Желобок

Был поздний вечер и слишком горячий чай. Мы сидели в посёлке Донецком – с Фоксом; я пыталась записывать.

Он рассказывал:

– Девять человек нас было в подразделении. Под Желобком бой продолжался, противник пытался обойти с фланга. Было принято решение принять встречный бой. Мы начали оттягивать противника. Из вооружения у нас было только стрелковое оружие. На удивление, противник сдал назад. А потом начались два часа ада. По нам полетело всё, что они имели. Было принято решение подвинуться немного назад. При этом передо мной погиб боец разведвзвода, позывной Зона.

Буквально в пятидесяти сантиметрах от него разорвался снаряд: предположительно – Д-30. Я ему перед этим сказал, что надо оттягиваться, потому что квадрат накрыли полностью, тут живого места не осталось. Он кивнул головой, и в этот момент…

Первое впечатление было, что ему хана, ноги землей засыпало полностью, говорю же, взрыв в пятидесяти сантиметрах. Я думал, что нижней части уже нет, но откопали – вроде нормально. Признаки жизни подавал. Вытаскивали его, наверное, минут сорок или час. Не смогли… Метров сто до больницы оставалось, когда он перестал подавать признаки жизни… Ну, а чего здесь такого? Война.

Фокс все это время говорил без всякой героики. «А ты, – спросил, – ожидала, что у нас тут ура, победа, бравурные марши?» Я не ожидала. Я уже больше двух лет находилась на Донбассе.

Утром Серега «ВДВ», командир отделения, стоял среди своих людей – и видно было, что он гордится ими, а они гордятся им. Про бой под Желобком он мне не столько рассказывал, сколько докладывал.

– Шестого числа они попытались сделать разведку боем. В 4:25 утра начался обстрел из БМП-1. После окончания обстрела начала работать БМП-2, закончила она – включилась зенитка. Затем ребята заметили продвижение группы противника в нашу сторону. Дали отпор, завязался стрелковый бой. Но он очень быстро закончился, так как они не ожидали, что мы окажем такое сопротивление. В итоге они отступили. На следующий день они решили усилить напор, в тот день было целых пять провальных атак. Началось все около пяти утра. Мы находились в этот момент на Желобке. Сидели на блокпосте.

– Никто не ожидал, что начнётся атака, – перебила его невысокая девушка. Это была его жена, её звали Марина, и она оказалась старшим стрелком в «Призраке». – Мы сидели спокойно на улице и пили чай. Они начали выползать и обстреливать наших бойцов.

– Начала работать «копейка» (БМП-1), 120-е миномёты, туда же подвязалась артиллерия, 152-е, это, скорее всего, была саушка, – продолжил Сергей. – Думали повредить нашу живую силу осколками. Но не получилось. Они не знали, что у нас хорошие укрепления – фортификационные работы проводились очень долго, и наши бойцы отлично закрепились. В итоге украинская армия потерпела полное фиаско. Ещё была пехотная атака под прикрытием артиллерии противника. Когда она началась, я находился на наблюдательном пункте. Я помогал связистам принимать радиограммы. Когда начался стрелковый бой, я выдвинулся с группой своих людей защищать фланг от противника. Украинские бойцы были за завесой зелёнки. Зелёнка густая, если бы была осень или зима, их было бы хорошо видно, а так… Они особо не высовывались, работали грамотно… Но наш профессионализм непреодолим.

Он ехидно улыбнулся, совсем как двенадцатилетний мальчишка, отлично сдавший урок или победивший в спортивном соревновании у силачей-хулиганов из шестого «В». Ему исполнился тридцать один год, он воевал уже три года и до этого отслужил в украинской армии – по призыву, потом по контракту.

– Не боится только дурак, – уже серьёзно продолжил он. – Люди, прошедшие войну, а некоторые не одну, а две-три; у некоторых за плечами вся жизнь на войне, да и я, как бывший военный украинской армии, скажу: страшно. Всегда страшно. Страшно даже не за себя, а за личный состав, за своё подразделение, за своё командование.

