– Страшно, – честно ответствовала Лера. Для нее, девушки тридцать пятого года рождения, еще с дошкольных – довоенных – времен слова «враги народа», а также сопутствующие им: «шпионы», «вербовка», «диверсанты», «измена Родине», – были словно адская, каинова печать. Враги таились повсюду, они всех подряд жителей СССР мечтали завербовать и поставить себе на службу. И вот теперь ей предлагали совершить самый черный грех, какой только существовал для советского человека: изменить родине. Да кто он сам таков, этот Александр Федосеевич, что подобное советует? Не враг ли? Не шпион?

– Да почему вдруг я? – пробормотала Лера. – При чем здесь я? У меня ведь и муж есть. Он точно так же, как я, с Марией этой знаком. А он человек, подготовленный специально. Он служит. А я… Что я?

– Вы понимаете, Лера, – задушевно произнес чекист, – прокачивали мы негласно насчет вербовки Вилена вашего – вы только ему не говорите, а то ведь расстроится парень. Он ведь человек умный, грамотный, преданный, безусловно. Да только он товарищ такой, – и кагэбэшник нарисовал в воздухе руками нечто похожее на картонную коробку, посылочный ящик. – Прямой и честный, хотя себе на уме. И хваткий, своего не упустит. Но вы ведь, Лера, вы не такая. Вы ведь вот какая. – И Александр Федосеевич изобразил руками нечто гибкое и извилистое, словно прошмыгнувшего зверька, или рыбину, или даже змею. – Вы, Валерия, вы – настоящая Лиса Патрикеевна.

Валерия изобразила удивленный и даже оскорбленный вид. А собеседник продолжал, не останавливаясь:

– Вы ведь на все руки от скуки: и прихвастнуть, и обмануть, и хвостиком вильнуть, и соблазнить. Вы настоящая женщина. Я даже вами восхищаюсь. Немного по-отцовски или как брательник старший – но тем не менее.

– Да откуда вы знаете-то меня? – с неподдельным изумлением воскликнула Кудимова. – Мы с вами первый раз встречаемся!

– А – изучали, – со всей серьезностью ответствовал кагэбэшник. – Вы ведь недаром в студенческом самодеятельном театре играли. Как там он у вас, в Авиационном, назывался? «Телевизор»?

– Да, я играла, просто потому что у нас в институте всегда девчонок было мало, – фыркнула Лера. – Нехватка женского полу имелась для нормальной театральной труппы.

– Это вам ваши сокурсники, бездари, вкручивали. А на самом деле вы настоящая актриса, очень талантливая. Именно такой человек нам и нужен. Нужны – вы. Для того чтобы смочь убедить вашу Марию, что вы искренне идете на вербовку, что вы переживаете в душе, раскаиваетесь, что вам трудно, и прочая, прочая. Как хотите, но именно вы – это сыграть сможете. Ваш муженек – нет. А вы – сможете.

Лера минуту подумала, а потом тяжело помотала головой:

– Нет, я не хочу.

– Не хотите вы! – воскликнул чекист. – А если Родина вас просит? Отечество вам говорит: надо? Да, трудно, страшно, но что делать: надо! Я, конечно, не уполномочен делать вам столь широковещательные заявления, однако только намекну: ведь карьера ваша и здесь, в вашем «ящике», после этого полетит стрелою. И у мужа вашего дела в гору пойдут. Да вся семья ваша, включая отца вашего, Федора Кузьмича, серьезно продвинется.

Еще минуту подумала Лера и снова помотала головой:

– Не пойду. Не стану. Не справлюсь я.

– Лерочка, – проговорил вроде бы чрезвычайно ласково визитер, однако в его голосе зазвучали теперь одновременно яд и холод, – вы ведь неслучайно на эту работу призываетесь. Мы ведь оценили, например, всю ту ловкость, с которой вы осуществили устранение вашей соперницы, Жанны Спесивцевой. – Лера ахнула про себя: и это он знает, а Пнин продолжал: – Вы продемонстрировали тогда своим родным и всему миру, что, дескать, вспылили, вышли из себя и, как следствие, осуществили убийство в состоянии аффекта.

