– А он уводит тебя?

– Да он спит и видит, чтобы я стала ЕГО женой! Он постоянно твердит мне, что не может без меня жить и готов даже поговорить с тобой, чтобы ты отпустил меня… И все в таком духе. Говорю же, он сошел с ума!

– А ты… что ему сказала? – Герман повернулся и заглянул ей в глаза. Они блестели каким-то новым блеском. И щеки ее пылали, видно было, что этот разговор дается ей нелегко. Да, она на самом деле была очень хороша. И он вдруг обнял ее с таким чувством, словно обнимает чужую жену. И это чувство было намного сильнее того, какое он испытал бы, точно зная, что это – его жена. Словом, он и сам запутался в своих чувствах. Но, представив себе, что в любую минуту в спальню может войти ее «настоящий» муж, Миша Гурин, он невероятно возбудился.

– Гера. Я же вижу, как раздражаю тебя! Ты перестал писать музыку, у тебя, даже если ты сидишь дома целый день, нет времени для меня. Ты остыл ко мне.

– Вероника, дорогая, но я такой, какой я есть!

И вдруг она разрыдалась. Отвернулась от него и сделала вид, что не заметила его возбуждения. Она хотела любви, которой не находила в нем. И что было делать?

Он прижался к ней, обнял со спины и сказал ей в самое ухо:

– Если ты выйдешь замуж за Гурина, я пойму тебя.

Она резко повернула к нему свое мокрое от слез лицо, и он вдруг понял: все те полгода, что они прожили вместе, он заставлял ее страдать. И вместо того чтобы любить ее или хотя бы чувствовать к ней благодарность за ее любовь, ласку и заботу, он постоянно вынашивал в себе планы как бы избавиться от нее. И всячески оправдывал это свое желание.

Ему захотелось обнять ее и попросить прощения, но даже на это у него не хватило мужества.

– Не плачь, – сказал он и провел пальцами по ее мокрой от слез щеке. – Успокойся, и давай спать. Утро вечера мудренее.

– Не думаю, что я усну! Мне нужно подумать, как я буду жить дальше, – тихим голосом, всхлипывая, проговорила она, и Герману стало ее так жаль, так жаль, что он пожалел сто раз о том, что вообще поддержал ее разговор и дал ей понять: он не будет против, если она бросит его и выйдет замуж за Гурина.

На следующий день она тихо собрала вещи и ушла.

Это потом, когда она уже жила у Гурина и ходила, счастливая, сначала со своей первой беременностью, а потом и со второй, он решил, что поступил правильно и даже благородно, отпустив ее. Но в самые первые дни после ее ухода он мучился невыносимо – чувством стыда перед женой. Даже вернувшееся к нему ощущение свободы не радовало Германа. А Рубин и вовсе обозвал его свиньей.

Тишина в квартире, буквально обложившая его со всех сторон после ухода Вероники, тоже, как ни странно, нервировала его. И хотя он знал, что жены дома нет, она сейчас привыкает к другому мужчине, все равно подсознательно он ждал этих домашних, семейных звуков: шума стиральной машины, шипения котлет на сковородке, звяканья посуды, хрипловатого голоса Вероники, когда она напевала какой-нибудь шлягер.

Больше с тех пор никто в его квартире не жил. Время от времени он привозил к себе женщин, но потом так же и увозил или давал им деньги на такси. Он не хотел, чтобы в его постели ночевали чужие женщины! Родной была Вероника, но он «подарил» ее Гурину. Все, на этом его попытки создать новую семью и обзавестись новым родным человеком закончились.

Он вел спокойную, размеренную жизнь творческого холостяка. Поздно вставал, подолгу приводил себя в порядок, варил себе овсянку по утрам, слушал музыку, играл на рояле, записывая все, что из-под его пальцев случайно выходило (в надежде, что это – фрагмент будущего шедевра), готовил обед, смотрел телевизор, общался в Сети с теми, с кем хотел, рано ложился спать.

