько это показалось ему диковинным и связанным с нечистой силой, но, хорошенько осмотревшись, понял, что тут обошлось без колдовства. Времянка имела еще одну, с первого взгляда незаметную дверь, выходившую на пустырь с обугленными черными деревьями.

– Дурень! – обругал себя Илларион. – Так бы и замерз, не догадался!

Он в сердцах пнул щелистую дверь и вышел на пустырь. Ясное, чернильно-синее небо густо усыпали колючие морозные звезды, и полная луна высоко поднялась над сожженными деревьями, над мертвой, зловеще-безмолвной Москвой. При ее свете на свежевыпавшем снегу отчетливо были видны следы старухи. Илларион отметил, что ведьма немного косолапит, загребая носками внутрь. Следы спускались вниз, к реке, откуда редкими короткими порывами задувал ветер. Илларион постоял, прислушиваясь к звенящей тишине вымершего города. Человеческих голосов и ржания лошадей слышно не было, лишь где-то выла собака, оплакивая родное пепелище и свою сиротскую долю. Ветер рванул злее, прокусив насквозь теплую одежду слуги, по ногам пробежала поземка. Надо было торопиться, покуда не началась метель. Он пустился по косолапым следам старухи, спускаясь к реке. Там, в низине, следы почти замело, но Илларион понял, что старуха шла к другому берегу. «Там, знать, и живет ростовщик!» – догадался он и прибавил шагу.

На середине реки следы окончательно исчезли, но Илларион уверенно продолжал путь к противоположному берегу. Обледеневший берег оказался очень крут. «Она не могла здесь подняться! Что за чертовщина!» На какой-то миг парень растерялся, не зная, что предпринять. Ветер усиливался, а налетевшие тучи время от времени закрывали луну, погружая в зыбкий, зловещий мрак реку и берег. «Здесь какой-то фокус, – твердил себе Илларион, – какое-то тайное приспособление». Для него этот путь не представлял никакой сложности, он залез бы вверх по обрыву без всяких приспособлений, но важно было понять, как залезла старуха, потому что наверху вряд ли теперь отыщутся ее следы. Парень медленно продвигался вдоль обрыва, подняв до ушей вышарканный воротник старого тулупа, который был извлечен князем из ветхого сундука в Тихих Заводях и щедрой рукой подарен любимому слуге. Обжигающий ветер пронизывал его насквозь, тело ломило, но Илларион не сдавался. Он тщательно, вершок за вершком, осматривал крутой берег, жалея только о том, что загодя не смастерил факел. Небо уже стало черным, но луна на миг выкатилась из-за туч. Он задрал голову, чтобы оценить, надолго ли ему хватит небесного освещения, и вдруг увидел на вершине обрыва темную полоску, терявшуюся в снегу. «Веревка!» – осенило его. Чтобы найти ее конец, пришлось разгребать снег руками, но, слава богу, настоящая метель еще не началась, и он оказался неглубок.

Когда Илларион забрался наверх, ему разом стало все понятно. Веревка была привязана к дереву, стоявшему возле деревянной одинокой лачуги, которой побрезговал даже пожар. Гнилой домишко, казалось, вот-вот развалится под порывами ветра. Скрип чердачной двери походил на стоны умирающего старика, измученного подагрой. В единственном окне, выходящем на реку, света не было. Парень обошел вокруг дома, но из остальных окон тоже слепо смотрела тьма. Метель разбушевалась уже не на шутку, и пускаться в обратный путь было не слишком заманчиво. Илларион думал недолго. Увидев приставленную к лачуге лестницу, бесшумно залез на чердак. Там, прижавшись к печной трубе, сразу почувствовал тепло и понял – в доме люди, наверняка – это старая ведьма и пан ростовщик… «Теперь не уйдут!» – подумал он и с этой победной мыслью уснул.

В маленьком чердачном окошке медленно, неохотно рассвело. За ним виднелась замерзшая река, покрытая высокими сугробами, оставленными вчерашней метелью. Мороз упал, и в сером хмуром небе простуженно откашливались вороны, но разбудили крепко уставшего слугу не они, а человеческие голоса, донесшиеся снизу по печной трубе. Услышав их, Илларион резко вскочил, спросонья не сообразив, где он, ударился макушкой о низкий скос крыши, охнул и тут же осекся, прислушиваясь.

Он сразу узнал неприятный, хрипловатый голос старухи и порадовался своей проницательности. Другой, незнакомый голос, принадлежал мужчине, в нем отчетливо слышался легкий акцент. «Попался, голубчик! От меня, брат, не уйдешь!» – Илларион сладко потянулся, расправляя задеревеневшие конечности, и его заросшее лицо посетила редкая гостья – довольная улыбка.

