6

Утро началось с дурных новостей о пропавшем самолете над Северным морем. Уже через час нашлись первые обломки и масляные пятна на поверхности воды. Борт обнаружен – передавали в новостях по всем каналам. Оставалось найти черные ящики, посчитать количество жертв и выдать всем родственникам денежную компенсацию. Таня стояла перед телевизором в белой растянутой майке до колен, черных сестринских тапках на голую ногу и прихлебывала ароматный кофе, обняв чашку двумя руками. После завтрака Таня вышла на улицу и побрела в сторону парка: маленький городок, в нем маленький парк, в центре маленького парка есть маленький пруд, а вокруг стоят маленькие лавочки. Это правда или предвзятое ощущение жителя мегаполиса? Тане все казалось маленьким и нелепым. Вдыхая полной грудью свежий воздух, она ощущала, будто бы воздуха не хватало так же, как и всего остального. На обратной дороге Таня свернула на местный продуктовый рынок, в эту сторону ее поманил аромат свежей выпечки, веявший из пекарни под незамысловатым названием «Хлеб». Пекарь, одетый в белый замызганный халат и цилиндрический колпачок, шустро выносил горячие рогалики, булки, ватрушки и прочую сдобу на металлическом подносе и сбрасывал их в деревянные лотки. Во рту появился вкус холодного ломтика сливочного масла, сползающего с рыхлой горячей корки черного хлеба, только что слетевшего с подноса пекаря. «Последний раз такое себе позволяю», – думала Таня, понюхав буханку и откусив хрустящий край. К полудню она вернулась домой – в двери соседней квартиры торчала записка, девушка заметила ее сразу, как поднялась на этаж. Посмотрев по сторонам, Таня убедилась, что рядом никого нет, и вытащила бумажку: «Здравствуйте, уважаемые соседи! Спешу сообщить вам, что ваш уважаемый кот гадит у нас на балконе. Прошу принять немедленные меры! Спасибо, ваш сосед слева». Таня хихикнула и воткнула записку обратно. «Надо посмотреть, может, и у нас навалил кучку. Сестра обрадуется такому сюрпризу», – подумала она и пошла к себе.

– Представляешь! – рассказывала Таня Виктору содержимое записки.

– Там никто не живет! – уверенно заявил Виктор.

– Где?

– В квартире, что слева. Там жил странный мужик с мамой, а потом они переехали в частный дом, а квартиру продали грузинам, что торгуют на рынке постельным бельем. Грузины начали делать ремонт, но их уже с полгода не слышно, бросили эту затею, как узнали, что дом снесут.

– Значит, вернулись.

– Нет, я бы слышал.

– То есть ты намекаешь, что я все это придумала?

– Да нет, ты, наверное, не ту квартиру имеешь в виду.

– Слушаешь?

– Да!

Таня открыла дневник старухи на следующей странице и продолжила читать:

«Всю ночь я не спала от сильной стреляющей боли в спине, а уснула только под утро. И мне приснился чудесный сон – я иду по лавандовому полю, знойное солнце печет мне спину, обжигая голые плечи до красноты. Длинные сиреневые гряды ползут по обе стороны от меня, словно гигантские змеи, и благоухают свежим стойким лавандовым ароматом, устремляясь к подножию белоснежной горы, окутанной в нижней части утренним ватным туманом. Я чувствую каждый свой шаг, иду все быстрей и быстрей, мне легко дышать, и я будто бы парю над землей, отрываюсь от нее, делая очередной шаг, и он становится таким длинным, что я практически лечу, бултыхая ногами в воздухе.

Мой сон прервала вошедшая в палату медсестра, а за ней еще несколько человек. Мне хотелось только одного – чтобы они скорее закончили свое дело и ушли вон. Мне не хотелось слушать их, отвечать на вопросы и уж тем более им улыбаться – зачем они тут? Я ведь мертва. Зачем осматривать и лечить человека, который давно умер, им что, живых пациентов не хватает?! Или они настолько глупы, что не могут отличить живого от мертвого?»

– Почему она называет себя мертвой? Это ужасно.

– Видимо, ей неслабо досталось, – ответил Виктор.

– Мне жаль ее, может, не стоит дальше читать? – поинтересовалась Таня.

– Послушай, ей действительно досталось будь здоров, раз ее переехал поезд, но! Прожила она после этого еще достаточно долго и, имея даже разные ноги, умудрилась укатить жить в Париж. Ты вот была в Париже?

– Нет, не была. Париж – это мечта. Это даже больше, чем мечта, это другая жизнь.

– Вот! Я тоже не был, – сказал Витя, хоть его и не спрашивали об этом, а потом добавил: – Может, она в своем дневнике написала что-то обо мне? Может, объяснила, чем ее заинтересовало мое рождение? А кроме тебя, мне никто его не прочтет.

– Ты можешь прочесть его сам.

– Не могу, – возмущенно крикнул Витя.

Таня догадалась. Вся картинка, словно пазл, собралась воедино, и она решила рискнуть еще раз:

– Ты…

– Я слепой, – опередил он.