Кровь бросилась Лере в лицо, и она пробормотала: «Все так и было».

Однако ее визави воскликнул даже весело:

– А вот и нет! – А после продолжил, задушевно: – Вам ведь совершенно не нужно было тогда приглашать на свой собственный день рождения, в октябре пятьдесят девятого года, эту Жанну. Кто она вам такая? Подружка, даже не ваша, а вашей подруги – Гали Иноземцевой. Всего лишь! Зачем звать? Пошли навстречу мужу? Вилен ваш, конечно, в тот момент очень собой гордился: какой он хитрый и ловкий, на именины собственной жены – возлюбленную привел! Да только он бы и шагу не сделал, когда бы вы ему не разрешили. А кто, кроме вас? Квартира ваша – вернее, родителей, но это в данном случае все равно. Праздник – ваш. Вы там хозяйкой были, и вы, и только вы Жанну убиенную туда позвали, к себе на квартиру. Потому что вам с самого начала понятно было: папаня, Федор Кузьмич, сразу примчится, станет вас выгораживать. И все гости показания соответствующие дадут: Лера, дескать, пришла в умоисступленье, оттого что Жанна к вам на именины приперлась и с мужем вашим собственным заигрывала. А вы ведь, Лера, ни в какое умоисступленье не приходили. Все ведь было вами рассчитано до мелочей. Вы предвидели – а скорее, подстроили – и то, что Жанна с вашим муженьком в спальне той злосчастной окажется, с кинжалами на стене. И что вы туда ворветесь и в порыве страсти Жанку зарежете. Зарезать – да, зарезали. Но только не в порыве страсти, а в результате хладнокровной и продуманной спецоперации. И знаете, что вас выдало? А я вам сейчас скажу. Вот показания вашей прислуги домашней, Варвары. Цитирую близко к тексту.

И чекист достал из внутреннего кармана блокнотик и стал зачитывать:

– «Где-то за месяц до убийства Валерия Кудимова велела мне наточить все ножи в доме – включая кинжалы, висевшие на стене на ковре в спальне». Включая, заметьте, Валерия Федоровна, включая кинжалы на стене. И потом: какая трогательная забота! О ножах в доме побеспокоилась не сама прислуга, и не маменька ваша, Ариадна Степановна, и даже не отец, глава дома, Федор Кузьмич! Нет – вы, дочка!

– Это случайность, – пробормотала Лера.

– Нет, дорогая моя, совсем не случайность! Да, вы рассчитывали, что нож будет острым! Что вы схватите его якобы в порыве страсти, и он войдет в сердце Жанны как по маслу. И на то, что ваш папенька примчится в квартиру с дачи через тридцать-сорок минут раньше милиции и станет вас выгораживать… Вы только не рассчитали столь великолепного для вас исхода. Недооценили моральной силы и отцовской любви вашего батюшки. Вы надеялись, что благодаря его заступничеству и благоприятным показаниям друзей вас признают-таки виновной в убийстве в состоянии аффекта – а может, даже по неосторожности. Ну, дадут лет семь, выйдете условно-досрочно через три с половиной. Муж, вам обязанный пропиской и прекрасным тестем, наверное, дождется… Да только генерал Старостин добился большего! Того, что все гости оболгали покойную – и того, что вас, Лера, даже не судили и ни на один денек не посадили. Однако у каждой медали имеется две стороны. И теперь вам приходится – и придется! – до конца жизни существовать под дамокловым мечом: а вдруг кто из тех, что был на вечеринке, изменит свои показания? А вдруг дело снова откроют и пересмотрят? Ей-ей, право! Легче было бы отсидеть с самого начала!

Лера выглядела совершенно раздавленной. Сгорбилась у стола и обхватила голову руками – из одной этой позы можно было сделать неоспоримый вывод: все, что говорит чекист, – правда.