Это точно. Командование в «Призраке» не просто бегало по передовой наравне с рядовыми бойцами, а ещё и погоны при этом не снимало, так и светило звездами.

– За женщин наших страшно, которые всегда находятся с нами, поддерживают нас в любых ситуациях, – добавил Сергей.

Женщин в его отделении было две. Его маленькая хрупкая жена – старший стрелок, и шикарная рыжеволосая Элла, манерой разговора напоминающая Фаину Раневскую. Элла в этом бою выжила чудом: покинула укрытие за минуту до того, как в него попала ПТУР.

Потом я пошла гулять по посёлку Донецкий. Разговорилась с мирными жителями.

– Бьют с Тошковки по нам, – сказал средних лет местный, представившийся Виталием. – Мирные жители мы, тут живём, а они… Мы недавно сидели с соседом на лавочке, в двадцати метрах от нас взорвалось, гаражи сгорели. Тушили, бегали с ведрами, над нами опять взрывалось. Сегодня опять в огород прилетело…

Донецкий уже давно находился на линии фронта. Но тут были люди. Были дети.

– Мне шесть лет, – сказала мне маленькая застенчивая Алина. – Я тут живу – в Донецком. Недавно бомбили очень сильно, нас вывозили в Кировск. Три или четыре дня мы там были. Страшно было очень. Нас часто бомбят. Когда бомбят, мама мне говорит, чтобы я возле двери сидела. Я сижу. А тогда очень сильно бомбили, и нас увезли. С родителями. А кошка в окно выпрыгнула. У нас есть кошка Ночка, она чёрная. Я её очень люблю. Мы вот тут живём, в пятиэтажке, рядом, и когда нас увозили, Ночка в окно выпрыгнула и гуляла. Потом мы вернулись, и она тоже вернулась. Сейчас по ночам снова гремит. Страшно.

Зоя

Я обратила на неё внимание, потому что у неё были выбритые виски. Словно рок-звезда среди солдат, подумала я, невозможно красивая. Попросила сфотографировать. Она сняла зелёную камуфляжную кепку и улыбнулась, и стала ещё лучше, только не рок-звезда, а русская такая девчонка, с нежными щеками, глазами (драгоценными камушками) и ртом, срывающимся в улыбку.

– Ты откуда? – спросила я.

– Из Иркутской области, – ответила она.

Я удивилась: у неё было мягкое фрикативное «г», как у местных.

– А я привыкла, – засмеялась она. – Уже и шокаю, и гэкаю, будто тут и родилась.

Её звали Лида, позывной почему-то прилип – Зоя, непонятно почему, прилип и прилип. Она приехала в начале 2015 года, ей тогда было двадцать пять лет. До того работала медсестрой. Своего дома не было, родители умерли. Переезжала, искала, где лучше. Возила с собой дочку; с мужем развелись, остались друзьями. Когда приехала, дочку оставила бабушке и дедушке, родителям мужа.

Добрый, командир батальона, потом говорил:

– Мы с ней два месяца, наверное, переписывались. Я сначала всерьёз не воспринял. Думал: молодая девчонка, дочка есть, мужа нет, – наверное, мужика искать едет. Но она меня донимала, и я сдался. И она такая молодец оказалась. Словно тут и было её место.

– Когда сюда приехала, ни секунды об этом не пожалела, – продолжала Лида. – Тут дом. Тут всё по-настоящему. Привязало меня к этому месту крепко.

Она с детства мечтала пойти в армию, жизнь сложилась иначе. И она стала санинструктором в «Призраке». Потом было много всего – например, командовала снайперским отделением. Сейчас исполняет обязанности старшины миномётной батареи.

К нам подбежал спаниель. Он размахивал смешными мягкими ушами и тыкался в Лидину ногу. Лида погладила его.

– Купила за тысячу рублей, – похвасталась Лида.

– Бывает тут вообще страшно, или ты уже привыкла? – невпопад спросила я, глядя на эту умилительную, почти мирную картину: красивая девушка тискает породистую собаку.

