Цитаты из книги «Луис Мариано, или Глоток свободы (с последствиями)»

Когда свод правил игры распухает до размеров телефонного справочника, и ты бегаешь по кругу на этом дурацком поле одна, и никто, особенно он, не способен тебе посочувствовать, то, конечно, через какое-то время… гм… хочется слинять.

У нее было все для счастья – так, кажется, принято выражаться. Принято у дураков.

Просто грязь не надо трогать, она и не будет воду мутить

«Черт возьми, до чего ж ты у нас культурная, душа моя! – хихикнула она. – Просто плакать хочется от умиления!»

Мать твою, да встрепенись же ты, рохля! Действуй! У тебя есть две руки, две ноги, храброе сердце, любящие родные и вот этот четвероногий клоун, который служит тебе как верный рыцарь. Так чего же ты ждешь, в конце концов?

Желая отблагодарить старика за его любезность, она приказала своему беспородному принцу «служить». Луи-Эсташ пришел в восторг: – О, малютка моя, Гаранс… Как же вам повезло… Согласитесь, он просто уморительный!.. В самую точку. Такой уморительный, что уморит тебя в два счета.

постепенно до нее дошло, что ее «тронутый мусорщик» собрал потрясающую коллекцию фотографий, что, прикидываясь простаком, на самом деле он обладает тонким вкусом и широчайшей эрудицией. И что драный плащ, дырявые башмаки и идиотское косноязычие служат ему, как и акцент мсье Рашиду всего лишь уловкой, дабы спокойно искать свои сокровища, охмурять торговцев и пить кофе за счет юных любопытных девиц. И что содержимое всех этих ветхих коробок и ящиков – не просто куча старых изображений прошлого, но бесценная добыча, чаша Грааля целой жизни, посвященной искусству. Когда он понял, с кем имеет дело, он перестал разглагольствовать о золотых годах прошлого и начал учить ее «видеть». Самые великие фотографы, утверждал он, остаются безвестными, даже если среди авторов этих композиций (она и сама была в этом уверена и стойко защищала свои убеждения) попадаются не только любители… Их дискуссии в те времена были такими бурными и продолжительными, что Гаранс в конце концов забывала о тошнотворном запахе его засаленной холостяцкой одежды.

Она уже стояла перед булочной, когда он окликнул ее: – Погоди, моя газель! Она обернулась. – Да хранит тебя Аллах!.. Гаранс улыбнулась ему. Она прекрасно знала, что его арабский акцент был чистой липой, чтобы пускать пыль в глаза почтенным буржуа, еще не забывшим времена колониального величия. Вместе со своим товаром он клал на весы немножко южного солнца, все ароматы восточного базара и щепотку алжирской угодливости, – так получалось весомее. И Гаранс в ответ тоже прижала руку к сердцу. (Позже она частенько будет вспоминать этот уик-энд с Симоном, Венсаном и Лолой и думать о том, как он отразился на ее дальнейшей жизни. О том, как их встреча, их бегство, их признания и неудержимый смех – все эти вроде бы мелкие свидетельства их родства – воскресили ее, подарили новую жизненную силу. Не говоря уж об этом псе, который так чудодейственно повлиял на нее, бледную немочь, страдавшую в темной каморке: вернул ей четкие контуры, краски и контрасты мира, заставил ее наконец определиться. Да, она часто будет мысленно возвращаться ко всему этому, но если уж совсем честно, то главным, что она вынесла для себя на этом крутом вираже своей жизни, что тронуло ее до глубины души и что она будет вспоминать всякий раз, как ей понадобятся силы для дальнейшего пути, стали именно эти слова: «Да хранит тебя Аллах!» – таинственные, как проблеск золота под плащом контрабандиста, произнесенные с тем единственным непритворным акцентом, который отличает всех скитальцев, всех чужаков в этом мире, где люди говорят на языке силы и бессовестного обмана. Этот урок стоил кулечка с миндалем. К орешкам она так и не притронулась.)

Когда подборка кончилась, я подумала: и слава богу! Но тут раздался голос Венсана (ах, негодник!): «Ну вот ты и прослушала все мое старье. Концерт окончен. Надеюсь, я ничего не забыл… Хотя нет, погоди, еще один пустячок, на дорожку…» Это была каверверсия Hallelujah Леонарда Коэна в исполнении Джеффа Бакли[90].

Бьорк, которая орет, что вокруг слишком тихо, Nisi Dominus Вивальди в честь Камиллы[74] и песня Нила Хэннона, которого так любила Матильда[75]. Кэтлин Ферриер[76] с Малером; Гленн Гульд[77] с Бахом; Rostro[78] с его вечным покоем. Нежная песенка Анри Сальвадора[79], которую нам пела мама, а мы слушали, посасывая в полусне большие пальцы. Далида: «Ему било восемнадцат, он бил красив, как херувим…»[80]Саундтрек к фильму «Только не в губы»[81], который спас мне жизнь, когда жить не хотелось. Барбара с короткой метеосводкой «Над Нантом дождь»[82]; Луис Мариано, голосящий про солнце над Мехико[83], Пиенг Триджилл[84], без конца повторяющая: «Close to me». И я говорю себе: это именно так, именно так, дорогие мои… Элегантность Кола Портера, подчеркнутая Эллой Фипджеральд, и тут же Синди Лаупер[85] – для контраста. «Oh daddy! Les filles, elles just wanna to have fun!»[86] – распеваю я во всю глотку, встряхивая свою собаку как плюшевую игрушку, так что на меня дождем сыплются ее блохи. Ну и куча всего другого… Куча мегаоктетов счастья. Музыкальные намеки и воспоминания, нестанцованные медляки на неудавшихся вечеринках, miousic wâse maille feurst low (for connoisseurs only)[87], клезмер, мотаун[88], удалая кабацкая музычка, григорианские хоралы, духовой оркестр, церковный орган и совсем уж неожиданно, когда машина жадно заглатывала бензин под натужные всхлипы насоса, Ферре с Арагоном, удивленно вопрошающие: «Разве так живут люди?»[89]