Пан Летуновский каждый день ждал ареста. Кому есть дело, сотрудничал он с французами или нет, горько рассуждал опытный ростовщик. Достаточно ведь просто донести, что в доме таком-то проживает поляк… Губернатор Ростопчин не пожалел собственного повара-бельгийца, прилюдно его высек, отправил в одной рубахе в Сибирь! А вот еще чище: взял и посадил давно живших в Москве французов – артистов, книгопродавцев и прочих – на барку и пустил в открытое плавание, без денег и всякого продовольствия. За то лишь, что французы… Других иностранцев губернатор тоже не жаловал, и разве ему докажешь, что Казимир Летуновский, честный ростовщик, уберегший большую часть чужого добра и от пожара, и от пресловутых французов, жил при Наполеоне скромной жизнью простого обывателя. Что ему до французов? Какой он им пособник? Он уже двадцать лет в России и в силу своей профессии безошибочно оценил неисчерпаемые богатства этой страны и беспредельную щедрость ее граждан. Чистое золото высшей пробы – он не сменяет его на заграничную побрякушку! Взять хоть тех же французов на барке! Не пропали, не погибли в этой «дикой» стране, а проплыли благополучно аж до Нижнего Новгорода, и везде их радушно встречали, кормили несчастных, давали денег и припасов в дорогу. Где еще такое возможно? Нет, пан Летуновский никогда не уедет из этой страны и не обманет оказанного ему доверия!

Старухе Аскольдовне было поручено ждать возвращения трех важных клиентов, оставивших Летуновскому на хранение крупные суммы денег. Среди них числился и граф Денис Иванович Мещерский. Прочим закладчикам покамест приходилось отказывать и врать, но ростовщик надеялся, что в более тихие времена разберется и с ними. Он ждал только троих и потому, когда Аскольдовна доложила ему о приезжавшем князе Белозерском, ростовщик пропустил новость мимо ушей. Этого носатого пустопляса он когда-то изучил вдоль и поперек и не думал, что за то время, которое миновало со дня их последней встречи, в князе появилось что-то новое, достойное дальнейшего изучения. Одно время Казимир даже думал, что того на свете нет – убит в пьяной драке, погиб на дуэли, а то и просто сдох под забором. Очень даже просто при таком отношении к деньгам… Но год назад постаревший вертопрах явился из небытия с очень странным вопросом, не оставляла ли покойная его супруга денег на хранение? Казимир и в глаза-то не видел супруги Белозерского, но доказывать это князю было очень неприятно. Что ему нужно теперь? Или принес какой-то пустяк в заклад (все ценное-то давно – ау!), или снова выдумал какой-то вздор.

Если бы не Мещерские, ростовщик, пожалуй, все-таки исчез бы на время из Москвы, однако к этому долгу он относился не по-ростовщически щепетильно. Графа Казимир знал много лет и очень уважал, не раз бывал у него в доме по-свойски, и семья графа никогда им не брезговала. Даже принимала подарки, которые он делал их дочке на именины. Мысль о том, что Денис Иванович может подумать о нем скверное, мол, поляк обманул и под шумок драпанул на родину с его деньгами, не давала ему покоя. Казимир не сомневался, что Мещерские зимуют в одной из своих деревень, и очень рассчитывал на то, что граф должен беспокоиться о деньгах, оставленных в сгоревшем городе, и явиться как можно скорее. Только скорее бы! В Москве жутко, уж больно «коловратные» времена, как ворчит Аскольдовна. Видит Бог, он висит на волоске, ведь если его арестуют, обвинив в измене, могут все конфисковать, как уже сделали с некоторыми русскими купцами. И вот чем окончится его маленький ростовщический и вместе с тем человеческий подвиг… Разорение, тюрьма, позор… Новый начальник, господин Бенкендорф, не щадит изменников. Одно отрадно – говорят, он ведет справедливое следствие, неподкупен и не так безумно скор на расправу, как Ростопчин. Всех будут судить по закону. Отрадно верить, но… Слишком хорошо зная жизнь, в справедливость верить нельзя!

С этими тяжелыми мыслями Казимир просыпался и засыпал, с ними застал его и визит непрошеных гостей. От стука в дверь сердце ростовщика упало куда-то в желудок, в глазах потемнело. «Вот оно! Нашли меня! Донесли… Конец!» Придя в себя, он опасливо выглянул в окно. Во дворе стояли расписные сани, а в дверь стучал незнакомец в изношенном тулупе, высокий ростом, широкий в плечах. Не похоже, чтобы от нового коменданта, тот бы прислал военных. Ростовщик слегка осмелел.

– Что вам угодно? – спросил он через дверь, стараясь придать уверенное звучание дрогнувшему голосу.

– От графа Мещерского, – сказал незнакомец. – Откройте!

– А что же Денис Иванович сами не приехали? – поинтересовался ростовщик, вовсе не торопясь исполнять приказ.

