– Ерунда какая-то! – в сердцах воскликнула я. – Мне только вчера эту машину подарили. Но ради бога, смотрите.

Тут, я даже не заметила откуда, возник ещё один полицейский в форме, а с ним двое гражданских: тётка в платочке и мужик в кожанке. В итоге нас у машины образовалась целая толпа. Распоряжался всем мужчина в штатском – молодой, лет тридцати пяти. Разговаривал он со мной подчёркнуто вежливо: «Виктория Викторовна, пожалуйста, откройте багажник». И, в сторону тётки с дядькой: «Понятые, подойдите ближе». Я распахнула заднюю дверцу. В чистейшем, новейшем багажном отделении лежали две дорожные сумки – моя и Павлика.

– Виктория Викторовна, это ваши вещи?

– Одна моя, другая моего спутника.

– Пожалуйста, достаньте и подготовьте их к досмотру.

– Лучше этим ухарям сейчас не перечить, а потом жалобу на них накатать, – углом рта проговорил Павлик и первым достал свою сумку, а потом переставил её на полиэтиленовую плёнку, которую кто-то из мужчин заботливо расстелил на обочине. Я была готова возмутиться произволом, но – он меня убедил – повторила движение своего спутника: вынула сумку и тоже поставила на полиэтилен. Но открыть наш багаж нас даже не попросили. Мужик, который всем командовал, распорядился: «Виктория Викторовна, поднимите полочку». Отделанное велюром днище багажника «Гольфа» поднималось – под ним располагался домкрат и запасное колесо. Следуя указаниям, я машинально приподняла пол.

Конечно, сейчас, наученная горчайшим опытом, я понимаю, что ни в коем случае не нужно мне было этого делать – равно как и всего, что за этим последовало. Но я была сбита с толку уверенным и обходительным распоряжением мужчины, который руководил процессом, равно как и советом моего спутника не перечить. Поэтому, не ожидая подвоха, я подняла пол. Там, помимо тускло мерцавших в своих гнездах запаски, домкрата и баллонного ключа, имелся ещё один предмет, сразу обращавший на себя внимание и ни в коей мере к автомобильным устройствам не относившийся. А именно: белый полиэтиленовый пакет, маркированный универсамом «Пятёрочка».

– Достаньте, пожалуйста, сумку, – обратился ко мне мужчина. Сработало и то, что я трижды до этого выполнила его команды – и то, что Павлик посоветовал мне не артачиться. Я на автопилоте вытащила сумочку. Внутри лежало что-то небольшое и не тяжёлое.

– Раскройте. Понятые, подойдите поближе. – Дядька в кожанке и тётка в платочке вытянули шеи, выглядывая, что находится внутри. Вплотную к нам влез мужик с видеокамерой, непрерывно снимающий происходящее. И только тут я увидела внутри белого пакета небольшой, как полкило сахара или крупы, чёрный полиэтиленовый свёрток, туго перетянутый скотчем. «Понятые, прошу обратить ваше внимание», – проговорил мужчина. А другой: «Гражданка Спесивцева, этот пакет принадлежит вам?»

И тут только я воскликнула:

– Нет! Я понятия не имею, что это! И как этот свёрток здесь оказался! Он вообще не мой! – и выронила пакет из «Пятёрочки» себе под ноги.

Но было уже поздно.

С этого момента моя жизнь, которая ещё сегодня с утра казалась счастливой, безоблачной и многообещающей, стала быстро превращаться в кромешный ад.

Юрий Владиславович Иноземцев

Когда Юра прилетал в Москву, его всякий раз встречал отец.

Впрочем, встречал – слово не совсем точное. Когда Иноземцев-младший приземлялся и проходил паспортный контроль, он должен был послать Иноземцеву-старшему эсэмэску. И тогда Владислав Дмитриевич, коротавший время где-то на обочине, въезжал, чтобы не платить за парковку, на территорию аэропорта и из зоны drop-off – как это будет по-русски, быстрой высадки? – подхватывал сына, вышедшего с багажом из аэровокзала. Всякий раз Юра пытался втолковать отцу, что доберётся домой сам, на такси или аэроэкспрессе, и всякий раз папаня обижался и говорил, что тот совсем буржуином в своей Америке стал и денег не считает. А отец денежки экономил – как все пенсионеры, не только российские.

Впрочем, у русских – точнее, у русскоязычных, или в бывших советских, – даже в Америке особенно заметна тяга ловчить, вилять, выгадывать на грош пятаков. Юра с неприязнью замечал это, и ему за недавних соотечественников становилось стыдно. Причём ловчили, как правило, не коренные русаки – те зачастую оставались людьми широкими и на чужбине. Если преуспевали, то на всю ивановскую. Если концы с концами сводили – то опускались до полной нищеты. Химичили обычно выходцы из бывшего СССР, принадлежащие к другим нациям и народностям, – однако то-то и обидно, все они на Западе, чохом и без разбора, именовались русскими. И неприятный отсвет чужих выкрутасов падал, выходит, и на Юрину честную репутацию.