– Я бы мог пригрозить вам, что мы снова заставим прокуратуру рассматривать это дело и исход нынешнего рассмотрения будет самым неблагоприятным для вас. И я думаю, вы, Валерия, не сомневаетесь в том, что мы можем это сделать. – Слово «мы» звучало в устах собеседника столь весомо, словно означало: «мы, все чекисты страны» или даже «мы, советская власть». – Однако зачем, согласитесь, нам всем лишний шум? Ведь вы, я думаю, не сомневаетесь, что если мы захотим влиять на вас, у нас есть гораздо более действенное средство. И впрямь: вы работаете здесь, в «почтовом ящике». Ваш отец является освобожденным секретарем парткома крупного секретного завода. Наконец, ваш супруг, Вилен, и вовсе наш сотрудник. Наверное, вы все – особенно вы с Виленом, как люди молодые, – рассчитываете на то, что ваша дальнейшая работа не будет осложнена никакими неприятностями, и карьера станет идти по нарастающей. Однако, полагаю, вы не сомневаетесь и в том, что мы в состоянии затормозить и осложнить продвижение по службе, всем вместе и каждому в отдельности. Если только вы не в ЖАКТ^[5] дворником пойдете, – ухмыльнулся довольный своей шуточкой секретный сотрудник. – Поэтому вам, Валерия Федоровна, следовало бы серьезно подумать, как искупить свои грехи перед советским народом. И шанс для вас прекрасный представляется. Выполнить свой долг пред Родиной. Это ведь какая возможность! Не всякому выпадает. И не всякому дается: хитрыми ходами и уловками внушить нашему главному противнику совсем не то, что есть на самом деле, дезинформировать его, ввести в заблуждение. А то, что вы сможете, – мы знаем. Есть у вас необходимые способности и таланты. Может, вы одна такая на сотню или даже на тысячу советских людей, которая сможет выполнить эту сложную, но почетную миссию. Короче говоря, мы на вас надеемся. Не спешите, время пока есть. Подумайте, с мужем посоветуйтесь – разумеется, с соблюдением всех требований конспирации. А послезавтра позвоните мне. В любое время. Меня найдут, где бы я ни находился, и немедленно с вами соединят. Этой операции и вашему в ней участию, Валерия, мы придаем особенное, первостепенное значение.

Полигон Тюратам (космодром Байконур).

Владик

В конце июля шестьдесят первого на полигоне стали готовить полет второго советского космонавта, Германа. А Владика, судя по всему, и после этого запуска не собирались возвращать с полигона в Москву. И тогда он набрался наглости.

На все самые важные операции в МИКе (монтажно-испытательном корпусе) обычно приходил Королев. И потому, что хотел все, что только возможно, проконтролировать сам. И для того чтобы своим видом и участием подстегнуть работников.

Владик за девять месяцев, что проторчал безвылазно на полигоне, и впрямь на собственном участке руку набил. Еще бы! Шестой корабль «Восток» готовил к запуску (два в декабре шестидесятого – с собачками, два с манекенами и живностью – в марте, пятый в апреле – с Юрой Первым). Вдобавок три старта в феврале к Венере – там, конечно, и станция была другая, и четвертая ступень у той ракеты имелась, да в принципе-то все похоже. В итоге схемы-соединения корабля и ракеты знал Иноземцев назубок. Посему заметил, как к нему уважительно стали относиться и офицеры из расчета, что были за операцию ответственны, и прикомандированные специалисты из ОКБ, и замы Сергея Павловича, и даже сам Королев. Впрочем, последний никогда свою приязнь в открытую не демонстрировал – считал, доброта коллектив расхолаживает. Но по каким-то взглядам, репликам ЭсПэ или даже повороту его могутной головы Владик чувствовал: главный конструктор относится к нему (как тогда говорили) положительно. И вот, когда основной этап стыковки корабль – ракета был закончен и Королев, в окружении немалой свиты, собрался отходить от изделия, Иноземцев к нему обратился:

– Сергей Павлович, у меня к вам письмо. – Он и впрямь решил изложить все свои претензии на бумаге. Действительно, девять месяцев торчит безвылазно и непонятно почему здесь, в Тюратаме. Даже простой лейтенант в отпуск имеет право выехать, не говоря о прикомандированных гражданских, а ему за что здесь сидеть?!

