Вот там и накрыла его – впервые в жизни, как он считал, – подлинная страсть. Совсем юная, беспредельно кокетливая, умненькая и ласковая Фенечка (как все ее называли) стала подлинной музой младшего Кирсанова. Он написал несколько десятков ее портретов – в основном «ню». Встречались они тайком в мастерской или в городской квартире. Николай Петрович стал красить начавшие седеть волосы, одеваться с особой тщательностью и записался в спортзал. Он свозил Фенечку на неделю в Париж, потом прогулял ее на Мальдивы. Жене врал о срочной работе, необычных закордонных заказчиках. Мария вроде бы смотрела на его похождения сквозь пальцы.

Но потом однажды нашла в супружеской постели в квартире в Архитектурном переулке длинный черный волос. Обнаружила в мастерской обнаженные портреты одной и той же особы – надо было быть совсем слепой, чтобы не заметить, с каким жаром тела они написаны. Однако устраивать скандал Мария не стала. Лишь заметила с заботливостью (может быть, и мнимой):

– Смотри, Кирсанов, – она всегда называла супруга по фамилии, – ты побереги себя. Молоденькие – они до добра не доводят. Будешь в постели перенапрягаться – а ты с ней явно перенапрягаешься, на новенького-то, – хватит тебя инфаркт или инсульт. Не мальчик уже, пятый десяток пошел. Я тебя в коляске, мычащего, вывозить на прогулку не буду, судно за тобой выносить не стану. Пусть она ухаживает – сможет? Будет ли? Ты об этом подумай, Кирсанов.

Однако увещевания Марии – хоть они и задели его – Николай Петрович пропустил мимо ушей. Никому никогда не хочется думать о плохом, все всегда надеются на лучшее. А потом, как всякому влюбленному, ему казалось: там, где она, – только свет, веселье, радость. С ней хотелось быть каждую минуту. Мария же стала безумно раздражать. В ней нервировало все: резкие звуки голоса, тонкие невзрачные волосы, лишний вес, шаркающая походка, манера говорить по телефону, одеваться – довольно безвкусно, объективно говоря. И однажды он бухнул супруге: «Нам надо развестись».

Против ожидания, она не стала цепляться или уговаривать. «Считаешь, надо – давай разведемся». Однако когда дело коснулось раздела совместно нажитого имущества, Мария торговалась за каждый предмет интерьера, за каждый квадратный метр. В итоге сговорились, что ей отходит и вся квартира в Архитектурном переулке, и мастерская Кирсанова, оставшаяся еще от деда. Сам Николай Петрович, лишившийся обиталища в Москве, перебрался на постоянное местожительство в имение, в Хауп, к брату. Вместе с ним в деревне поселилась и Фенечка.

Вот такая диспозиция сложилась в семье Кирсанова к моменту приезда из Англии сына Аркадия и друга его Евгения.

И вот они сошлись в парадной гостиной кирсановского особняка. Стол был накрыт на пятерых. Первыми явились Аркадий и Евгений с влажными после душа волосами. Затем пришел Николай Петрович. Смущенно сказал, потирая руки, что Фенечке нездоровится, она не спала всю ночь, у Сашеньки режутся зубки, и она просит ее извинить, но к ужину не выйдет. Он кивнул прислуге, и та убрала пятый прибор. Наконец со своей половины подоспел Павел Петрович.

Николай Петрович представил его гостю. Евгений, бородатый и независимый, произвел на Павла Петровича неприятное впечатление – впрочем, обратное также верно. Старший Кирсанов был подтянут, загорел, потому что посещал солярий и катался на горных лыжах, руки его были тщательно ухожены, ногти отполированы.

– Я только из присутствия, – сказал он, адресуясь к брату, – голоден как волк.

За столом прислуживала Нина, жена Глеба, которая в имении кашеварила, прибиралась и в особых случаях подавала на стол. Была она полноватая молодая женщина лет тридцати пяти, с типичной малороссийской внешностью, жгучими черными глазами, мощными руками и лодыжками.

