– А, тоже шестидесятник, как дед. А по Байконуру – даже не сомневайся, деды получат большое впечатление, или даже откровение, или просветление. Всячески будут довольны за доставленное удовольствие.

– Ага, если выживут, – буркнула я.

Вот ведь легкомысленный и поганый мой язык! Зачем только я такие вещи вслух произносила?! Разве не ясно было мне, идиотке: даже мысль материальна, не говоря уж о слове!

– Они деды крепкие. Советские изделия. Знаешь, как тогда говорили: советское – значит, отличное.

– А какова цена вопроса?

– На одно лицо тур стоит шестьдесят пять тысяч российских рублей. Плюс дорога, но это недорого. Билет на самолет, я узнавал, обойдется тыщ в двенадцать в оба конца. Итого примерный бюджет на четверых – около трехсот тысяч. Нам с тобой, как банкующей стороне, получается по сто пятьдесят. На твое прекрасное нежное личико. И столько же на мое рыло.

– Ты с ума сошел! Дорого-то как!

– Ой, сестрица! Будет тебе прибедняться в провинциальном стиле! Тоже мне, сиротинушка! Квартиру столичную в данном сталинском доме сдаешь? Сдаешь! Пятьдесят тысяч ежемесячно – цена вопроса. Плюс на службе на своей – начальник отдела маркетинга в представительстве крупной мультинациональной фирмы – еще тысяч семьдесят заколачиваешь, плюс премии.

– А ты что, в налоговой инспекции подрабатываешь?

– Ага, почти, – хохотнул он. – Живешь одна, детей, домашних животных не имеешь – и ради родных дедов, а также собственного незабываемого удовольствия чураешься своим месячным доходом?

Я опять не стала спрашивать, откуда у Сеньки столь приближенные к реальности сведения о моих заработках – воистину, ныне, в век соцсетей и интернета, выведать о человеке можно что угодно. Но все равно подарок представлялся мне чрезмерно дорогим. Хотя, что там греха таить, завлекательным. Посмотреть своими глазами на былое величие советской славы. Глянуть на некогда абсолютно засекреченный объект с удивительной историей. Да еще и послушать невыдуманные истории из первых уст, от моих и Сенькиных дедов. И радость – я надеюсь, что радость – им доставить.

– Знаешь что, Арсений, – подытожила я, – предложение твое мне в принципе нравится. Но в существующем виде представляется довольно сырым и непроработанным, – странным образом, наслушавшись братца, я стала выражаться в его заковыристом стиле. – Особенно, что касается источников финансирования. Мы ведь с тобой – далеко не единственные родственники деда Влада и деда Рада. Есть и иные родичи, которым данная идея тоже может прийтись по сердцу. Почему бы не обратиться, в смысле краудфандинга, к отцу нашему общему, Юрию Владиславовичу? К матери твоей, Марии? К супруге бывшей деда Влада – Галине, космонавтке несостоявшейся? И потом, ты хочешь порадовать поездкой-подарком обоих своих родных дедов – и Владислава, и Радия. Но мне-то Радий не родной! С чего я должна нести на его счет равные с тобой материальные тяготы? Нет, я от деда Рада не отказываюсь, но для меня он, напомню, не дед, а всего лишь друг, пусть близкий и лучший, своего деда Влада. Поэтому я бы на твоем месте, Арсений, проработала материальные аспекты твоего плана.

– Ой, ну ты крохоборничаешь, сестрица.

– Денежки, как говорится, счет любят. И требуют ответственного к себе отношения.

Забегая вперед, хочу заметить, что в дальнейшем краудфандинге Сенька преуспел. На удивление, ни у кого из родни идея отправить старичков на Байконур отторжения не вызвала. Напротив, согласно Сене, все родственники, к кому он обращался, восклицали: что за прекрасная идея! И по части финансирования мой полубрат устроил в итоге сложную схему, в которой, к примеру, Мария (мать Сени и дочка Радия) вкладывала десятку, то есть десять тысяч – но исключительно на деда Радия, без финансирования деда Влада; широкая душа Юрий Владиславович из Америки платил за обоих дедов, родного отца и бывшего тестя; а пенсионерка и экс-супруга Владислава Галина вносила десятку на него и пятеру на друга юности Рыжова. Короче говоря, своим, как выразился Сеня, крохоборством мне удалось скостить собственное соучастие в проекте на сорок тысяч по сравнению с изначальным его предложением. И то хлеб. А главное, столь широким привлечением средств мы как бы перекладывали со своих хрупких плеч на целый коллектив родственников ответственность за нетривиальную идею пригласить престарелых дедов в опасное (для их возраста) путешествие на самый край обитаемой Ойкумены.

* * *

Владиславу Дмитриевичу Иноземцеву в последнее время стали сниться красивые сны. Он где-то прочитал, что так бывает в старости: организм яркими картинками как бы компенсирует хвори и нехватку дневных впечатлений. А может, это для того, чтобы облегчить старику будущий и уже маячащий главный переход от бытия к небытию – или, возможно, к вечной жизни.