Королев мгновенно если не вскипел, то выразил основательное неудовольствие: «Что еще за письмо?!» Всей своей трепаной шкурой старого лагерника он не терпел никаких неофициальных передач документов из рук в руки. Несмотря на то, что, кроме главного конструктора, Владика еще слышали как минимум два десятка пар ушей и рассматривали два десятка пар глаз, включая нескольких космонавтов и собственного непосредственного начальника, Константина Петровича Феофанова, Иноземцев все-таки промямлил: «Письмо личного характера».

– В чем дело? – Главный конструктор продемонстрировал непреклонное желание разобраться во всем, не сходя с места, немедленно.

– Я Владислав Иноземцев… – начал Владик.

– Я знаю, – оборвал его Королев. Все вокруг наблюдали их диалог как зоопарк, бесплатный цирк. Но молодой человек нашел в себе силы продолжить:

– Я нахожусь на технической позиции безвыездно более девяти месяцев…

И снова главный конструктор пресек его излияния – создавалось впечатление (да так оно, наверное, и было), что в сутках тому надо было проделать в три, или в пять, или в десять раз больше дел, чем Владику и прочим (хотя и Владик, и прочие тут, на полигоне, тоже не сложа ручки сидели).

– Я разберусь, – отрезал Королев. – Подойдешь ко мне, когда корабль на орбиту выведем.

И главный конструктор, сопровождаемый всей свитой, словно таран-танк-колобок, понесся к выходу из МИКа.

…Посему получилось, что, кроме естественных волнений, связанных с полетом «Востока-два»: как ракета уйдет от стола, выйдет ли корабль на орбиту и прочее, Владику добавилось: как он сам сумеет в сумятице, обычно следовавшей после успешного пуска, проникнуть к Королеву и что тот ему скажет. Откладывать никак было нельзя: сразу после того, как «Восток-два» на орбиту выйдет, главный конструктор и прочие шишки немедленно покинут космодром и отправятся кто к месту приземления, а кто прямиком в Москву.

Роль старожила на технической позиции дала Иноземцеву привилегию – получить красную повязку на рукав и остаться в бункере – пусть не в пультовой комнате, откуда осуществлялся пуск, и не в гостевой, где сплошь толпились академики, герои, генералы и цекисты, – но все-таки. И он, за время работы у Королева наученный тому, что приказы последнего всегда следует понимать и исполнять буквально, все-таки выбрал момент и протиснулся к главному конструктору, когда тот, непосредственно после выхода корабля на орбиту, в толпе жаркой свиты заспешил к выходу из бункера.

– Иноземцев, – напомнил он о себе. – По поводу…

– Помню, – отрезал Королев и дальше продолжил, понизив голос – щадя самолюбие (да и будущую карьеру) молодого инженера: – Знаешь, Иноземцев, сиди-ка ты и не чирикай. И радуйся, что на объекте «Тайга» находишься, – (полигон в Тюратаме имел кодовое наименование «Тайга»), – а не в реальной тайге, на лесоповале. Понял меня?

Что оставалось Владику? Только проговорить: «Так точно», – и, отстав от свиты, похоронить все надежды (а они были, были!) попасть сегодня на одном из спецбортов, что будут развозить приехавших на запуск начальников и конструкторов, в Москву. Подумать только, они все сегодня-завтра окажутся в столице, а ему продолжать сидеть тут, в пустыне!

Москва.

Лера

В ванной, под шум включенной воды, Вилен рассказал ей, кто такой Пнин. Голос его звучал с придыханием:

– Да ведь он полковник! Замначальника главного управления! Да о чем тут думать!? Конечно, надо соглашаться! На все его предложения! Да если ты не согласишься, ты и меня подставишь, и отца!

– Не жалеешь ты меня, – вздохнула Лера. – А еще мужем называешься.

– Напротив, – нашелся Кудимов, – я делаю тебе великую карьеру.

– Себе ты делаешь великую карьеру, – вздохнула молодая женщина.