– Барин больны-с… Велели письмо передать…

Никогда он не видел у графа таких базарно расписанных саней, да и люди Дениса Ивановича всегда были одеты безукоризненно, в обносках не ходили. Однако война и не такие фокусы показывает!

Казимир отпер дверь, но едва она приоткрылась, как незнакомец схватил его за грудки, поднял над землей и буквально внес в комнату.

– Спасите! Караул! Грабят! – захрипел Летуновский, вмиг сообразивший, что его наглейшим образом надули и, вероятно, сейчас будут убивать.

Однако разбойник, бросив корчившегося ростовщика на стул, не проявлял желания с ним покончить. Казимир вскочил было, чтобы бежать, но Илларион, нажав ему на плечи, усадил обратно.

– Ну зачем же так? – услышал вдруг Казимир знакомый голос.

Он повернулся и не поверил своим глазам. В дверях стоял князь Белозерский, эффектно драпируясь полами собольей шубы, впрочем, довольно изношенной, за которую Казимир не дал бы и пятидесяти рублей. Князь водил своим орлиным носом, рот его кривила усмешка.

– «Грабят! Караул!» – передразнил он. – Никто тебя не грабит, трус ты, Казимирка…

– Что вам угодно? – Голос ростовщика сорвался на истеричный визг. – Так ворваться – это…

– Тише, тише, братец, я вовсе не желал тебя напугать, – сказал Белозерский вполне миролюбиво. – Просто, зная тебя, решил, что на другое имя ты бы не отпер, а у меня важное дело, не терпящее отлагательства.

Князь без приглашения взял стул и уселся напротив ошеломленного Летуновского.

– Если вы опять насчет денег вашей покойной супруги, то я, проше пана, готов на святой иконе поклясться, что…

– Господь с тобой, – замахал руками Илья Романович, – клясться грех, с покойной супругой я сам как-нибудь разберусь. А вот что ты скажешь на это? – Он достал расписку графа Мещерского.

Казимир, взяв ее в руки, сразу спал с лица. Перечитав расписку, не поверил собственным глазам. Заподозрить князя в воровстве или подлоге он никак не мог. Даже тому, кто помнил беспутную молодость Белозерского, подобный поступок показался бы чрезмерным…

– Как же это понимать?.. – едва вымолвил Летуновский.

– А так и понимай, братец, что граф Денис Иванович приказали долго жить. Пали геройски под Бородином… Вечная память героям… – Князь вздохнул и старательно перекрестился. – Супруга его Антонина Романовна вместе с дочерью сгорели во время московского пожара…

– Нет! Не может быть! – закричал ростовщик так пронзительно, что даже бесчувственный Илларион вздрогнул. Слезы брызнули из глаз поляка.

– Вот тебе на! – поразился его реакции князь, сам отлично обошедшийся без слез при этом известии. – Ты тут комедию не разыгрывай! Где мои деньги?

– Ваши деньги? – все еще не понимал утиравший слезы Казимир.

– Ну да! Я, как родной брат Антонины Романовны, наследую все состояние Мещерских.

Летуновский даже не подозревал, что князь состоит в родстве с Мещерскими. Восхищавшее его семейство Дениса Ивановича никак не сочеталось в его сознании с этим пустоголовым мотом и картежником.

– Вы уже вступили в права наследства? – задал он резонный вопрос.

– Пока еще нет, но ты мне поможешь…

Он не договорил, потому что Казимир громко высморкался в носовой платок и заявил уже вполне твердым голосом:

– Ясновельможный пан должен сначала предоставить бумагу, где… Сожалею, но я не вправе ничего делать.

– Нет, милый! – рассвирепел князь. – Сначала я возьму тебя за шиворот да предоставлю на Страстной, к Бенкендорфу! Попляшешь у него на допросах!

– Это будет весьма неосмотрительно с вашей стороны, – парировал ростовщик, – ибо деньги графа тогда конфискуют.

Илья Романович осекся и крепко задумался. Ведь и правда – конфискуют! Однако он быстро нашел выход.

– Ну это ты брось! – сказал он, впрочем, не так уверенно, как прежде. – И над комендантом есть власть. Губернатор Ростопчин – мой старый приятель.

От одного упоминания имени Ростопчина поляка пробила дрожь, по лицу пробежала судорога. Как сопротивляться человеку, у которого в приятелях этакий зверь? И потом, не украл же, в самом деле, Белозерский расписку? Бедный Денис Иванович! Поляку снова захотелось расплакаться, но встревоженный рассудок быстро заглушил душевную муку. В человеке заговорил ростовщик.

– Хочу обратить ваше внимание, ясновельможный пан, – смягчил он тон, – на один пункт расписки. Граф мне должен был уплатить за хранение два гривенника в день. За десять дней – два рубля, за сто дней – двадцать.