К примеру, в Калифорнии – штате, где он постоянно проживал, – на автомагистралях разрешалось движение по крайне левому, скоростному ряду только тем машинам, в коих находилось более одного пассажира. И вот наши бывшие соотечественники, чтобы получить привилегию быстрой езды, сажали рядом с собой на пассажирское сиденье манекен или куклу из секс-шопа. Пришлось даже американцам, чтобы их разоблачить, особо чувствительные камеры применять – инфракрасные, что ли.

Или взять другой финт, на который почему-то именно выходцы из СССР оказались горазды: к сбору клубники в Калифорнийщине привлекали всех желающих. Можно поесть от пуза и вывезти с плантации сколько хочешь, по божеской цене – примерно доллар за фунт. Но штука в том, как организован был учёт: машину взвешивали до заезда на поля и после. За тот вес, на который стала тяжелее машина, ты и платил. И вот Russians – к сожалению, они все, пришельцы из бывшего Союза, звались там «рашенс» – додумались приезжать на сбор ягоды, нагрузив в багажник камней. На поле булыжники втихаря выкидывали, вместо них закладывали клубничку, платили три копейки и уезжали, довольные, что плантаторов провели.

В своё время, в конце восьмидесятых, когда Юра только начинал адаптироваться к Америке, его приятель, в ту пору молодой аспирант из Москвы, твердил, что перед бывшими советскими людьми при капитализме простирается великое будущее. «Самые умные собаки – кто? – говаривал он. – Кого в космос запускали? Беспородные, дворняги. Вот так и мы, выходцы из СССР, – дворняги человечества. Самые смышлёные, самые сметливые и ловкие. За нами будущее». Тогда Юра с приятелем соглашался, но теперь, насмотревшись на сотни неправедных состояний, сколоченных в России и за её пределами, полагал, что товарищ не учитывал, что бездомные псы, помимо смышлёности, иными качествами обладают: они самые наглые, дерзкие и беспардонные.

Однако, несмотря на очень трезвое отношение к народу российскому и особенно его властителям, Иноземцев-младший Родину свою любил – тосковал о ней, переживал, скучал. И когда садился в самолёт, везущий его в Москву, в первый момент бывал радостно оглушён своим, родным, сладостным и прекрасным – русским языком. Даже чудно становилось в первый момент: значит, я скажу что-нибудь по-русски, и все поймут? А как же моя приватность? И второе приятное удивление, начинавшееся ещё в аэропорту Лос-Анджелеса: как много оказывалось на рейсе, следующем в Первопрестольную, красивых женщин – стильно одетых, милых, подтянутых!

Одновременно, правда, нарастало разочарование: толкнуть и не извиниться, не попросить, а пролезть – это ведь тоже было наше, российское. Когда самолёт, летевший в Москву, рулил по американской земле, а потом летел над северными просторами и океаном, ещё сохранялась тонкая плёночка из «экскьюз ми», «сорри», «плиз» и «сенкью». На подлёте к Шереметьеву она истончалась, а при приземлении исчезала совсем. И первое впечатление от аэропорта тоже было тягостное: агрессия, как и угрюмость, была разлита здесь в воздухе. Как и тридцать лет назад: поджатые губы, суровые лица. Впрочем, Иноземцев-младший очень хорошо понимал, что за всеми этими строгими масками, неприступной очередью к оконцам паспортного контроля или у ленты выдачи багажа кроются, как правило, милейшие люди. Стоит только подружиться с ними или хотя бы разговорить их, и большинство будет готово дать тебе и кров, и стол, и любую возможную помощь.

Ошалевший от ночного перелёта, отбиваясь от атакующих его таксистов, Юра вышел из здания аэровокзала. После калифорнийского ноябрьского почти лета его охватила морось, холодный московский туман, в котором терялось даже здание расположенной рядом многоэтажной парковки. Отец подрулил на своём авто, включил аварийку, выскочил из-за руля. И как при каждой встрече – а виделись они, слава богу, регулярно, в последнее время раз в год или Иноземцев-младший возвращался на Родину, или старший за океан летал – Юра подумал: а ведь он постарел. Чёрточки увядания множились при каждой встрече: чуть сутулее становились плечи, чуть седее и реже волосы, чуть больше морщин, чуть замедленней движения. Точно так же некогда, приезжая раз в год на каникулы к бабушке Тоне и деду Аркадию, Юра с грустью ловил печальные приметы постарения в них и невольно думал: «Не дай бог, мы встречаемся сейчас в последний раз!» И в один несчастный день – правда, он наступил не скоро, гораздо позже, чем думалось, – не стало сначала деда Аркаши, а потом и бабушки Тони. А он оба раза даже на похороны не смог вырваться: элементарно не было тогда ни цента лишнего на незапланированный спешный перелёт туда-обратно – в Америке, особенно поначалу, жизнь его поприжала.

