Этот мужчина и эта женщина

Этот мужчина и эта женщина едут на иномарке. Машина стоила триста двадцать тысяч франков. Как ни странно, в автосалоне мужчина больше всего колебался из-за стоимости наклейки об уплате дорожного налога.

Жиклер барахлит. Мужчину это безмерно раздражает.

В понедельник он попросит секретаршу позвонить Саломону. На мгновение у него мелькает мысль о грудках секретарши: они такие маленькие. Он никогда не спал со своими секретаршами. Во-первых, это вульгарно, а во-вторых, в наши дни на этом можно потерять много денег. Он вообще больше не изменяет жене, с того самого дня, как они с Антуаном Сеем подсчитали, играя в гольф (ну чисто гипотетически, конечно!), во что каждому из них обошлись бы алименты.

Он и его жена едут в свой загородный дом. Это очень красивая ферма под Анже. Прекрасные пропорции.

Они купили его практически за бесценок. Но вот ремонт и переделка.

Деревянные панели во всех комнатах, камин, который сначала разобрали, а потом собрали по камешку, – он влюбился в этот камин у антиквара-англичанина с первого взгляда. На окнах – тяжелые драпировки с кистями. Суперсовременная кухня, камчатные полотенца и столешницы из серого мрамора. Ванные комнаты при каждой спальне, мебели немного, зато вся антикварная. На стенах – гравюры XIX века со сценами охоты, вот только рамы, пожалуй, чересчур золотые и слишком широкие.

Чуточку попахивает нуворишеством, но хозяева, к счастью, этого не ощущают.

Мужчина в «костюме выходного дня»: на нем твидовые брюки и голубой кашемировый свитер с высоким воротом (подарок жены на пятидесятилетие). Ботинки от Джона Лобба – от этой марки он не откажется ни за что на свете. Носки на нем, естественно, фильдекосовые и длинные – до середины икры. Это нормально.

Он довольно лихо ведет машину, обдумывая дела. По приезде нужно будет поговорить со смотрителями о доме, о хозяйстве, о подрезке буковых деревьев, о браконьерах. Как же он все это ненавидит.

Он не любит, когда его держат за идиота, а эти двое смотрителей над ним просто издеваются. За работу они принимаются в пятницу утром, спустя рукава начинают лениво бродить по участку, да и то только потому, что знают: вечером приедут хозяева, и нужно изобразить вид деятельности.

Ему следовало бы вышвырнуть их вон, но сейчас у него совершенно нет на это времени.

Он устал. Ему осточертели его компаньоны, любовью с женой он практически не занимается, ветровое стекло напоминает комариную братскую могилу, и все так же барахлит жиклер.

Женщину зовут Матильда. Она хороша собой, но на ее красивом лице читается горечь ее жизни.

Она всегда знала об изменах мужа, и ей точно известно, что теперь он хранит ей верность исключительно из-за денег.

Она с грустным видом сидит на «месте смертника» – как всегда во время их бесконечных субботне-воскресных поездок.

Она думает, что никогда не была любима, что у нее нет детей, а еще о малыше сторожихи, которого зовут Кевин, в январе ему исполнится три годика. Кевин – какое ужасное имя. Будь у нее сын, она назвала бы его Пьером – в честь своего отца. Она вспоминает, какую ужасную сцену закатил ей муж, когда она заговорила об усыновлении. Но вместе с тем она думает о том миленьком зеленом костюмчике, который заприметила несколько дней назад в витрине «Черутти».

Они слушают Fip. Хорошая радиостанция: классическая музыка – это надежно, а музыка разных народов всегда создает впечатление, что ты открыт всем ветрам мира, и короткие выпуски новостей – такие короткие, что чужие несчастья не успевают пробраться к тебе в салон.

Они проехали пункт оплаты за проезд. Они так и не сказали друг другу ни единого слова, а до дома еще ох как далеко.

«Опель»

Ну вот она я, иду по улице Эжен-Гонон.

Это целая программа. Заданный маршрут.

Да вы что? И правда не знаете улицу Эжен-Гонон? Бросьте, вы меня разыгрываете!

По обе стороны этой улицы стоят маленькие каменные домики, в маленьких садиках ухоженные лужайки, на окнах – навесы из кованого железа. Знаменитая улица Эжен-Гонон в Мелоне.