– Наливай-ка, – скомандовал ей Павел Петрович, – голубушка, супу.

Евгений наблюдал за барскими манерами Кирсанова-старшего с плохо скрываемой насмешкой.

Подмечая это, но как бы по широте душевной игнорируя, Павел Петрович обратился к нему:

– А вы, позвольте узнать, чем занимаетесь?

– Я только курс окончил.

– По какой, если не секрет, специальности?

– Микробиология.

– Кем работать будете?

– Пока осмотрюсь, подыщу место.

– А родители ваши кто будут?

– Они из Тверской области, или, если хотите, Калининской. Отец – начальник смены на заводе, мама – почтальон.

– Вот как! Рабочая косточка! А с нашим Аркадием вы давно знакомы?

– Мы делили с ним квартиру в Оксфорде.

– А за ваше обучение, позвольте узнать, кто платил?

– Я грант получил. И подрабатывал. Официантом. У нас до двадцати часов в неделю разрешалось работать на парт-джоб.

Евгений отвечал на вопросы Павла Петровича с деланым смирением, но в глазах его прыгали лукавые чертики. Старший брат Кирсанов не знал, что юный гость предварительно расспросил своего друга, что собой представляет его дядя.

– Он в земельном комитете Московской области трудится, – пояснил Аркадий.

– О, знатный, видимо, коррупционер!

– Да что ты, Евгений! Что ты такое говоришь!!!

– Хм, а зачем ему, если не воровать, там заседать? И потом, если он честный человек, откуда тогда палаты на Рублевке?

– Мой отец – художник, забыл?

– Про твоего отца вопроса нет – верю. У него каждая копеечка трудовая. Так ведь половина имения, как я понимаю, Павла Петровича? Хочешь сказать, что он его на свою скромную зарплату отстроил?

Аркадий не нашелся что ответить, разве что пробормотал:

– Я в чужие карманы с ревизиями не лажу.

И теперь, за обедом, он видел то тщательно скрываемое презрение, которым одаряет Евгений его дядю.

– Да, это очень приятно, – провещал Павел Петрович в ответ на краткий рассказ молодого гостя о себе, – что у нас растет такое поколение: смелое, самостоятельное, независимое. Но хотелось бы знать, в чем ваши, так сказать, идеалы? К чему вы стремитесь?

– Мы хотим жить свободно и честно.

– Н-да-с? А сейчас? Вы разве не свободно живете? Имеете возможность ездить по всему миру, в заграницах учиться.

– Да, все так; но страна-то прозябает.

– С чего вы так решили?

– Да тут много ума не надо, двух глаз достаточно. И выехать хотя бы ко мне на родину, в Тверскую область. Поезжайте не только в саму Тверь на «Сапсане», а куда-нибудь в Старицкий или Ржевский уезд, оглядитесь вокруг, поговорите с людьми. Работы нет, зарплаты нищенские. А государство вместо того, чтобы с коррупцией бороться, надувает через телевидение щеки: какие мы великие да гордые! Давайте ленточки георгиевские на старые иномарки нацепим и будем прыгать по ухабам. И мечтать, как бы нам Сирию от пиндосов освободить.

– Это что же, по-вашему, гордиться своей страной дурно?

– Да, дурно, если эта гордость – лишь дымовая завеса, чтобы людям глаза застить, чтобы они меньше о воровстве повсеместном думали.

– Вы, однако ж, сюда, в Россию, вернулись. Здесь искать работу думаете. Что, не приняли вас к себе ваши друзья-англичане? Или не понравилось там?

– Напротив! Британия – прекрасная страна. Особенно маленькие города да университеты, как Оксфорд. И Лондон тоже хорош, настоящая столица мира, центр империи. А вернулся я потому, что и у нас есть интересные направления по моей специальности. Хорошие умы работают – правда, они все благодаря западным грантам финансируются, не хватает у великого государства денег на науку, все на горделивый свист уходит.