Выехали через шлагбаумы аэропорта. Отец заметно порадовался, что с него не взяли сто рублей за парковку. Юра глазел по сторонам и привычно поражался и тому, как много стало в столице больших и дорогих машин, и тому, какие они здесь грязные. Вдобавок ездили соотечественники крайне агрессивно, без нужды подрезая и обгоняя друг друга. Увы, по первости за окно лучше даже не смотреть. И он погладил сидящего за рулём отца по плечу:

– Как ты? Как самочувствие?

– Самочувствие бодрое, идём ко дну, – привычно отшутился Иноземцев-старший.

– Как мама?

– Тебе лучше знать. Ты же в курсе, мы с ней практически не общаемся.

Владик и Галя расстались в шестьдесят третьем, когда Юра был ещё крошкой. И теперь, наезжая в Россию, Иноземцев-младший обычно останавливался у отца. Мачеха Марина умерла в середине девяностых, и Иноземцев-старший жил бобылём. Свою квартиру в подмосковном Калининграде, теперь Королёве, они с мачехой в конце советских времён сменяли на Москву и жили на улице Дмитрия Ульянова. Маманя размещалась рядом, на Ленинском, но проживала с отчимом, и поэтому Иноземцев-младший предпочитал, выбираясь в Белокаменную, квартировать у отца, а к матери наведываться в гости. Когда он сидел в своей Калифорнии, то издалека, за тысячи миль, казалось, что отец и мать обретаются практически рядом друг с другом и чуть не каждый день должны сталкиваться. Отец усмехнулся: «Мы с мамой встречаемся, как правило, на поминках – когда общий знакомый помирает».

– Как там дядя Радий?

– Говорит, что прекрасно. Твоя бывшая тёща, Эльвира, от него ушла, ты знаешь. Выкинула фортель – уехала в Германию.

– Он меня так и не простил?

– Да чего там говорить, простил – не простил, ведь тридцать лет прошло. Наверно, простил. Радий – мужик широкий.

– Как Сенька?

– Сына твоего, – с нажимом произнёс отец, – я не вижу. Названивает он мне два раза в год, на день рождения и на Новый год. И то хлеб.

Юра решил оставить эту тему. Ни отец, ни мать, ни бывший тесть Радий, ни, тем более, экс-тёщенька Эльвира не могли простить Иноземцеву-младшему, что он бросил свою первую жену Марию. И сыну Сеньке крайне мало внимания уделял. Хотя помогал, конечно. При первой возможности из Штатов деньги ему стал присылать, а когда в Союзе ещё всё плохо было – вещи отправлял и даже, с оказией, продукты. Потом, когда сам немного встал на ноги, у себя пару раз в Калифорнии сына принимал, летнюю школу в Америке ему оплатил. Хотя нечего говорить: если разбираться, перед сыном от первой жены он, конечно, оставался в долгу.

Но как он мог ему больше внимания уделять? Юра уехал в Штаты в восемьдесят восьмом, и первые годы, после начальной эйфории, были там для него настоящей борьбой за выживание. Вся страна, весь Советский Союз к капитализму принялся приспосабливаться в девяносто первом – а он, в Штатах, на три года раньше. Вдобавок ему, в отличие от тех, кто остался здесь, приходилось язык учить и подделываться к тамошним нравам. И если в бывшем СССР новое общество в девяностые строилось на пустом месте – и магазины нормальные только нарождались, и фирмы, и банки, – то Иноземцеву-младшему надо было за океаном ввинчиваться в уже устоявшуюся жизнь, отвоёвывать чьё-то место, кого-то оттеснять. В иные годы чуть не до нищенства доходило. Только через десятилетие, к концу девяностых, Юра более-менее устойчиво почувствовал себя в жизни. И то до сих пор успокоения никакого нет – он хорошо понимает: стоит ему только ослабить хватку, снизить ритм или уменьшить обороты – можно не сомневаться: выкинут или сомнут.

Отец заплатил за проезд по новой платной трассе из аэропорта двести рублей и выругался: «Вот собаки, деньги стали драть на каждом шагу – да такие огроменные! У вас там тоже проезд всюду платный?»

– В Калифорнии почти нет, – помотал головой Юрий. – Это в основном на Восточном побережье приходится раскошеливаться. Нью-Йорк, Бостон, Вашингтон – там дерут.

– А как ты-то сам? – осведомился Владислав Дмитриевич. – На вид совсем американцем заделался: поджарый, краснолицый, улыбающийся.