Ну конечно, вы знаете Мелон… Тюрьму, сыр бри, которому не помешала бы лучшая реклама, и железнодорожные аварии.

Мелон.

Шестая зона по проездному билету.

Я несколько раз в день прохожу по улице Эжен-Гонон. Четыре раза в общей сложности.

Я иду на факультет, возвращаюсь с факультета на обед, затем снова на факультет и обратно.

К концу дня я как выжатый лимон.

Ну внешне это никак не проявляется, но себя-то чего обманывать! Десять лет подряд по четыре раза на дню ходить по улице Эжен-Гонон в Мелоне, направляясь на факультет права, чтобы сдать экзамены и получить наконец специальность, которая тысячу лет никому не нужна… Гражданский кодекс, уголовный кодекс, лекции, конспекты, статьи, абзацы наизусть и бесконечный Даллоз^[4] – полный набор удовольствий! И все это ради профессии, которая заранее вызывает у меня отвращение.

Ну признайте: есть от чего дойти до ручки к концу дня.

Итак, в данный момент я в третий раз на сегодня прохожу привычным маршрутом. Я пообедала и решительным шагом возвращаюсь на юридический факультет мелонского университета… Гип-гип ура! Закуриваю. Обещаю себе: это последняя!

И сама же смеюсь: две тысячи первая последняя в этом году.

Иду вдоль маленьких белых домиков. Вилла «Мари-Тереза», вилла «Радость моя», вилла «Тихое гнездышко». Весна. У меня начинается депрессия. Нет, ничего серьезного не происходит: ни крокодильих слез, ни транквилизаторов, ни отсутствия аппетита, ни желания закрыться у себя и никого не видеть.

Просто меня все достает, как это ежедневное «четырехразовое» путешествие по улице Эжен-Гонон. Кто знает, тот поймет.

Не вижу тут никакой связи с весной…

Погоди-ка. Весна. Птички галдят на тополиных ветках с набухшими почками. Коты устраивают по ночам адские разборки, селезни обхаживают уток на берегах Сены. И еще влюбленные. Не говори мне, что ты их не замечаешь, они повсюду. Слюнявые поцелуи, джинсы, которые вот-вот лопнут в районе ширинки, шаловливые ручонки и ни одной свободной скамейки. Я от этого с ума схожу.

Шизею. Вот и все.

Завидуешь? У тебя никого нет?

Я? Завидую? Мне – одиноко? Неееет, конечно, нет, ты что, издеваешься?

(…)

Пффф, несешь невесть что. Не хватало мне только завидовать этим придуркам, задолбавшим всех своим желанием. Черт-те что.

(…)

Ну да, да, да! Я завидую! Что, не заметно? Может, тебе очки дать? А то ты не видишь, как я завидую, как дохну от зависти, как мне не хватает лююююббвви.

Не видишь, да? Ну тогда уж и не знаю, что еще тебе нужно…

Сама себе я напоминаю персонаж художника Бретешера: девушка сидит на скамейке, на шее у нее картонка, на картонке написано: «Я хочу любви!», и из глаз ее фонтаном брызжут слезы. Ну вылитая я. Всем картинкам картинка.

Нет, я уже не на улице Эжен-Гонон (у меня все-таки есть чувство собственного достоинства), я в «Прамоде».

«Прамод» несложно себе представить, они есть повсюду. Большой магазин, забитый недорогой одеждой – среднего качества, ну ладно, скажем – пристойного качества (я же не хочу, чтобы меня уволили!).

В «Прамоде» я работаю, зарабатываю деньги: это мои сигареты, мой кофе «эспрессо», мои ночные тусовки, мое дорогое белье, мой любимый «Герлен», моя косметика, книжки, походы в кино. Короче, мое все!

Я ненавижу работу в «Прамоде» – но что поделаешь? Носить дешевые тряпки, брать фильмы напрокат в видеоклубе Мелона, записываться в очередь на последнего Джима Харрисона в муниципальной библиотеке? Нет уж, лучше сдохнуть. Или работать в «Прамоде».

Да и вообще, если хорошенько подумать, то обслуживать толстушек модниц гораздо приятнее, чем задыхаться от вони горящего масла в «Макдоналдсе».

