Александр Лепехин
Скобари

По туннелю шел человек. Его шаг был не шире длины стопы – точнее, подошвы армейского ботинка. Человек наступал на шпалу, мягко соскальзывал с нее и наступал уже на следующую. Торс идущего в этом движении практически не участвовал – работали только бедра, колени и стопы. А человек шел. Во тьме.

Выйди кто ему навстречу, вооруженный фонарем, он бы разглядел детали. Что путешественник этот пола мужеского, молодой, тощий, рослый и небритый. Что одет по-походному: упомянутые ботинки, потертые брюки-карго, куртка-анорак и вязаная шапка, скрывающая глаза. И что глаза человека, если заглянуть под шапку и отодвинуть падающие на лицо темные волосы, закрыты. Впрочем, фонаря ни у кого не было. Да и никого тоже не было.

В руках он держал непонятное. Не то посох, не то копье, слабо мерцающее темно-синим металлом. Со стороны, противоположной длинному, скорее режущему, чем колющему острию, имелся массивный граненый противовес. Ближе к середине на древко были намотаны какие-то тряпки и кожаные ремешки. Длинные хвосты этой оплетки, украшенные узелками, черепами мелких животных и камешками, свисали почти до земли.

Ритмичные шаги были негромкими. Хруст гравия между шпалами сливался с тихим позвякиванием амулетов на копье. Эта неожиданная для туннелей музыка словно сопровождала элементы танца. Шаг-шаг-шаг-точка. Раз-два-три-восемь. Иногда контрапунктом падали капли конденсата или потрескивали тюбинги – метро тоже хотело танцевать.

Вдруг человек остановился. Поставил свое орудие и повернул голову в сторону, будто прислушивался. Тут же стало понятно, что шагали еще как минимум двое.

Со спины к первому путешественнику подошла молодая женщина. Была она коренаста, крепка и одета примерно так же, как спутник. Светлые, почти белые волосы коротко, по-мальчишечьи острижены – для удобства, а не красоты, но получилось задорно и неожиданно изящно.

Не прилагая видимых усилий, женщина несла объемный рюкзак, а на скрещенных на груди руках располагался массивный охотничий карабин. Губы, словно вычерченные сангиной, едва заметно шевелились и порой складывались в улыбку. Могло показаться, что где-то идет разговор, доступный только ей одной – и тому, с кем она говорит. Отсутствие света путешественнице не мешало. Ее взгляд словно сканировал рельсы, шпалы, крюки для кабелей, бетонные кольца, тьму вокруг. И застывшего спутника.

Сразу за женщиной – хотя, скорее, все-таки девушкой – чуть со стороны подошла малышка. На вид не старше пяти лет, в мешковатом комбинезоне и бейсболке козырьком назад. Она просто молчала, переминалась с ноги на ногу и сопела. Вела себя так, будто ходить по давно опустевшим туннелям в полной темноте ей было не привыкать. Так, будто она здесь жила.

Человек с копьем постоял еще, медленно стянул шапку и кинул ее на гравий. Выглядел он плохо – бледная кожа, нездоровый румянец, мешки под глазами; явно был слегка не в себе.

Впрочем, глаза человек так и не открыл. Просто стоял. Стоял и слушал, как бормочут капли и постанывают тюбинги. Метро о чем-то рассказывало, и это было важно.

– Здесь, да? – уточнила девушка с карабином. Вслух ей никто не ответил. Только что-то шевельнулось в воздухе: не то заплесневелая память, не то мечты о несбывшемся, не то обычный сквозняк.

Тогда девушка развернулась назад, против хода движения. Аккуратно положила рюкзак за контактный рельс, опустилась на одно колено и взяла оружие на изготовку, поводя стволом по сторонам. Словно вот так стоять и ждать не пойми чего для нее было рядовым делом. Словно она знала, что это самое не пойми что может произойти с вероятностью, отличной от нулевой. И что карабин в этом случае окажется ultimo ratio regum – «последним доводом королей».