– Ох, папочка, это только на вид. К эмигрантам в Америке отношение, в принципе, хорошее – лучше, чем где бы то ни было, никто не ворчит, что «понаехали». Но всё равно мы для них чужаки, плохо говорящие по-английски, и фамилии наши никто и никогда, кроме своего брата-русака, правильно не произносит. – Он передразнил заокеанский выговор: – Юрый Йинасемсев.

– Так возвращайся! – вскричал отец.

– Всё не так просто, – помотал головой Юра. – А работа? Супруга? Дети? Там у меня всё уже, худо-бедно, устроилось-устаканилось.

– Ладно, сын, поговорим ещё об этом. А ты что во внеурочное время приехал? Ведь не собирался? – спросил отец. – И учебный год сейчас. Или случилось что?

– Да, – покивал Иноземцев-младший, – случилось.

– А что? Расскажешь?

– О, это долгая история, – вздохнул Юра.

1977 год

Юрий Иноземцев

Когда он рос, его родители, Галя и Владислав Иноземцевы, работали и налаживали свою личную жизнь.

Причём – каждый свою.

Как миллионы других советских детей, Юру Иноземцева воспитывала бабушка. И её, Антонину Дмитриевну, он любил, пожалуй, больше, чем других взрослых на свете. Даже, наверное, сильнее, чем мать или отца. А ещё обожал деда, Аркадия Матвеевича, который, однако, был не родным его дедом, а папиным отчимом, но всё равно души в своём Юрочке не чаял. Как и внучек в нём.

Антонина Дмитриевна и Аркадий Матвеевич были дедами со стороны отца, Владислава Иноземцева. Имелась ещё бабушка с маминой стороны, жила в Воронежской области, наезжала в Москву, но она скоропостижно скончалась, когда Юре было лет семь, и он её почти не помнил.

А Антонина Дмитриевна с Аркадием Матвеевичем забирали Юрочку к себе в Энск при каждом удобном случае. Вдруг в московском садике объявляют карантин, и мама выхватывает его из дошкольного учреждения и мчит через полстраны сдавать бабушке и деду. Или Галя с отчимом едут отдыхать на юг в санаторий, у папы Владика в разгаре роман с новой женой – и снова на выручку приходят ба и дед (как Юрочка их называл). Не говоря уж о том, что все летние каникулы проводил у них в Энске, а порой даже в школу там ходил. Так случилось, например, в семидесятом, когда Энск и прилегающие территории объявили закрытой зоной из-за холеры, и Юра стал у Антонины Дмитриевны и Аркадия Матвеевича учиться в четвёртом классе. А спустя пару лет мама поехала на Кубу – преподавать и подзаработать, и снова его отправили в сладкую ссылку к ба и деду.

В детстве Юрочка ничего не знал о маминой судьбе – что она готовилась-тренировалась к полёту в космос, а потом ушла из полка подготовки космонавтов. Знал одно: папа Владик занимается чем-то ужасно секретным, космическим. Как все дети, рождённые в конце пятидесятых – начале шестидесятых, Юра, хоть и не мечтал сам стать космонавтом, но к советским звёздным достижениям питал большой пиетет. Даже вырезал из газет и наклеивал в альбом сообщения ТАСС о запусках наших ракет. Очень ему понравилось, когда зимой шестьдесят девятого отправили корабль с одним Шаталовым на борту; потом второй, где летело трое, Волынов, Хрунов и Елисеев, а потом они состыковались, и двое из второго корабля через открытый космос перешли в первый и на нём успешно вернулись на Землю. А потом благополучно сел на Землю оставшийся в одиночестве Волынов. Очень это походило на эффектный трюк, цирковой номер. Завораживающе выглядело и ярко. Вот только папа (Юрочка как раз гостил у него в подмосковном Калининграде^[2]) в тот вечер пришёл домой подвыпившим и по поводу полёта схохмил, переиначивая фамилии участников звёздной экспедиции: «Шатались-шатались, волынили-волынили, пороли хруновину и еле-еле сели».

Юра тогда страшно разобидился на отца за столь неуважительное отношение к нашим победам, и только почти через двадцать лет, когда станет работать над очерком об оборотной стороне наших космических достижений, узнает, что прав был всё-таки отец, а не бравурные сообщения ТАСС. В той экспедиции хватало отказов и аварий, и только чудом не сгорел в атмосфере при посадке Борис Волынов. А при встрече космонавтов машину с ними обстреляет у Боровицких ворот Кремля больной на всю голову лейтенант Ильин. Переодетый в милицейскую форму, он будет целить в Брежнева, выпустит едва ли не два магазина из двух пистолетов, но убьёт шофёра и ранит охранника. Однако ни о покушении, ни о едва не погибшем Волынове родители девятилетнему Юрочке тогда не расскажут.