Князь мгновенно прикинул, что сейчас для него двадцать рублей – пустяковая сумма, а также подумал, что в его нынешнем положении будет умнее и выгоднее хранить деньги у ростовщика.

– Я вижу, ты честный и надежный человек. – Произнеся эти слова, Илья Романович сам с удивлением к себе прислушался. Подобное он говорил впервые и не был уверен, что выразился убедительно. – Так вот, я не только уплачу проценты, но и, взяв нужную мне сумму, оставлю деньги у тебя на хранение. Ты должен ценить мое доверие!

Новый договор был скреплен бутылкой домашней наливки, извлеченной Илларионом из саней, которые уже не казались такими вульгарными подвыпившему и окончательно сбитому с толку Казимиру. Князь и ростовщик выпили за упокой графа Дениса Ивановича и его семьи, причем поляк снова расчувствовался, раскис и был покинут своими гостями в самом плачевном виде.

Белозерский напрасно пугал ростовщика Бенкендорфом. Коменданта в это время уже не было в Москве. Срок его полномочий истекал, оставалась последняя, самая тяжелая работа. Предстояло очистить Бородинское поле от людских и лошадиных трупов. Солдаты сгоняли крестьян из местных деревень, те крюками и вилами отдирали от промерзшей земли истлевшие тела, сваливали их в огромные кучи, затем поджигали. Все понимали – если не сделать этого сейчас, то весной чумы не избежать. Шутка ли, более ста тысяч трупов! Над полем стоял невыносимый чад, выли волки, будто отпевали героев, жалобно и страшно. «Вот цена героизма, – горестно размышлял Александр, – о них потом сложат песни, поэмы и никто не вспомнит и не упомянет об этих позорных кострах, о том, что отказали героям в самой малости – не похоронили по-христиански, а сожгли, как еретиков…»

С такими грустными мыслями он будет догонять армию. Его отчет Государю императору о действиях губернатора Ростопчина еще не полон, в нем не хватает многих фактов, но и того, что есть, вполне достаточно, чтобы сделать кое-какие выводы и извлечь уроки. Однако у Ростопчина много защитников при дворе, а государь не сторонник крутых мер. К тому же он недолюбливает полковника Бенкендорфа, отец которого был верным и преданным слугой покойного императора. Александр понял из увиденного и услышанного в Москве одно – России нужна сильная полицейская власть. Она подавит любые беспорядки, заранее обезвредит зачинщиков, не допустит беззакония местных управителей и, возможно – как бы хотелось в это верить! – предотвратит кровопролитные вражеские нашествия.

Костры над Бородином догорали. Срок полномочий коменданта заканчивался. Московские старожилы вспоминали потом, что никогда в Москве не было такого порядка и спокойствия, как в первый месяц после ухода французов.

Граф Федор Васильевич Ростопчин, губернатор московский, с видом победителя шествовал по магазину мадам Обер-Шальме, возглавляя отряд полицейских. В своем коротком послании Государь император велел ему раздать все французские товары неимущим семьям, потерявшим на пожаре свое добро. Товаров в магазине после ревизии оказалось на шестьсот тысяч рублей. Зеркальные витрины, высокие шкафы орехового дерева, длинные лакированные полки – все ломилось от предметов роскоши, казавшейся вызывающей и наглой в самом сердце обугленного, вымершего города. Крохотный островок, нетронутый войной, казался заколдованным, как замок Спящей Красавицы.

– Неимущим семьям, самым неимущим, – с улыбкой на обезьяньем лице повторял граф и обращался к главному полицмейстеру Ивашкину: – Как думаешь, можно мою семью назвать неимущей? Дом на Лубянке разграблен, дачу в Сокольниках сожгли супостаты, поместье Вороново я поджег сам, чтобы не досталось врагам… Гол как сокол, а у меня растут невесты!

– Конечно, ваше превосходительство, – отвечал верноподданный полицмейстер и смотрел на губернатора с собачьей преданностью. – Ваша семья сильно пострадала.

– Тогда скажи людям завернуть мне вот эти посудинки, – он ткнул пальцем в банкетный сервиз на двести персон, занимавший всю громадную витрину. – Не из деревянных же мисок хлебать щи моим девочкам.

– Слушаюсь, ваше превосходительство! – Ивашкин подозвал полицейских.

– Если хоть один предмет разобьют, получат двадцать ударов палками! – с той же улыбкой предупредил граф.

Для своей «неимущей семьи» он также отобрал серебряные приборы, картины, позолоченные подсвечники и канделябры. Для дочерей были отложены самые модные платья, духи и косметика. Потом для своих «неимущих семей» начали отбирать товары обер-полицмейстер и другие чиновники. Даже самым низшим полицейским чинам досталось в тот день товаров не менее чем на пять тысяч рублей.

Так генерал-губернатор и его свита завершили разграбление Москвы, начатое в сентябре колодниками, выпущенными на свободу.