Бейсболка, до этого никак не реагировавшая на окружающий мир, юркнула между старшими. Посмотрела на обоих по очереди, кивнула сама себе. В руках у нее откуда-то взялся нож – почти настоящая наваха. Лезвие складника щелкнуло, поцеловало противоположную ладонь, жадно втянуло выступившую багровую влагу. Зрелище не для слабонервных – впрочем, откуда им взяться в туннеле? А вот тьмы – да, тьмы оказалось изрядно. И когда она сгустилась, когда стало нечем дышать, когда дробь капель и скрежет бетона стали невыносимы – человек с копьем ударил в пол.

* * *

В сторону Мужества сегодня дежурили Эйнштейн и Цыпа. Последний, конечно, попытался возбухнуть: мол, какой смысл сидеть на КПП и пялиться на рельсы, если за последние девятнадцать лет ни с той, ни с другой стороны никто не пришел – и не придет, потому что, мать-мать-мать, некому ходить-то, вот ведь сюрприз какой. Но бухтел он больше по привычке: не умел приниматься за дело, не поворчав для порядка. Эйнштейн же молча пожал плечами, взял полагающуюся дежурным снарягу и первым потопал в туннель.

В быту, кстати, почти никто и не говорил «в сторону Мужества»: «на Размыв», «на Пробку» – и махали рукой по направлению. В сторону Выборгской тоже махали: это было «на Завал». Но дежурные подчинялись грозному и ритмичному документу под именем «Штатное расписание», а у расписания был свой язык.

Курить на посту не возбранялось. Главным было не светить угольком поверх бруствера, а на табачный дух, поразмыслив, махнули рукой: все равно с платформы тянуло, так какая разница, больше или меньше? Поэтому сейчас Цыпа занимался любимым делом – потрошил старые бычки в жестяную банку и аккуратно набивал этой адской смесью где-то откопанную трубку.

Когда подобное увидел Павел Первый, обитатели станции получили редкий шанс наблюдать на лице начальства искреннее недоумение. Последовала долгая лекция о правильных трубочных табаках, плотности набивки и о каноничном раскуривании. Впрочем, с табаками было туго. Как и со всем остальным, поэтому уже через неделю за тем же занятием был с поличным пойман Павел Второй. Первый махнул рукой, произнес короткую, но прочувствованную речь об извращенцах – и практику подхватили все остальные.

Эйнштейн не употреблял. Он покосился на товарища недовольным карим глазом, хмыкнул и снова уставился в туннель. Цыпа затянулся, сплюнул и, решив, что разговаривать с самим собой все же несколько экстравагантно, обернулся к напарнику:

– Ну вот сам посуди…

– Карцовский! – Карий глаз снова дернулся под бровью, сощурился и заискрил. – Если ты хочешь сказать мне что-то оригинальное – дай знак, и я с интересом выслушаю. А если это твой обычный бубнеж за безысходность и тлен, то я, пожалуй, тебя свяжу. И использую вместо кляпа все, что там в банке накрошено. Лады?

Эйнштейн не вел светских бесед. Но если уж его прорывало, экспрессии хватало на пятерых. Цыпа замахал руками.

– Да тише, тише, брат… – Притворный ужас выглядел почти натурально. – У матросов нет вопросов. Сиди себе, шпалы считай, сколько влезет. Вон той вчера не было, железно говорю! Чтоб меня монтер забрал… Это непременно надо учесть и в журнале отметить!

Он еще немного пожестикулировал, поиграл бровями, подвигал национальной гордостью – характерным выразительным шнобелем. Потом вдруг как-то разом скис, еще раз затянулся и пробурчал:

– А если без шуток, устал я, друг мой любезный. От всего вот этого вот устал. Даже от песенки своей. Жрет метро мою душеньку, пьет из нее без бомбильи. А душевная беседа с общительным и харизматичным человеком, как ты знаешь, помогает снять стресс. Ну, в теории.

Эйнштейн не любопытствовал впустую. Он снова покосился на Цыпу и не стал уточнять, откуда тому известно слово «бомбилья». Ясное дело откуда: библиотека на станции собралась знатная. Прямо перед Катастрофой в дом возле вестибюля воткнули книжный магазин. За первые пару месяцев его содержимое почти целиком перетаскали вниз: подняться, влезть, собрать – и на базу. Долгосрочный вклад в будущее.