И вдруг – эта «Нина»! Ну почему, почему она выбрала именно его?! Нет, он никогда не успокоится.

9

Он проснулся от крика. Женский пронзительный крик резко взломал ночную тишину, заставил Германа подскочить на постели и ринуться туда, откуда он доносился.

В полной темноте нашарив выключатель, он надавил на него, и спальня осветилась нестерпимым желтым светом, в котором он увидел сидевшую на кровати, перепуганную насмерть Нину.

Она была бледна, а губы ее словно потемнели, будто она до этого пила из остывающей мягкой шеи своей жертвы темную венозную кровь, да вот – ее застали врасплох.

– Что случилось?!

– Герман… Мне страшно! Они стояли вот тут, совсем рядом! Они тянули ко мне руки и просили, чтобы я вернула им жизнь!

– Нина, прошу тебя, успокойся! Хочешь, я принесу тебе успокоительных капель или даже таблетки?

– Таблетки? – Ее губы дрогнули в неожиданной усмешке. – Неужели такой благополучный композитор, как ты, тоже принимает таблетки?

– Это не мои таблетки, – раздраженно проговорил он, – и какое это вообще имеет значение?! Здесь до меня жил человек, после него много разных вещей осталось в этом доме.

– А… Понятно. Нет, я думаю, что обойдусь без таблеток. Просто мне сон приснился, говорю же, страшный! С кем не бывает. – Улыбка ее была вымученной, усталой. – Извини, что потревожила тебя…

– Если хочешь, я могу лечь рядом. Ничего такого не думай, просто, когда человеку плохо, ему же надо помочь. Надеюсь, ты не собираешься меня пристрелить?

– Глупая шутка, ты не находишь?

– Нахожу, – признался он. – Ну так что, пустишь меня к себе или, наоборот, пойдем ко мне на диван, включим телевизор, я поставлю какой-нибудь хороший, светлый фильм? «Стиляг», например. Там так много музыки, он очень яркий.

– Нет, он как-то грустно заканчивается.

– Тогда сама предлагай, у меня большой выбор.

– Я люблю картину «Леон», просто с ума по этому фильму схожу, и каждый раз рыдаю, когда Леона убивают, ничего не могу с собой поделать. Такая уж я дура!

– Так ты определилась, кто к кому пойдет ночь коротать?

– Может, лучше чаю выпьем? – Она вздохнула, умыла сухими ладонями лицо, словно счищая с себя сонную зловещую одурь, и резво встала с постели. На ней была длинная, широкая, полосатая, белая с синим, пижама Германа. Растрепанные волосы, испуганные глаза, опущенные уголки темных губ.

– Отличная идея! – откликнулся он.

В кухне Герман включил чайник. Нина скрылась в кладовке и вскоре вышла оттуда с баночкой варенья.

– А это еще откуда? – удивился он.

– Из твоей кладовки. Ты не знаешь, что у тебя там есть?

– Думал – знаю. И какое варенье?

– Вишневое.

– С косточками?

– Обижаешь, без косточек!

– Тогда найди какую-нибудь вазочку.

– А ты хозяйственный! И вазочки для варенья у тебя есть, и чашки красивые, в розочках. Какой ты… уютный, домашний, – она неожиданно подошла к нему и поцеловала в щеку. – Нет, правда, ты просто замечательный, и я тебя очень люблю!

– В смысле?! – напрягся Герман. – Когда это ты успела меня полюбить?

– Я всегда тебя любила! У меня дома много твоей музыки.

– Ах да, ты говорила… Что еще есть к чаю?

– Вот выспимся, и я утром испеку тебе очень вкусное печенье. Или вишневый пирог. У меня есть засахаренная вишня! А что еще делать, когда вокруг – только сплошной снег? Тихо-мирно жить, как мышки, есть и спать. Да, еще можно смотреть фильмы. У тебя есть «Тариф на лунный свет»?

– Есть.

Она стала перечислять названия фильмов, самых разных, от слезливых мелодрам до экранизаций классики, и всякий раз оказывалось, что у Германа все это есть.

