– Да не могу я с ней говорить! У ней один ответ: «Я всем довольна». Когда мы были только женихом и невестой, нам достаточно было сесть рядом и поговорить о чем-нибудь взаимно любимом, и все разрешалось. А теперь, когда мы должны, казалось бы, полностью сблизиться, мы вместо этого удаляемся друг от друга, и я не понимаю почему. Вера постоянно в унынии, а я не знаю, как поправить дело, и меня это угнетает. Ей-богу, тяжко. Не я ли делаю для нее все, что может сделать заботливый муж и друг?

– У нас, помню, в Ярославле один батюшка как-то проповедь говорил и рассказал притчу, – сказала Матрена Ивановна, не отрываясь от вязания. – Два брата женились, жить стали розно, через год повстречались, один и говорит другому: «Не знаю, как и быть, жена мне попалась неряха, непряха, лентяйка. Каждый день ей пеняю, да только все хуже и хуже становится». А второй отвечает: «А мне досталась умница, раскрасавица, любое дело у ней спорится, все лучше да лучше живем. Я ей тоже каждый день о том говорю».

Артамон сердито фыркнул:

– Большой хитрец ваш батюшка, а притча это старая, я ее еще у Лафонтена читал. У нас с Верой все больше сказка про наговорную водицу. Я, признаться, нашу жизнь себе представлял иначе.

Матрена Ивановна поднялась, складывая вязание.

– Что ж, друг мой, мы с моею дочерью тоже чаяли жить по-другому. Однако прошу тебя, на сем закончим разговор. У меня на него никаких сил недостает.

«А у меня? – хотелось крикнуть Артамону. – Как будто я затеял его для забавы! „Мы с моей дочерью…“ Господи, скорее бы в Петербург».

На Введение решено было ехать в Ярославль, а затем уже через Москву в Петербург. Артамон воскликнул сначала: «А я так хотел после свадьбы ехать в Новгород!» – но Вера Алексеевна и Матрена Ивановна совместными усилиями убедили его, что это тяжело, долго и вовсе не по пути. Как ни хотелось ему побывать в родных краях, он все-таки уступил и воздержался от упреков. А Вера Алексеевна словно ожила и принялась энергично распоряжаться сборами. Она искренне радовалась: в Ярославле прошло ее детство, и ей хотелось еще подышать родным воздухом и набраться сил, прежде чем ехать в Петербург. Видя ее веселье, утешился и муж.

В Ярославле Артамон не знал, чем порадовать жену, засыпал ее подарками, накупил совершенно не нужных вещей и вскоре уже стал тяготиться сидением в гостинице. Бывать в обществе и, следовательно, делить с ним Веру Алексеевну ему не хотелось, однако Артамон, не чуждый наивного хвастовства, был не прочь показаться обществу с женой таким образом, чтобы это не вынуждало его тратить досуг на посторонних. Как только установилась ясная погода, он уговорил жену ехать кататься верхом. Для этого пришлось похлопотать и войти в некоторые непредвиденные расходы: подыскать напрокат выезженную лошадь и седло, спешно прикупить немного материи и надставить низ юбки. Вера Алексеевна, в душе любившая все необычное, сперва удивилась, потом согласилась. Сначала ездили по улицам, но там всадница в нерешительности останавливалась всякий раз, когда видела пролетку, телегу или резвого ребенка. Удовольствия от такой прогулки было немного, и разговор выходил чересчур судорожный; тогда решили выехать за город, в рощу. На безлюдье, вдохнув свежего осеннего воздуха, Вера Алексеевна оживилась, разрумянилась и заметно повеселела. Артамон, зорко следя за ее лицом, болтал без умолку, тревожился, не холодно ли ей, удобно ли, не скучно, хвалил посадку, натянул поверх жениных перчаток свои, когда у нее озябли руки, и обрадовался, как ловко пришлось. Наконец, он уговорил ее немного проскакать рысью (Вера Алексеевна до сих пор ездила только шагом, а потому сильно робела). К концу прогулки она осмелела настолько, что даже перескочила через лежавшее на тропинке бревно.

– Ничего, ничего, не робей, – подбадривал муж. – Ты, Веринька, наездница хоть куда.