– Да, конечно, – удивлённо ответила она, – под каждым обстрелом страшно. Иногда такие бывают, что голову поднять не можешь. Сидишь, куришь и думает: это уже наступление и по нам сейчас танками пройдутся или ещё нет?

Она помнила своего первого раненого. Это было 3 марта 2015 года. Он вёл «Урал», подорвался на фугасе. Его оттащили от машины, она бежала к нему в грязи по колено.

– Он лежит на одеяле, ноги все перебиты, вывернуты. Жгуты уже были наложены. Я его обколола, закрыла все раны. Отвезли в госпиталь на таком же «Урале». Страшно было очень. Страшно что-то не то сделать.

Потом она узнавала: остался жив.

– Своего первого «двухсотого» я тоже помню. Подрыв на растяжке. Вскрытие показало, что его нельзя было спасти, он кровью истёк. Помню: тогда уже не было трясучки в руках.

Здесь, говорила она, всё по-настоящему. Проблемы, которые казались невероятно важными в прежней, довоенной жизни, сейчас отошли на второй план. Что там казалось таким уж ключевым? Деньги? Накраситься?

– Я раньше всегда в платьях ходила, на каблуках, – призналась Лида. – Иногда и сейчас хочется красиво одеться. Маникюр делаю, вот месяц назад шеллак сняла.

Я смотрю на её коротко остриженные волосы и ногти.

– Прическа у тебя тоже очень стильная, – говорю.

– Это чтобы голову мыть быстро, – смеётся она.

Лида мало говорила о себе, о своём боевом опыте, это я уже потом – не от неё – узнала, как она командовала снайперами на Желобке, где расстояние до украинских позиций ещё тогда было метров триста. А она объясняла, как привыкла к войне.

– Самое тяжёлое – это моральная усталость. Когда хочется не видеть никого, а нет такой возможности. Когда одни и те же лица вокруг, одни и те же обязанности, одни и те же «трёхсотые», «двухсотые». Но ничего. Побесишься какое-то время, потом проходит.

Ещё дома, до войны, она разговаривала с одним знакомым, воевавшим в Чечне. Он говорил: после 2–3 месяцев на войне надо будет выехать домой, отдохнуть.

– Иначе война затянет, она затягивает. Я не понимала, как это – война затягивает. И вот как раз через пару месяцев на войне я поехала на день рождения к дочке – и уже на следующий день после дня рождения сумка у меня была собрана обратно. Я была как неприкаянная. В этом мире мне чего-то не хватало.

Потом уже, в другой раз, выезжала на полгода, операцию делали. Вернулась. В первый же день услышала гул обстрела и поняла: этого-то мне и не хватало.

Это всё говорилось, когда где-то в стороне тоже гудят мины, но ничего, ничего, она привыкла. И скоро лето.

Отцветали уже абрикосы.

Цупка

Моего собеседника звали казак Эдуард, по должности старшина. Ничего необычного, просто казак Эдуард. Фамилия у него тоже была выдающаяся – Цупка. И внешность у него была подходящая: с одной стороны – какая-то несуразная папаха и грязная тельняшка, с другой – он был красив какой-то иконописной, по-настоящему русской красотой.

Он был местным, воевал с самого начала донбасского восстания. Ну то есть как начала: эту дату многие называют по-разному. Для казака Эдуарда восстание началось 5 марта 2014 года, когда он стоял в уличной палатке под флагом с Алексеем Мозговым. 5 апреля был захват СБУ, в котором Эдуард тоже участвовал.

– Легко было, – сказал он мне. – Они все влёгкую сдавались, охотно. Только оружейный склад был заминирован. Но наших, видно, заранее предупредили, так что ничего не случилось, только сапёров долго ждали.

Стоит пояснить: он рассказывал мне об этом на действующей позиции. Позиция не на первой линии обороны – глубже, спряталась среди абрикосов, маленький домик. Вот и казак Эдуард зашёл послушать, о чём я беседую с его товарищем, залюбопытствовал, присел насторожённой птицей и остался.