Видя, что мирный застольный табл-ток принимает опасное направление, Николай Петрович перебил его вопросом к сыну:

– А ты, Аркадий? Есть у тебя на примете какая работа или должность в Москве? Может, имеет смысл дядю Павла попросить о содействии?

– Да! – откликнулся дядюшка, охотно меняя направление разговора. – Я готов помочь, чем смогу. Ты мне, Аркашенька, скинь тогда по электронке твое резюме. Я уверен, что оно впечатляющее.

– Только я, дядюшка, не хотел бы на госслужбу идти.

– Вот как? – Павел Петрович принял оскорбленный вид. – Ну, еще бы! С таким-то наперсником.

– Но ведь у тебя, Павлуша, – поспешил вмешаться Кирсанов-отец, – наверняка и в частных компаниях хорошие связи имеются.

– Да, будем посмотреть, – важно ответил Павел Петрович, однако разговор с молодыми людьми его настроение явно подпортил.

Надо заметить, что судьба не благоволила к старшему брату Кирсанову – и об этом Евгений знал от своего молодого друга Аркадия, однако не счел нужным щадить, как он назвал его за глаза, «старикашку».

В зеленой молодости выпускник университета Павел Кирсанов влюбился в юную девушку из хорошей семьи. Отец Юли работал в обкоме партии, да не простым инструктором, а заведующим сектором – большая шишка в советские времена! Мать девушки была доктором наук, профессором и преподавала научный коммунизм. И вот в этой-то насквозь партийной фамилии выросла особа, которая ни в грош не ставила ни родителей, ни советскую власть. С грехом пополам окончила (как водится) английскую спецшколу, поступила в университет – но при этом диссидентствовала, писала бунтарские стихи и путешествовала с доморощенными хипарями автостопом по родному СССР. Однако любовь зла! На студенческой вечеринке она познакомилась, а потом и влюбилась в насквозь положительного Павла, комсомольского активиста и члена факультетского бюро ВЛКСМ, который всю молодость проходил в пиджачке с галстучком и красным значком с Лениным на лацкане. А он в ответ втюрился в нее.

Чего только не было в этой дикой, на разрыв, любови! Пять лет в середине восьмидесятых вместили в себя побег из-под венца, женитьбу, развод и затем окончательный и полный разрыв. Карьера молодого активиста безнадежно испортилась. Невеста и молодая жена травилась, дважды пыталась резать себе вены, лежала в клинике неврозов, психосоматическом стационаре, институте психического здоровья. Она бросалась на Павла с ножом и пыталась вытолкнуть его с балкона. Однажды, пришедший в исступление от ее выходок, супруг отхлестал ее по щекам и толкнул так, что она сломала руку – и подала на него в суд. Потом иск все-таки отозвали, но тесть и теща, сиятельные родители Юлии, прокляли Кирсанова-старшего, забрали девушку к себе и под страхом новых судебных преследований и жалоб во все возможные инстанции, включая ЦК, запретили ему даже приближаться к Юленьке, звонить ей и писать.

Измученный Павел Петрович с облегчением согласился. Вся его любовь к «графине Р.», как он стал иронически называть жену, испарилась под воздействием ее столь жарких буйств. Он клятвенно пообещал всем: ей самой, ее родителям, да и своему деду с бабкой, что больше никогда не будет с ней знаться. И обещание свое сдержал: ни разу с ней не встречался, не звонил, не писал и даже, когда начались социальные сети и все стали с изумлением и восторгом откапывать своих былых одноклассников и однокурсников, преодолел искушение и бывшую жену свою разыскивать не стал. И она его тоже. Да и была ли она жива?

Бог весть – с таким-то бэкграундом, такими замашками и образом жизни!

История женитьбы привела Павла Петровича к тому, что с холодной головой он решил, что никогда больше не свяжет свою жизнь ни с одной женщиной – и слово сдержал. Он делал карьеру, тщательно следил за собой, занимался спортом, трижды в неделю ходил в спортзал – и в качестве спорта добивался благосклонности у противоположного пола, отдавая предпочтение как можно более молоденьким.