Вера Алексеевна в самом деле, казалось, уверилась, что она «хоть куда». Она не сразу почувствовала, как утомилась с непривычки, зато потом от усталости слезы навернулись на глаза. В голову полезли глупые вопросы: зачем они так далеко заехали, отчего не взяли амазонку напрокат?.. Обратно в город возвращались тесно бок о бок. Вера Алексеевна, совладав с собой и решив ни в чем не упрекать мужа, порой прислонялась к плечу Артамона и даже закрывала на несколько мгновений глаза, если позволяла дорога, а потом со смущением взглядывала на него. Тот, слава Богу, погрузился в военные воспоминания и что-то рассказывал, не особенно заботясь о том, внимательно его слушают или нет.

– Тут, понимаешь, приказ по эскадрону – на учениях всем рубить чучела, обер-офицерам первыми, чтобы подавать пример. А мне лошадь попалась новокупля, неприученная – хоть ты тресни, заходит к чучелу левым боком, не дает рубить. Три проскачки вышло, в строю уж смеются, самому впору сквозь землю провалиться. Я с отчаяния кричу: «Голубчик, миленький, ради Бога, сделай как надо, не срами!» – ну, тут он зашел справа, только все равно не удержался – налетел на чучело грудью и повалил. Хорошо, полковой адъютант меня пожалел, говорит: «Давайте, Муравьев, теперь лошадьми обменяемся, а после учений избавьтесь вы от нее, за ради Бога, а то намаетесь. Я знаю, вы коня купили у Красновского – не связывайтесь с ним никогда более, он хуже цыгана…» Да тебе скучно, Веринька, и ты, должно быть, смертельно устала, – вдруг спохватился Артамон. – Прости, ангельчик, я глупости болтаю.

– Что ты, мне вовсе не скучно, – искренне ответила Вера Алексеевна. – Так, значит, ты прямо при всех и крикнул: «Голубчик, миленький»?

Он залился смехом, и она, вслед за ним, тоже, забыв и об усталости, и о суетливых сборах, и о перенесенных хлопотах…

В двадцатых числах ноября они вернулись в Петербург. Дорога была трудная, обоих растрясло. Артамон по мере сил старался развлекать Веру Алексеевну, рассказывал, какая необыкновенная жизнь их теперь ожидает. В его рассказах ее ожидал по меньшей мере роскошный дворец. Впрочем, она уже поняла, что восторги мужа, хоть и несомненно искренние, надлежит разбавлять, и выслушивала его с улыбкой, не расспрашивая и не выражая сомнений. В каких бы радужных красках Артамон ни описывал будущее, оно пугало Веру Алексеевну. Петербургская квартира, которую ей предстояло увидеть впервые и которую обставляла не она, новое окружение, незнакомые лица, необходимость самой всё решать и делать… то, что легко и с удовольствием, как игра, принимается женщиной в восемнадцать лет, Вере Алексеевне казалось непостижимо, удушающе трудным.

От страха, от груза новых обязанностей, которые не успели еще навалиться на нее, но уже заранее давили, как неудобный угловатый мешок, ей то и дело хотелось плакать. Конечно, в Петербурге были братья и множество знакомых, но там же была и неприветливая Канкрина, и любопытный свет…

Живым напоминанием о прежней, московской, жизни служило Вере Алексеевне ее «наследство». Оно состояло из полувоспитанницы-полугорничной Софьюшки, купеческой сироты, выросшей в доме Горяиновых, ныне шустрой рыжеватой особы двадцати пяти лет, а кроме того, девушки Насти и пожилого лакея Гаврилы, мужика обстоятельного и молчаливого.

Артамоново хозяйство было и того меньше – одна-единственная душа, денщик Старков, второй год состоявший при своем «барине». С Артамоном он сжился именно так, как сживаются бойкие плутоватые слуги с добродушными и не особенно поворотливыми хозяевами. Старков, ярославец родом, был расторопен, боек, относительно честен и, с точки зрения Артамона, обладал лишь одним пороком. Раз в три или четыре месяца он аккуратно напивался, после чего, спохватившись, в испуге прятался от барина на целый день и не показывался, как бы велика ни была в нем нужда. Загуливал Старков всегда под одним и тем же предлогом – встретил-де кума, нельзя было не выпить. В изобретении мифических кумовьев, разбросанных по городам и весям, денщик не знал никакого удержу. Предыдущий «барин» Старкова со смехом рассказывал, как во время заграничного похода, в Париже, тот, по своему обыкновению, напился, а после оправдывался тем, что «кума встретил». «Ты обалдел, что ли? Какой у тебя кум в Париже?» – «Так нынче ж и покумились, вашбродь», – не моргнув глазом, отвечал Старков.

К Артамону он привязался особенно, поскольку тот искренне восхищался ловкостью своего Труффальдино, прощая ему мелкие грешки, и вдобавок не дрался. Как многие люди, хорошо сознающие свою силу, Артамон брезговал ударить человека заведомо беспомощного. На Старкова он кричал, грозил ему кулаком, иногда давал щелчка, но всерьез не трогал никогда. От необходимости постоянно иметь дело с шумливым беспорядочным барином типическая ярославская хитрость, вошедшая в поговорку, у Старкова развилась еще более. Так, он взял за привычку запивать исключительно по субботам и являться к барину с покаянным видом на следующее утро, зная, что спросонок тот благодушен и ленив. «Опять пил вчера, морда?» – спрашивал Артамон, когда денщик подавал умыться. Старков всем видом выражал глубочайшее раскаяние. «Разбаловался… Попробуй сегодня уйди со двора, я тебе покажу, где раки зимуют», – грозил Артамон. На этом обыкновенно проборка заканчивалась.

Подъезжая к заставе, Артамон что-то начал волноваться, секретничать с Труффальдино и наконец отправил его вперед «поживей».

– Что такое? – тревожно спросила Вера Алексеевна.

– Ничего, ангельчик, это я так просто, убедиться, все ли готово.

У нее закружилась голова… Пока карета катила по петербургским улицам, Вера Алексеевна полулежала, откинувшись на подушки, с закрытыми глазами, прикусив губу.

– Тебе нехорошо, Веринька? – испугался муж.

– Пустяки… я отдышусь.

Артамон, ничуть не успокоившись, застучал в стенку кучеру.

– Стой! Стой! Ангельчик, может быть, ты пить хочешь? Или пешком пройдемся? Укачало тебя? Ради Бога, ты скажи мне только…

Вера Алексеевна сжала его ладонь обеими руками, как ребенок.

– Артамон, пойми… все так непривычно, так ново… мне страшно.

Глядя на нее очень серьезно, муж ответил:

– Мне тоже.

И ей стало немного легче дышать.

– Подъезжаем, – негромко сказал он.

Вера Алексеевна, не утерпев, посмотрела в окно.

– Почему такая толпа, не случилось ли чего?

У подъезда «офицерского дома» ожидали человек двадцать. Едва карета остановилась, кавалергарды, с хрустальными бокалами в руках, рассыпались в два ряда вдоль лестницы, от тротуара до двери. Суетливо забегала прислуга, разливая шампанское. Видимо, все это было придумано заранее. Артамон и Вера Алексеевна вышли… Кто-то скомандовал: «Смирно!» – и молодые офицеры замерли, каждый держа правой рукой у груди полный бокал.

– Нас встречают, – шепотом сказал Артамон. – Ловко придумали, а?

Вера Алексеевна, чувствуя себя особенно маленькой рядом с рослыми кавалергардами, поднималась по лестнице рядом с ним. Она едва переводила дух от радостного волнения и немного от страха. Когда они достигли верхней ступеньки и повернулись, глядя на два неподвижных по-прежнему ряда, Артамон подсказал:

– Подай знак, Веринька.

Вера Алексеевна кивнула и слегка подняла руку. Офицеры, все враз, поднесли бокалы к губам, залпом выпили – и она даже вскрикнула от неожиданного треска хрусталя, полетевшего наземь.

– На счастье! – крикнул кто-то.

– Ура!

Следом оглушительно грянули остальные. И при мысли о том, что Артамона любят здесь – и готовы принять и полюбить всё, что с ним связано, – Вере Алексеевне стало веселей.