Таня не знала, что надо сказать в такой момент, сморщила лоб и начала подбирать в голове фразы: «Не расстраивайся!» – Нет! «А я так и думала». – Нет, глупо как-то. «Для меня это вообще не важно». – Нет, при чем тут я. «А как это произошло?» – Нет, не мое это дело.

В воздухе повисла тишина, и, как Тане казалось, разорвать ее предстояло именно ей.

– Хорошо, – ответила Таня, – я прочту его для тебя, только не кричи больше, ладно?

– Прости.

«Прошла неделя, прежде чем мою ногу отвязали от железного поручня, это освобождение дало мне возможность переворачиваться на бок, а еще через некоторое время – подниматься и садиться на край кровати. Обезболивающие отменили, и боли в ноге стали куда ощутимее, день за днем они терзали мое мертвое тело, как ничто другое, отвлекая от всяческих мыслей. Дни, словно чистые страницы моего дневника, – одинаковые и пустые. Менялись только лица медсестер и таблички с именами на их белых халатах. Утром, входя в палату, сестра натягивала дежурную улыбку, за которой скрывалось холодное безразличие, и меняла мне повязку на ноге. «Все будет хорошо», – приговаривала она, разматывая бинт.

Сегодня утром ко мне в палату положили женщину, я лежала, отвернувшись к стене, а ее положили напротив, на ту кровать, что стояла у окна. Предварительно лечащий доктор оказал мне честь, спросив, не хочу ли я занять то место, но я ничего не ответила и не стала перекладываться, даже несмотря на то, что с него намного лучше видно небо: можно хоть целый день рассматривать его через большие мутные круги, оставленные тряпкой на больничном стекле. Это придает небу особый вид, можно представить, что это не круги, а круговороты небесных мыслей. Несколько первых часов новая соседка спала, издавая во сне тихие стонущие звуки, видимо, это связано с болью, которую она испытывала. За все время в больнице я ни разу не взглянула на часы, сутки делились сами собой на три части стуком проезжающей по коридору тележки с едой и звяканьем тарелок, после чего распахивалась дверь и в палату вносили тарелку с едой и чашку с напитком. В этот момент я отворачивалась на другой бок и злилась – зачем еда мертвому человеку? Когда же они, наконец, поймут, что пора обратить на меня внимание: пощупать пульс на руке, затем на шее и, не обнаружив его, созвать всех остальных врачей, что есть в отделении, чтобы они тоже убедились в моей смерти. Потом зафиксировать все это в карте, привезти каталку, перегрузить мое уже остывшее синее тело, накрыть белой простыней и отправить в морг на растерзание патологоанатома. Пока мое тело будут везти по коридору, вдоль стен соберутся любопытные больные – они будут охать и вздыхать, проявляя чувство жалости и сострадание ко мне, но мне будет уже все равно, потому что мертвые не способны думать и чувствовать. Затем в морг приедут родственники, одетые в черные одеяния, глаза их будут красные и мокрые, хотя я бы предпочла, чтобы они в этот день выглядели хорошо, это ведь последний день, когда я еще есть в их жизнях. Вот чего бы мне не хотелось – так это вскрытия, как подумаю об этом, мурашки бегут по телу. И вообще, хорошо бы обойтись без всех стандартных процедур, мне они никогда не нравились и нагоняли еще больше тоски.

Врач зашел в палату с большими снимками в руках и, казалось, направился в сторону спящей соседки, но потом резко изменил курс, будто бы опомнившись, и подошел ко мне.

– Как вы? – спросил доктор. – Взгляните! – не дождавшись моего ответа, продолжил он.

Неуклюже ерзая по кровати, я отвернулась от него и натянула одеяло на голову. Неужели ему не понятно – я продолжала злиться, и подступившая к горлу обида сперла дыхание вместе с душным ватным одеялом».

7

Таня перевела дух и перелистнула страницу:

– Знаешь, мне почему-то близка ее история.

– Это потому, что ты думаешь о своих ногах, когда представляешь ее, – разъяснил Витя.

«"Все идет по плану! " – заявил лечащий врач.

"Много ли вы знаете о планах? " – думала я про себя, когда он начал говорить и, видимо, обращаться к снимку: «Операция прошла успешно, все осколки удалось извлечь, кости срастаются хорошо, спицы мы вытащили, и уже через некоторое время вы сможете начинать вставать. Вскоре с вами будет заниматься физиотерапевт, и массажист начнет разрабатывать ногу». Доктор сел на кровать и положил руку на одеяло, а затем неспешно провел ей по моей спине вдоль всего позвоночника. Этот жест привел меня в недоумение, но скорее приятно, нежели наоборот, даже сквозь толстое одеяло я почувствовала тепло его ладони. От этого я сжалась еще больше и затаила дыхание, а доктор, немного наклоняясь ко мне, продолжил говорить низким тихим голосом: "Тройной перелом малой берцовой и большой берцовой кости сделал вашу ногу короче, но с вами будут работать хорошие специалисты, и со временем ногу можно будет растянуть". Я почти не слышала его, потому как все мое внимание оттянула на себя его горячая рука, все еще согревающая меня в районе левой почки, словно водяная грелка, и, к собственному удивлению, мне не хотелось, чтобы он ее убирал. Не увидев от меня никакой реакции, он помолчал, посидел рядом еще пару минут, а затем удалился, отняв теплую руку со словами, что еще зайдет ко мне сегодня».