Проблема в моих коллегах. Вы скажете: ну девочка, проблема всегда в коллегах.

Ага, конечно, но вы наверняка не знакомы с Мэрилин Маршандиз. (Кроме шуток, управляющую центральным «Прамодом» в Мелоне действительно зовут Мэрилин Маршандиз^[5]. Это судьба.)

Итак, ну конечно, вы ее не знаете, а между тем она самая управляющая из всех управляющих «Прамодом» во Франции. И вульгарная до ужаса.

Не знаю, как бы ее лучше описать. Дело даже не в ее внешности, хотя… ее отросшие крашеные волосы, черные у корней, мобильник, болтающийся у нее на бедре… Фу, гадость… Но, думаю, дело все-таки в ее душе.

Невозможно описать, что такое вульгарная душа.

Вы только посмотрите, как она разговаривает со своими служащими. Как с ничтожествами. У нее брезгливо оттопыривается верхняя губа – должно быть, она считает нас жалкими личностями, абсссолютными кретинками. Ко мне она относится хуже всего. Я – интеллектуалка. Из тех, что делают меньше орфографических ошибок, чем она сама, а это доводит ее до исступления.

«Магазин будет закрыть с 1 по 15 августа».

Погоди, дорогая… тут у нас проблема.

Тебя что, никогда не учили спрягать глаголы?

Не знаешь, как проверять? Так вспомни! Ну? Видишь, ничего сложного! Разве не здорово?

Ух ты, как она на меня смотрит! Ага, переписывает объявление:

«ЗАКРЫТИЕ! С 1 по 15 августа».

Я ликую.

Говоря со мной, она удерживает верхнюю губу на месте, но это ей дорого дается.

Заметьте, я трачу силы не только на то, чтобы дрессировать нашу управляющую, – я вообще много чего умею.

Дайте мне любую клиентку – я одену ее с головы до ног. Плюс аксессуары. Почему? Да потому, что я на них смотрю. Прежде чем советовать, я смотрю на клиентку. Я вообще люблю смотреть на людей. Особенно на женщин.

Даже в самой заурядной всегда что-то есть. По крайней мере одно есть точно – желание быть красивой.

«Марианна, что я вижу? Летние боди все еще на складе, может, ты наконец этим займешься!..»

Я все должна им говорить, черт знает что такое…

Иду, иду. Куда я денусь!

Я хочу любви.

Субботний вечер, Saturday night fever.

«Милтон» – это ковбойский салун Мелона, я пришла с подружками.

Слава богу, что они здесь. Они хорошенькие, смешливые, любят повеселиться от души и знают, чего хотят.

Я слышу, как на парковке скрипят шины, негромко урчат «харлеи» и щелкает зажигалка «Зиппо». Нам подали приторно-сладкий коктейль от заведения: явно сэкономили на шампанском, восполнив его гренадином, видно, считая, что девушки любят гренадин. Я спрашиваю себя: «Что, черт побери, ты здесь делаешь?!» У меня тоска. Состояние тревожности, говоря научным языком. Глаза щиплет. Хорошо, что я ношу линзы, да и на дым свалить можно.

– Привет, Марианна, ты как? – спрашивает меня киска, с которой мы учились в старших классах.

– Привет!.. – чмок-чмок-чмок-чмок… – Хорошо. Рада тебя видеть, давно мы не встречались… Что поделывала?

– А тебе не сказали? Я ездила в Штаты, постой, ты не поверишь, это был полный отпад. Лос-Анджелес, дом – просто сказка: бассейн, джакузи, вид на океан. Умереть не встать, и хозяева такие милые, совсем не похожи на надутых америкосов. Нееет, это был просто улет!

Она встряхивает своей калифорнийской прической, показывая, насколько ей всего этого не хватает.

– Видела Джорджа Клуни?

– Кого?.. Ты к чему это?

– Да просто так. Подумала, может, ты еще и с Джорджем там встречалась, вот и все.

– У тебя какие-то проблемы, – заключает она и отправляется вешать лапшу на уши поразвесистее, – мечтательница, работавшая на америкосов за еду и жилье.

Глядите-ка, кто к нам идет… Ну вылитый Буффало Билл.

Тощий молодой человек с выступающим кадыком и маленькой любовно ухоженной бородкой – ну просто чудо как хорош! – приближается к моим сиськам и пытается вступить с ними в контакт.