Временами он даже наставлял своего младшего брата, Николая Петровича:

– Ты ведь знаешь, наверное, что когда донорскую кровь берут, предпочитают молодых. Понятно, ведь доказано, что кровь, взятая у юных созданий, омолаживает. Так и в любви: если ты обмениваешься своими телесными жидкостями с молоденькой, ты и сам молодеешь!

С детства повелось: Николенька всегда к мнению старшего братца прислушивался и, возможно, именно благодаря этому влиянию связался в конечном счете с Фенечкой и бросил старую, опостылевшую супругу Машеньку.

Об этом влиянии и Мария знала и поэтому вслух отзывалась о своем девере иронически и нелицеприятно. А в глубине души уважала и однажды, когда они еще были женаты, по пьянке высказала Николаю Петровичу: «Надо было мне за Павлика выходить. Вот бы мы парочку составили, двое деловых! Не то что ты, тютя».

Фенечка тоже весьма благосклонно относилась к Павлу Петровичу. Порой даже играла с ним в бильярд, в шахматы и кокетничала напропалую, вызывая ревность со стороны Николая Петровича.

* * *

Дом Кирсановых всегда славился хлебосольством и гостеприимством.

Это еще дед-академик завел. Вечно в старом хаупском доме (или/и в столичной квартире) проживали бедные родственники, абитуриенты, друзья из провинции. Всегда обед или ужин накрывали на три-четыре-пять кувертов больше, чем членов семьи. Праздники – Седьмое ноября, Первое мая и, тем паче, Новый год – встречали, по настоянию деда, всей семьей, с приглашением друзей-соседей-знакомых.

Традиции стали давать трещину в конце шестидесятых, когда непутевая Антонина (мать Павла и Николая) связалась с Петром Стожаровым, художником, и дернула за ним сперва в Среднюю Азию, потом на Дальний Восток и в Заполярье. Дед тогда детей, юных Павлушу и Николеньку, у Антонины отвоевал, отобрал – да она, признаться, особенно не сопротивлялась: сыночки мешали ей любить, заниматься художническими поисками и экспериментировать с веществами.

Несмотря на душевную травму, что нанесла ему дочь, и мафусаилов возраст, академик архитектуры не бросал своих привычек к гостеприимству почти до самой кончины (последовавшей уже в новые времена, в девяносто седьмом году). Затвердив уроки деда, Павел и Николай уже в новом, капитально перестроенном доме продолжали, возможно даже неосознанно, следовать его заветам.

Вот и теперь Евгений Базаров, Аркашин друг, воспользовался гостеприимством Аркадия и его отца и поселился на их половине. Постепенно у них организовался свой, новый уклад. Спозаранку, еще раньше семи, чтобы не попасть в пробки, уезжал в присутствие Павел Петрович. Его брат Николай Петрович хоть и был свободным художником, но тоже имение своим присутствием не баловал. Работать в доме ему мешали плач и капризы маленького Сашеньки, пленэры вокруг были совершенно изгажены (по его словам) неумеренным строительством и урбанизацией. Лишившись по воле первой жены и квартиры, и мастерской в столице, он нашел-таки выход: стал снимать мастерскую в доме на Коломенской, у вдовы художника Н.Н. И хоть аренда пробивала дополнительную брешь в и без того скромном бюджете, Николай Петрович цеплялся за эту возможность и повод лишний раз сбежать из дома под предлогом «работать». Да ведь он и преподавание не оставил, дважды в неделю требовалось вести занятия в Университете художественного и промышленного дизайна, а летом – зачеты принимал, экзамены.

Николай Петрович был «совой», поэтому выбирался из дому уже после утренних пробок. Завтрак (как и ужин) ему старалась-приготовляла Фенечка. Она действовала от противного: знала, что Мария, невзирая на все свое поварское искусство, в последнее время бросила ухаживать-обихаживать мужа. Подобную ошибку (по мнению девушки) допустила (по отношению к сбежавшему отцу) и ее собственная матерь. Фенечка не собиралась их промахи повторять.