Его первый бой случился в мае 2014-го у Томашовского моста – он был перекинут через Северский Донец, соединял города Рубежное и Новодружеск. Он не помнил числа, я потом нашла: 22 мая.

– У нас тогда только стрелковое было, а у них – бронетехника, – сверкая голубыми глазами, наивными, как у ребёнка, рассказывал мне казак Эдуард. – У нас – автоматы, ну ещё «Шмели», «Мухи», РПГ. На нас две БМП выскочило. Первую захватили, я потом на ней на стеклянный завод ехал. Второй бак пробили. Бросили, думали, на следующий день заберём, но её к следующему дню уже утащили.

Украинские войска двигались в сторону Лисичанска, с Рубежного на Новодружеск – ну а ополченцы, среди которых был и Эдуард, их и встретили.

– Как вы отбились, стрелковым против бронетехники? – спросила я.

Эдуард не знал.

– Потом к ним ещё две «вертушки» присоединилось, – продолжил он. – Мы начали по ним лупить со всего, что было. Не знаю, попали или нет, врать не буду, но одна, когда уходила назад, начала крениться.

Я подумала, что «лупили со всего, что было», – это, в общем, описывает тактику ополчения 2014 года, людей, до этого не имевших дела с войной, удерживавшихся в основном на личном мужестве, на русском авось, на беспримерной какой-то отчаянности.

Он упомянул также, что пленных вэсэушников посадили на автобус и отправили восвояси, а там, мол, их расстреляли «айдаровцы», не знаю, правда ли это, – тогда ходило много подобных слухов.

Потом мы пили чай, и казак рассказывал, как оставляли Лисичанск. Это было через два месяца: 22 июля войска ополчения под командованием Мозгового ушли из города.

Ну то есть оставляли Лисичанск другие, а он не знал даже, что войска уходят из города. Он лежал в больнице с тяжёлой контузией. Мимо него прошёл даже тот факт, что большинство «тяжёлых» вывезли из Лисичанска за сутки. Он очнулся утром от грохота разрывов в полупустой больнице – словно кадр из зомби-апокалипсиса.

– Валили «Грады» по городу, валила арта. Я вышел – везде пусто. Увидел на стоянке свою машину и ещё одного пацана, он тоже не знал, что делать. Мы сели – и рванули на выезд. Я вижу, там шесть разбитых машин стоит. Дорога простреливается. Что делать – непонятно, – всё так же бесхитростно сверкая глазищами, поведал Эдуард. – Ну, я по газам. Пули по машине, стёкла сыплются. Но мы прорвались. Чудом, я ж говорю, шесть машин там, на выезде, и осталось.

Трещала рация. Эдуард рассказывал.

Прилетел он в Кировск, оказалось, что Мозговой – в Алчевске.

– Я к нему в Алчевск приехал и отдал икону, что у меня в машине висела. Ведь это она нас спасла! Шесть машин там осталось, а мы вырвались, – говорил Эдуард.

И ни одного дурного слова о тех, кто оставил его в лисичанской больнице.

– Полтинника тоже никто не предупредил тогда, они там ещё дня три воевали, – добавил Юрий Константинович, офицер, с которым я приехала. – А дядя Вова, есть такой у нас, он вообще партизанил.

Эдуард, сияя, закивал.

Дядя Вова

– Устаю, – сказал. – Ножки тоненькие, слабые, пять лет на них до дома иду – не дойду.

А голос был весёлый и глаза хитрые.

Дом у него был на той стороне линии разграничения – на украинской. Вот и шёл, шёл, всё никак не мог дойти.

– Абы сказали: отам нимець стоить, делай что хочешь, – он ужасно легко переключался с украинского на русский, – я б дошёл. А то запрещают.

– Он бы дошёл, – подтвердил его товарищ. – Как там про тебя сказано? «В плен не брать, особо опасен, владеет всеми видами холодного и огнестрельного оружия».

– Действительно владеете? – уточнила я.

– Та шо, я такой дурачок? – удивился дядька Вова.