Он: Мы уже встречались?

Мои сиськи:…

Он: Ну конечно! Я вспомнил, ты была в «Гараже» на Хэллоуин?

Мои сиськи:…

Он не сдается: Ты француженка? Do you understand me?

Мои сиськи:…

Буффало рывком поднимает голову. Оказывается, у него и лицо есть.

Он жестом театрального отчаяния скребет бородку и погружается в глубочайшую задумчивость.

– From where are you from?

Уйййяяя, Буффало! Да ты спикаешь на ихнем языке!

– Я из Мелона, живу на Вокзальной площади в доме четыре и хочу сразу тебя предупредить: у меня нет стереосистемы на балконе.

Хррр, пшшш… Он снова чешет бороду.

Я должна сейчас же отсюда убраться, совсем ничего не вижу, черт, эти блядские линзы совсем меня доконали.

А ты еще и грубиянка, птичка моя.

Я стою перед «Милтоном», мне холодно, я плачу как ребенок, я мечтаю оказаться неважно где, только не здесь, я спрашиваю себя, как мне возвращаться домой, я смотрю на небо, ищу звезды, но даже их нет. И вот я уже рыдаю взахлеб.

В подобных случаях, когда ситуация становится совсем уж отчаянной, самое умное, что я могу сделать… это… позвонить сестре.

Биип-бииииипп-дзз.

– Да… (Голос сонный…)

– Алло, это Марианна.

– Который час? Ты где? (Раздражение в голосе.)

– Я в «Милтоне», ты можешь меня забрать?

– Что происходит? Что с тобой? (Тревога в голосе.)

Я повторяю:

– Можешь за мной приехать?

Кто-то мигает фарами на другом конце стоянки.

– Давай, садись, старушка, – командует сестра.

– Ты приехала в бабушкиной ночной рубашке!!!

– Заметь, я старалась прибыть как можно скорее!

– Ты заявилась в «Милтон» в прозрачной ночной рубашке в стиле ретро! – Я помираю со смеху.

– Во-первых, я не собираюсь выходить из машины, во-вторых, она не прозрачная, а ажурная, тебе в «Прамоде» разве не объясняли разницу?

– А если у тебя кончится бензин? Не говоря уж о том, что тут и так найдется немало старых охотников до тебя.

– Покажи… где, кто? (Интерес в голосе.)

– Смотри, вот там, это случайно не «господин Тефаль»?..

– Подвинься … Смотри-ка, ты права… Боже, какой урод, он стал еще страшнее. И на чем он теперь ездит?

– Это «опель».

– Ну да, конечно, видела на заднем стекле наклейку «The Opel touch»?..

Она смотрит на меня, и мы ржем как сумасшедшие:

1) над старыми добрыми временами,

2) над «господином Тефалем» – который больше всего боялся к кому-нибудь «прикипеть»,

3) над дурацким «опелем», который его олицетворяет,

4) над его рулем в мохнатом чехле,

5) над его черной кожаной курткой, которую он надевает только по выходным, и над безупречно отпаренной складкой на джинсах Levis-501, которые усердно ему наглаживает мамочка.

Нам хорошо.

Сестрица на своей дорогой машине лихо выруливает с парковки, слышен визг колес, на нас оборачиваются, она говорит мне:

– Жожо меня растерзает, когда увидит покрышки…

Сестра смеется.

Я вынимаю линзы и откидываю спинку сиденья.

Мы входим на цыпочках, потому что Жожо и дети спят.

Сестра наливает мне джин-тоник, но без «швепса» и спрашивает:

– Что не так?

И я рассказываю. Ни на что не рассчитывая, потому что психолог из моей сестры – никакой.

Я говорю ей, что мое сердце похоже на большой пустой мешок, огромный мешок, куда можно было бы запихнуть целый караван-сарай, но он пуст.

Я употребляю слово «мешок» сознательно – я имею в виду не жалкие пакеты из супермаркета, которые то и дело рвутся. Мой мешок… ну тот мешок, который я себе представляю… он огромный, квадратный, в сине-белую полоску… похожий на те, что носят на голове большие мамки-негритянки на Барбадосе…

– Да брось ты… все не так плохо, – говорит моя сестра, наливая нам еще по одной.