Аркадий и Евгений поднимались еще позже. Завтракали порознь чем бог пошлет. Занимались каждый своим делом по личным комнатам. Иной раз сходились поболтать или сгонять партийку в шахматы или на бильярде. По паре раз ездили в столицу на интервью – тогда их прихватывал Николай Петрович на своем «БМВ», или они шли через перелесок на электричку.

В выходные Евгений выбрался на родину, к родителям в Калининскую область. Приехал грустный – как он говорил, от вида нищеты, в которую погружена провинция.

Однако молодость и надежды на лучшее брали свое. Начало лета и прекрасные погоды выгоняли из дому. Аркадий и Евгений совершали длинные пешие прогулки. Порой выбирались проехаться на велосипедах (в сарае имелась большая коллекция на любой вкус, начиная еще с дедовых и бабкиных двухколесных друзей, продукции Харьковского велозавода). Дважды ездили в Москву – в кино и в ночной клуб. Прогуливались по имению и окрестностям с Фенечкой и ребенком в колясочке.

Вообще же между Фенечкой и молодыми людьми, особенно Евгением, установились ровные, добрые и даже дружеские отношения. Они проводили время в беседах, беззлобно подтрунивали друг над другом, Евгений даже помогал ей с ребеночком. Он ловко менял подгузник, переодевал его, заставлял принять лекарство.

– Где вы так наловчились с детьми обращаться? – дивилась Фенечка.

– Э, – смеялся тот, – в семье я ведь самым старшим был. У меня шестеро младшеньких братьев и сестер.

– Да вы шутите!

– Отнюдь. Причем четверо приемных. Да и я сам, честно говоря, у моих родителей приемыш.

А однажды ночью Фенечка постучалась к нему в комнату (Николай Петрович тогда по причине раннеутреннего экзамена, что он принимал в универе, заночевал в столице, в мастерской). Крошка Сашенька был у женщины на руках. Глаза у обоих – на мокром месте.

– Что такое?

– Он весь горит. Температура тридцать девять с половиной!

– Заносите его в комнату. И доверьтесь мне. Я в Оксфорде брал курс педиатрии. И неотложной помощи.

Евгений сбегал вниз, на первый этаж, на кухню, вернулся. Ловко раздел ребеночка – тот не имел сил даже плакать, только жалобно хныкал. Затем вымочил пеленку и завернул в нее всего малыша.

– Народные средства – они самые эффективные, – приговаривал Евгений, – ибо отражают многовековой человеческий опыт, в отличие от тех же антибиотиков, которым и девяноста лет не исполнилось.

Неизвестно, что сыграло свою роль, опыт ли народа, искусство ли фельдшера, да только малышу сразу стало легче. Температура спала, он крепко уснул. После этого случая доверие Фенечки к Евгению еще более укрепилось.

…Вечером в уик-энд, верные принципам деда-академика-архитектора, стол обычно накрывали в большой гостиной, звали за него всех обитателей барского дома и гостей приглашали.

Пожаловала и Елена Сергеевна Одинцова, ближайшая соседка Кирсановых, красивая и ухоженная дама под сорок, как говорили о ней за глаза – «соломенная вдова». Муж ее, Тимофей Одинцов, крупный бизнесмен, давно пребывал безвылазно за границей и, по слухам, скрывался.

Присутствовали также, кроме Кирсановых-старших, Фенечка, Аркадий и Евгений. Прислуживала, как обычно, Нина.

Отношения Евгения и Павла Петровича Кирсанова, незадавшиеся со дня первого знакомства, за истекшее время не улучшились. Павел Петрович за глаза называл гостя даже в разговорах с прислугой «этот волосатый». В свою очередь, молодой человек, упоминая о дяде при беседах с Аркадием, именовал его не иначе, как «ваш домашний коррупционер».