А назавтра позвонила Александру Федосеевичу и сказала, что согласна. А тот назначил ей и Вилену встречу – на этот раз на конспиративной квартире: той самой, в которой в конце шестидесятого года проходило совещание, определившее тогда дальнейшую судьбу Владика^[6]. И там Лера с мужем получили подробнейший инструктаж, как вести себя на встречах с Марией.

* * *

Вскорости отец Леры, Старостин Федор Кузьмич, вместе с матерью ее, Ариадной Степановной, отбыл на курорт, в санаторий для высшей номенклатуры «Сочи» в одноименном городе. Любили они на юге отдыхать весной и осенью – тем самым весну себе приближали или лето продлевали. Таким образом, парочка Лера и Вилен стали на время полными хозяевами не только пятикомнатной квартиры на Кутузовском проспекте, но и дачи в Барвихе.

Вдобавок Вилен, в соответствии с поговоркой «Зять любит взять», – стал прибирать к рукам генеральский «четырехсотый» «Москвич». Автомобиль все равно стоял мертвым грузом в гараже на даче генерала. Сам Федор Кузьмич перемещался обычно на персональной машине – недавно ему дали черную «волгу» с шофером. «Москвичок» предназначался для тещи Ариадны, однако она к автомобилизму относилась прохладно. А тут Вилен, раза по четыре в неделю заводивший разговоры, что, дескать, неразумно гноить без движения транспортное средство, наконец, получил от генерала формальное «добро» и пошел на курсы автовождения при ДОСААФ. Не жалея себя, трижды в неделю изучал устройство автомобиля, правила дорожного движения и вождения. Да еще в те годы машин на улицах было настолько мало, что дозволялась учебная езда без прав – поэтому Вилен по вечерам и сам тренировался, и супругу Леру катал.

Вскорости после отъезда Старостиных-старших на курорт на объектах недвижимости, что принадлежали семье, на даче и в городе, сотрудники оперативно-технического управления КГБ перевели прослушку с профилактического режима в постоянный. Негласно проникли и поставили «жучок» даже в «Москвич». Однако к расшифровкам разговоров, ведшихся в квартире, на даче Старостиных и в их машине, теперь не имели доступа никакие инстанции. Их каждое утро, минуя промежуточные звенья, клали на стол Александру Федосеевичу Пнину, который (не врал Лере ее муж) являлся полковником и заместителем начальника второго главного управления (контрразведка). Кудимовым, разумеется, о том, что слушают их теперь постоянно, не сообщили, но они оба и без того не дети были, предполагали нечто подобное.

На последние мартовские выходные они пригласили Марию к себе на дачу. Болгарка вроде верность Владику хранила – во всяком случае, в глазах Кудимовых. Ни с кем больше не встречалась и к ним приехала одна. Встретились у метро «Кутузовская», а потом покатили на дачу, словно баре, на личном автомобиле – с Виленом за рулем.

На двухэтажной даче с огромным участком молодежная троица чувствовала себя как рыба в воде. Снег еще не сошел, и было холодно, однако по высокому небу, щебету синиц, проталинам в снегу чувствовалось: скоро весна.

Вилен растопил печь. Он был на все руки мастер, и Лера не без гордости поглядывала на его точные экономные движения. Потом молодой человек развел в бочке на улице костер и пожарил мясо.

Шашлыки удались. Девушки накрыли стол. В хозяйстве у мамы нашлись даже белейшие накрахмаленные скатерти. Мария крепкого алкоголя не пила, поэтому стол уставили бутылками грузинского сухого и крымских портвейнов. Вилен сыпал шутками и каламбурами, подливал обеим своим дамам. У него, впрочем, имелся графинчик с сорокаградусной наливкой, лично тестем настоянной на калине.

Провели время весело, Лера отыскала всем кирзовые сапоги, ходили прогуляться по раскисшим окрестностям, потом снова пили и слушали магнитофон. Часов около десяти Вилен притворился пьяненьким и ушел на второй этаж спать.

А Мария принялась рассказывать Лере о Париже. Она никогда не скрывала, что там бывала. Но раньше Кудимовы никогда этот разговор не поддерживали, а тут Лера, якобы спонтанно, воскликнула: