^{ЦЫПЛЕНОК}

Маня вприпрыжку бежала по улице вслед за мамой. Ей было пять лет. Начиналась весна, солнце было веселым и скользило яркими лучами по тонким льдинкам на лужах. Маня наступала на такую льдинку, – хруп-хруп, – и она покрывалась сетью мелких трещин, а ботинок погружался в синюю воду. Маня начинала тогда скакать по всем льдинкам, в восторге притопывая ногами и извлекая белые фонтанчики сверкающих льдинок из каждой замерзшей лужицы. Она смеялась и светилась от радости, пока мама откуда-то издалека не окликала ее, и она опрометью мчалась за ней. Нужно было спешить.

Они шли в гости. Какое счастье – идти в гости таким прекрасным весенним днем! Но мама немного волновалась. Там, куда они шли, был ребенок. И мама хотела купить подарок. Оставив Маню постоять на улице, она заскочила в магазин, и быстро вышла оттуда с небольшой коробочкой. И они побежали на трамвай.

Оплатив проезд, они уселись на деревянных скамейках друг напротив друга. Маня села у окошка и приготовилась смотреть на сверкающий снаружи мир. Но тут мама открыла коробочку и достала оттуда игрушку. Это был ярко-желтый пушистый цыпленок на тонких пластмассовых ножках. Из коробки мама извлекла еще какую-то бумажку и ключик, но тут же положила обратно. Маня робко протянула руку, чтобы дотронуться до пушистого меха. И мама разрешила ей подержать цыпленка. Подержать до тех пор, пока они едут.

Маня, затаив дыхание, осторожно держала крошечное существо в своих ладонях. Она гордилась тем, что мама доверила ей такую хрупкую вещь. Сердце ее учащенно забилось, щеки покраснели, и она все смотрела и смотрела на желтый комочек. А тот уставился на нее своими черными глазками, и словно говорил: «Я такой маленький, такой беззащитный. Защити меня, Маня. Люби меня. Оберегай меня»…

Девочка чувствовала тепло, идущее от цыпленка, и на какой-то миг ей показалось, что он шевелится и дышит. Да, отзывалось сердце Мани, я буду любить и оберегать тебя! Ладоням было приятно и тепло от пушистого меха. За окном начали загораться огни, день угасал. Вокруг двигались и шумели люди, но Маня ничего не замечала. Она смотрела и смотрела на своего цыпленка, замирая от любви и нежности. Ничего больше не существовало вокруг. Только теплые ладони, а в ладонях – счастье. Счастье, в котором соединилось все: уютный свет лампы перед сном, когда глаза смыкаются в приятной дремоте, и ты улетаешь в неведомые дали; бабушкина колыбельная, весенний солнечный ветер, морщинистая рука дедушки, когда он гладит Маню по голове, мамин голос, высокое синее небо и беззаботное пение птиц. Девочка едва дышала, растворившись в чувстве покоя и безмятежности, а ее руки бережно держали цыпленка.

Мерное постукивание трамвая прекратилось, и мама сказала: «Выходим. Давай игрушку!». Маня в недоумении смотрела на нее, не понимая слов. «Ты что, уснула? Ладно, неси пока. Пошли!». И мама схватила ее за плечо и потащила к выходу. Маня прижала цыпленка к груди и, спотыкаясь, побрела за мамой. Лужи подмерзли, стало скользко, и она боялась упасть, все сильнее прижимая меховой комочек к себе. Но вот и подъезд.

«Давай!» – мама протянула руку. Маня отступила.

«Ты что? Давай цыпленка, быстро!». Она разжала Манины пальцы, вынула игрушку и сунула ее в коробку. «Ну, еще поплачь! Жадина! Иди давай!» Она втолкнула ее в подъезд, и они стали подниматься по лестнице. Слезы душили Маню, но она глотала их. Из носа потекли сопли, и она утерла их рукавом. Маня хотела сделать это незаметно, но мама все-таки увидела и усмехнулась. «Жадина, еще и плакса. Попробуй только пореви там!».

Она позвонила в дверь, за которой слышались крики и смех. «Улыбнись», – прошипела мама. Дверь распахнулась, и Маню ослепил яркий свет. Там шло веселье, бегала стайка детей, взрослые радостно окружили маму. Потом подбежала незнакомая девочка, и мама сунула ей в руки коробку. А потом Маню привели в детскую, где играли и смеялись дети. Незнакомая девочка открыла коробочку и извлекла из нее цыпленка. «Ой, тут еще ключик!» – радостно закричала девочка. Она тут же стала засовывать этот ключ в цыпленка, и провернула его там несколько раз. И тут игрушка вдруг ожила. Цыпленок запрыгал по полу и словно клевал что-то. Маня невольно улыбнулась. А девочка захлопала в ладоши. «Он живой, живой!». Она все заводила его и заводила. А потом вдруг что-то треснуло, одна лапка у цыпленка отвалилась, и он упал. Маня закричала от страха. Она оттолкнула девочку и схватила желтый комок. Девочка тоже закричала и налетела на Маню. «Отдай, отдай, он мой!» – вопила она. Маня заревела во весь голос и еще сильнее прижала к себе сломанную игрушку. Девочка вцепилась ей в волосы. А она просто стояла и ревела.

Тут прибежали взрослые. А мама выдернула у нее из рук цыпленка и отдала его девочке. А потом шепнула ей в ухо: «Мне стыдно, что ты моя дочь».

Взрослые ушли, и никто из них не видел, как девочка, ехидно улыбаясь, сломала цыпленку вторую лапку, а потом долго возилась с ним, пытаясь завести его ключом и заставить прыгать без лапок.

На обратном пути мама не разговаривала с Маней, только строго смотрела на нее. Потом не выдержала и сказала: «Дома я с тобой поговорю. Жадина».

Мане было все равно. Ей казалось, что в сердце у нее дыра, и в ней завывает черный ветер.

Дома мама долго кричала на Маню. А на следующий день исчезли все ее игрушки.

Но ей было все равно. Больше она не замечала этой весной ни радостных солнечных лучей, ни хрупких льдинок под ногами. Она покорно ходила в детский сад. Ела, когда ее кормили. Спала, когда ей говорили спать.

«Ну и бука же ты!» – сказала как-то мама.

Но Мане было все равно.

^{КОЛОКОЛЬЧИКИ}

 
             «Колокольчики мои, цветики степные,
              Что глядите на меня, темно-голубые?
              И о чем звените вы в день веселый мая,
              Средь некошеной травы головой качая?»
                                                 Алексей Толстой
 

Иногда мама рисовала. Это случалось редко, и Маня любила наблюдать за ней из своего уголочка. Сначала был белоснежно чистый лист бумаги, а потом он заполнялся цветными пятнами, и вот Маня уже различала очертания вазы, а в ней один за другим распускались нежные цветы на тонких зеленых стеблях. Маня жадно следила глазами за движениями кисти, и ей казалось, что это рисует она. У самой Мани были только цветные карандаши, которые вечно ломались. Она любила держать в руках эти разноцветные палочки, любила водить ими по бумаге. Но получались какие-то каракули. Вот если бы попробовать красками! Но мама красок ей не давала. «Научись сначала рисовать, – говорила она. – Для этого и карандашей достаточно».

Однажды мама вышла из комнаты, и Маня, охваченная внезапным порывом, подошла к ее картине, взяла кисточку, обмакнула в краску и стала завороженно водить ею по бумаге. Она рисовала цветы. Вернее, дорисовывала то, что мама уже успела изобразить. Она макала кисточку то в синюю, то в красную, то в желтую краски, и с наслаждением наблюдала, как яркие огромные цветы расцветают на фоне ясного неба. Маня чувствовала себя волшебницей, а из-под ее руки рождался новый чудесный мир. Она и не заметила, как вернулась мама.

Мама ахнула, закричала на Маню, выдернула у нее из рук кисточку. «Никогда!! Не смей! Трогать мои краски! И рисовать на моих картинах! Ты все, все испортила!» В гневе она разорвала картину, а когда Маня, заплакав, хотела обнять маму и попросить у нее прощения, оттолкнула девочку. «Уйди! Не трогай меня! Не хочу с тобой разговаривать! Взяла и все испортила! Научись сначала рисовать, художник!». Маня тихонько ушла в свой уголок, достала листок бумаги и принялась чертить на нем что-то своими карандашами.

А на следующий день, когда Маня была в детском саду, случилось чудо. Она нашла на полу листочек, на котором простыми цветными карандашами были нарисованы ослепительно-красивые цветы. Колокольчики. У Мани захватило дыхание. Она смотрела на светло- и темно-голубые головки цветов, и ей казалось, что они легонько покачиваются под порывами ветра, и тихо-тихо звенят. И тут ее озарило. Она возьмет этот листок, спрячет, и принесет домой. И покажет маме. И скажет, что это она, Маня, так нарисовала! И тогда мама, конечно, даст ей краски, и разрешит водить кисточкой по бумаге, и Маня снова создаст свой удивительный мир!

Так она и сделала. Сложила листочек вчетверо, положила в кармашек, и вечером с гордостью раскрыла его перед мамой. «Смотри! Это я, я нарисовала! Тебе нравится?» – и девочка с надеждой и ликованием заглянула маме в глаза.

Мама с недоумением разглядывала рисунок. «Где ты это взяла? Что ты плетешь небылицы? Так я и поверила, что это ты», – фыркнула она насмешливо. «Это я! Сегодня, в детском саду! Тебе нравится?». Мама строго поджала губы: «Хорошо. Предположим, что я поверила. Если это и правда ты нарисовала, значит, сможешь и повторить. Бери свои карандаши, садись и рисуй. И чтобы было точь-в-точь. Точь-в-точь, как здесь. А не сможешь, тебе хуже. Терпеть не могу вранья!»

Сжавшись, Маня прошла в свой уголок. Она очень устала сегодня, ей хотелось просто поиграть. Но она послушно села за стол, взяла карандаши и стала очень-очень стараться. Терпеливо перерисовывала она вьющиеся линии цветов, пытаясь наполнить их цветом и жизнью, чтобы также зазвенели они на ветру. Время тянулось очень медленно. Маня слышала, как тикают часы. В глазах все туманилось, рука с карандашом двигалась как во сне, и сердце сжималось от страха. Она очень старалась, но колокольчики выходили кривыми, и цвет у них был не ярким, а тусклым. Штрихи выходили грубыми и упрямо вылезали за контур. Маня терла и терла листочек резинкой, пока бумага не сморщивалась, и от резинки оставались грязные пятна. Маня трудилась, боясь остановиться, и терпеливо слюнявила кончики карандашей, чтобы сделать цвет поярче. Во рту оставался странный горько-кислый привкус грифеля. А потом снова вступала в работу резинка. И вот, когда на мятом листочке уже начала просвечивать дыра, мама неожиданно оказалась рядом и резко выдернула рисунок у нее из-под руки.

– Художник! – насмешливо произнесла мама. – Выпороть бы тебя за вранье! Но уже поздно. Соседи спят. Марш в постель! И чтоб я тебя не видела и не слышала! Лгунья.