– Дальше мазня, видно только кусок слова, похожего на «сентября», и еще несколько огрызков, – сказала Таня и посмотрела на дверь.

– Возможно, он намок, когда тут был потоп, у соседей сверху в прошлом году сорвало кран, дома их, конечно же, в тот день не было, и у нас был Ниагарский водопад. Я первым услышал воду, когда она еще заполняла пустоты в полу верхнего этажа, а потом почувствовал ее брызги на своем теле, мне было страшно, я ведь был один и не знал, что делать.

– Почему Ниагарский? – поинтересовалась Таня.

– Просто так сказал – других не знаю, – смутился Витя.

Таня встала на носочки и взглянула на верхнюю полку секретера – там тоже лежали разные тетради и бумаги, скрученные ленты и даже коробочки с лекарствами, настолько выцветшие, что невозможно было прочесть их названия.

– А где твой отец? – спросил Виктор в тот момент, когда девушка тянула руку к стеклянной статуэтке.

Этот вопрос отвлек ее от изучения вещей и заставил повернуться к двери: лицо ее стало грустным и задумчивым. Таня вспомнила сон, который ей приснился в поезде по дороге сюда, глаза ее стали стеклянные, будто бы повернулись в прошлое, и она ответила:

– Я не смогла его спасти.

– От чего?

Таня думала о силуэте, который исчезал у нее на глазах во сне, стирая пальцами пыль с хрустальной статуэтки.

– От того, что он исчез.

– Где? – с полным непониманием спросил Виктор.

– Во сне.

– Ааа! Тогда ясно.

– Дело не в этом, – Таня продолжала говорить совсем непонятные для Виктора слова. – Есть вещи, которые не произошли в моей жизни. Они – уже не произошли, как несостоявшиеся события прошлого. Например, в моей жизни не было выпускного, я отменила его сама, потому что не хотела смотреть на то, как пухлые мамы в длинных ажурных платьях с брошью на груди расцеловывают раскрасневшиеся щеки своих чад, громко выкрикивая, как гордятся ими, и теребя в руках только что полученные дипломы. А рядом с ними стоят усатые папы в пиджаках и лакированных ботинках и тоже гордятся – но молча, периодически растягивая улыбку и приподнимаясь при этом на мысочки, раскачиваясь назадвперед, словно пластмассовая кукла на панели автомобиля. Не хотела, потому что меня никто не теребил бы за щечки и не расцеловывал в пьянящей радостью эйфории, моих родителей на тот момент уже не было. Мама скончалась от тяжелой болезни, когда мне было всего четыре, я помню из того времени лишь фрагменты: короткие проходы по улице, ее волосы, красный совок, желтый горшок и круглую плоскую белую лампу с тонкими красно-оранжевыми полосками, висящую над моей головой. Как мне кажется, я еще помню запахи, но они скорее уже из моего воображения, нежели из реальных событий. Эти воспоминания для меня очень ценны, поэтому они лежат на отдельной полке моего сознания, закрытой на ключ, на все два оборота до упора, дабы не мешаться с бредовостью моего воображения и ни в коем случае не пересекаться с фантазией.

Отец, – вздохнула Таня, – отец умер за полгода до выпускного, зимой. Как странно это бы ни звучало, он пошел на кладбище к матери, чтобы помянуть ее, и, напившись, уснул в сугробе на ее могиле. Стоял мороз – такой, от которого снег хрустит под ногами, словно свежая капуста, а изо рта валит густой белый пар, как из дымовой трубы. Нашли его только на следующий день, и то случайно, потому что утром вновь повалил снег. Могильщики проходили мимо и заметили торчащий кусок синей спортивной сумки. Не успели обрадоваться находке – как тут же еще одна – неожиданно и странно. Когда в дверь позвонили полицейские, мне сразу стало не по себе. Они сообщили о смерти отца очень холодно и равнодушно, будто сами были уже трупами. Я заполнила необходимые бумажки и бросилась бежать, на мне были валенки и расстегнутая синтепоновая куртка. Сестра была в гостях у своего молодого человека, того самого, который на сегодня уже стал ее мужем. Туда я и принесла эту дурную весть. Глупая смерть, глупая и обидная. Больше ничего говорить об этом не буду, все и так понятно.

На мой выпускной пришла бы только сестра, она бы пришла обязательно! И ни в коем случае не опоздала и сделала бы все, что требовалась от нее, так как груз ответственности за мое воспитание лег на ее широкие плечи плотным ровным слоем в ту самую ночь, когда я принесла ей дурные вести. Но, скорее всего, она не гордилась бы мной, а взглянув в приоткрытый диплом, из которого торчал вкладыш с оценками, лишь сухо и уверенно сказала бы: «Могла бы и лучше».