Он даже спрашивал про приятнейшие сновидения и у жены своей бывшей, ровесницы Галины, и она подтвердила: точно, и у меня именно так все обстоит. И у дружбана лучшего, Радика Рыжова, выведывал. Ну, тот все шуточками отделывается, до сих пор порой скабрезными: да, мне, говорит, вчерась яркое снилось: как Волочкова голая передо мной на шпагат садится – в ужасе проснулся!

Но факт остается фактом: ночные видения у Владика стали зело приятны. Не Волочкова, конечно, и не каждое засыпание, но случалось. И в основном все – про молодость. И был он сам в тех снах крепким, юным, любящим и любимым. И особенно часто почему-то снился Байконур. Причем тот, самый ранний, неосвоенный, первоначальный, каким его увидел впервые Иноземцев зимой шестидесятого года. Потом он там, конечно – коль скоро судьба его накрепко связала с ракетами, – не раз и не два бывал, снова и снова. И несчастная лунная ракета при нем впервые стартовала, и «Родина» с «Коршуном».

А вот снились времена, когда космодром не называли еще ни космодромом, ни Байконуром, а был он Тюратамом и полигоном, и действовала всего одна площадка (а другая, сорок первая, была уничтожена ужасным взрывом ракеты Р-шестнадцать, где погиб его отец Флоринский), и не называлась она никаким «гагаринским стартом», потому что никто и не знал еще, и не ведал никакого Гагарина. Тогда, год с лишним, с ноября шестидесятого по январь шестьдесят второго, Владик воспринимал то время, как ссылку – да ведь так оно, в сущности, и было. Он подозревал, что наказали его негласно за связь с болгаркой Марией. Еще бы! Он секретный специалист с допуском по первой форме, а она иностранка, хоть из соцлагеря. Хорошо еще, сослали – а могли ведь и вышвырнуть с работы с волчьим билетом (и из комсомола) или даже посадить. Как бы то ни было, факт оставался фактом: его, молодого, двадцатишестилетнего перспективного инженера, отправили из Подлипок, то есть, читай, Москвы, в пустыню решать интересные (но тривиальные) рабочие моменты. Оторвали от сыночка-младенца Юрика, от великолепной любовницы, болгарки Марии, от столицы, где открывались многозальные кинотеатры, выходили широкоэкранные фильмы и в Кремле рос не по дням, а по часам величественный Дворец съездов. А там, в пустыне, на пятом научно-испытательном полигоне Минобороны он жил в общаге без удобств в комнате на четверых, питался всякой ерундой в столовке для специалистов на второй площадке, и было счастьем, если удавалось в субботу помыться в бане и удрать на попутном грузовике в городок на танцы, что устраивали на танцверанде на берегу Сыр-Дарьи.

А вот поди ж ты! Сейчас воспринималось то время как самое счастливое. И даже неудачные пуски: в ледяном декабре шестидесятого года двух собачек закинули вместо расчетного района в Китай (и подорвали корабль), а два других кабысдоха не вышли на орбиту, уронили их в Туве, а потом четверо суток искали по тайге, но нашли, и живыми, почти здоровыми. Однако все равно, какой подъем был: мы делаем великое дело, готовим запуск первого человека в космос, и скоро он будет наш, советский, и мы реально впереди всех!

Вот и в сегодняшнем предутреннем сне деду Владу вдруг привиделось: он на Байконуре. В той самой своей каморке, бараке на второй площадке, где прожил больше года. И в комнате больше никого, и он знает, что соседи в МИКе и точно в комнату не войдут. И вот он лежит будто бы на кровати, а в комнату вдруг входит Мария – такая, как она была тогда: юная, красивая, чернокудрая, полногрудая. Входит, садится к нему на койку и начинает тормошить его и приговаривать со своим очаровательным болгарским акцентом: «Влади, Влади, как же я соскучилась, как же хорошо, что я нашла тебя здесь, это было непросто, а я справилась». А он в ужасе, ведь это же сверхсекретный объект, а она иностранка, как она смогла проникнуть сюда? А она смеется: «Влади, давай скорее делать любовь», – и снимает кофточку, расстегивает бюстгальтер, обнажает свои великолепные груди и ложится на него сверху. Он высвобождается, кричит в ужасе: «Нет, как ты здесь?! Кто дал тебе пропуск?» А она смеется: «Хорошо, я скажу: да, я шпионка, мы хотим выведать, кто из вас первым полетит в космос, может, ты? Да, я всегда работала на американскую разведку, а ты, Влади, мой агент!»

И тут он просыпается – в ужасе, с напряженными чреслами, но и в разочаровании, потому что ему не двадцать шесть лет и он не молодой ракетчик на Байконуре, не готовит запуск первого советского человека в безвоздушное пространство, и даже не шпион, и нет рядом никакой Марии, тоже юной, кипучей и свежей…