Свою роль сыграли и общежития Политеха, откуда многие бежали к метро, по привычке сунув в рюкзаки конспекты да методички. Средний уровень эрудиции на Лесной был высок до неприличия. Практическое применение знаниям тоже нашлось: электрика, механика, агрономия, социология… Жили на изолированной станции в целом недурственно. Жили – не тужили. Пока не началось.

Цыпа, собственно, Цыпой был только для краткости. Интеллигентные родители нарекли не менее интеллигентного потомка Иннокентием Аркадьевичем Карцовским. Словно надеялись, что однажды старый мир вернется – с его торжественными обращениями по имени-отчеству и канцелярскими табличками на должностных дверях. Но мир не вернулся и даже пока не планировал. А Иннокентий Аркадьевич стал Цыпой.

Кличку он получил за невеликий рост и общую субтильность. А также за привычку, как выразился Павел Второй, «квохтать по пустякам». С Эйнштейном было еще проще: по паспорту его звали Альберт. Правда, кто из родителей придумал так именовать натурального казаха по фамилии Ниязымбетов, история умалчивала. Как и о том, куда эти самые родители делись.

Эйнштейну-Альберту было все равно. Или, по крайней мере, так казалось со стороны. Он только кисло поморщился на словах «общительный и харизматичный».

– Карцовский, давай лучше анекдот. Это будет взаимоприятно: ты треплешься, я слушаю, оба ржем. Идет?

– Не вопрос! – Цыпа оживился. – Значит, так. Попали на необитаемую станцию…

– Было.

– Что, уже рассказывал? Тогда слушай другой: у одного диггера спросили…

– Было.

– Ты зануда. Так, а если про морсвинку и Блокадника?

– Подожди. Слушай.

Когда Эйнштейн говорил «слушай» – надлежало замереть. И слушать всеми ушами, желательно отращивая в процессе дополнительные. Цыпа быстро сунул трубку в банку, подхватил АКСУ и вопросительно уставился на друга.

– Где?

Тот встал с патронного ящика, сгорбился, растопырил пальцы. Глаза перестали искрить карим, спрятавшись под мохнатые ресницы.

– Вроде… Вроде за гермой.

Карцовский дернулся и тут же развернулся в сторону эскалаторной шахты. Товарищ едва успел сцапать его за рукав.

– Не там. Не за той гермой. За другой.

Брови Цыпы удивленно взлетели вверх. Он шлепнул губами, с неприличным шумом выдохнул через них…

И тут до него тоже долетело.

Бетон дрогнул. Несильно, но ощутимо. Банка с куревом издала ехидный жестяной звук; пламя карбидки, упрятанной под бруствер, покачнулось. Дежурные переглянулись.

– Цыпа, наблюдение. – Эйнштейн ткнул в сторону футляра с ПНВ, а сам подбежал к висящему на стене алюминиевому ящику, из которого на неверный полусвет извлек телефонную трубку: рыжую, пластиковую, угловатую. – Павел Павлович, у нас… да хрен пойми, что тут у нас. Где-то в перегоне до Мужества. Я слышал. Даже Карцовский слышал. Может такое быть, что?..

Он не договорил. Договаривать было… зябко. Альберт мало чего боялся, но про некоторые вещи на Лесной все предпочитали выразительно молчать.

– Принято, – захрипели в трубке. Голос был нетороплив, даже задумчив. – Мы тут тоже… Обратили внимание. Был толчок? Сейсмический?

– Был, Павел Павлович. Эпицентр… – Снова шевеление пальцами, опущенные ресницы. – Эпицентр где-то возле гермы. Или у забутовки. Не граната, не мина. Что-то тяжелое. Может, туннель просел?

– Проверим, – пообещала трубка. – Продолжать наблюдение, держать связь. Высылаю подкрепление, но на всякий случай – подготовить отход. Герои мне не нужны. Отбой.

Павел Второй, судя по размеренному тону, изрядно напрягся. Это хорошо. Когда Второй напрягается – народ начинает бегать и делать, неприятных неожиданностей тогда удается избежать. Эйнштейн с одобрением дернул уголком рта и снова прислушался.

– Тихо. Давно тихо?

– А я знаю? – огрызнулся Цыпа, терзая ПНВ. – Это у тебя слух, как у летучей мыши. Мутант, блин. А я уже веки натер наглазниками, и ни хрена…