– Я же говорю, ты – замечательный! С тобой и во время снегопада не страшно. Какой чай заварить – черный или зеленый?

– Какой хочешь.

Она заварила зеленый, разлила по чашкам.

– Понимаешь, эту философию я вывела сама и до встречи с тобой считала, что я все делаю правильно. Но ты так осуждаешь меня за то, что я сделала – наказала людей, которые вообще не имеют права на жизнь, – что я начинаю уже сомневаться, а правильно ли я поступила?

– Нина, пожалуйста, оставим этот разговор. Сейчас ночь, понимаешь? А ночью все окрашивается в более мрачные, трагические краски, нежели на самом деле. Если тебе так тяжело и просто необходимо поговорить со мной на эту тему, давай отложим эту беседу на утро, а? И еще… Ты уверена, что все… все это сделала ты и что это на самом деле произошло с тобой?

– Но ребенок-то – мой!

– Какой еще ребенок?! – Брови Германа взлетели вверх.

– Его звали Антон. Он был еще малышом, когда все это произошло.

– Господи, боже мой, да что же еще такого произошло?

– Мой сын…

– Так! Значит, у тебя и сын есть? – Он понятия не имел, как реагировать на эту новость.

– А что в этом особенного? Мне же не пятнадцать лет. Но теперь-то у меня его нет!

– И где же он?

– Он умер. В больнице. Но он мог бы жить, и сейчас ему было бы уже два года.

– Ты хочешь поведать мне очередную душещипательную историю?

– Да! Хочу. Кому еще я могу рассказать о чудовище, которое так гнусно поступило со мной?!

– Это ты о ком?

И она, эмоционально жестикулируя и перемежая свою речь рыданиями, рассказала следующее: до того как устроиться психологом в школу, она работала в одной фирме менеджером, а хозяин задолжал ей за полгода приличную сумму и сказал, что отдаст зарплату только в том случае, если она переспит с ним. Она рыдала и умоляла выплатить ей эти деньги, потому что у нее ребенок болеет и срочно нужны деньги на операцию.

– Нина, может, хватит рассказывать мне все эти страшилки на ночь?!

– Но я это не придумала! Это же было на самом деле!

– Разве такое бывает, что с человеком случается сразу столько драматических ситуаций?! К тебе словно магнитом притягивались все эти трагедии!

– Косвенно, – проговорила она рассеянно, и Герман подумал: лучше уж ему все выслушать до конца и не провоцировать ее на новый приступ неадекватности, во время которого она, чего доброго, набросится на него с ножом.

– Да, конечно, косвенно, ты-то, слава богу, жива. Ладно, что было дальше? Этот владелец фирмы изнасиловал все-таки тебя?

– А почему – все-таки? Словно меня каждый день пытается кто-нибудь изнасиловать! – Она поджала губы. Обиделась.

– Так ты расскажешь мне, что случилось с Антоном…

– Антон Климов его звали, – уточнила она.

– Так твоя фамилия не Вощинина, а Климова?

– Он – Климов, у него была фамилия его отца! – выпалила она, сощурившись. Она начинала злиться, а этого нельзя было допустить ни в коем случае.

– Ладно, извини. У меня у самого нервы сдают, похоже. Ну, так что произошло-то?

– Мне пришлось его ударить. Я пригрозила, что подам на него в суд, особенно если что-то случится с Антоном. Он расхохотался мне в лицо, сказал, что от меня не убудет, если я разденусь прямо в его кабинете и отдамся ему на диване. Что не я первая, не я и последняя и что у женщин… Словом, все бабы так уж устроены природой, что могут не платить деньги, а расплачиваться… собой! И женщинам очень легко жить, гораздо легче, чем мужчинам – те, мол, не могут отдаваться женщинам, потому что их природа устроила иначе. Можешь себе представить, как я ненавидела его в тот момент! Словом, я выбежала из кабинета, принялась названивать знакомым…

– Постой! А как же твой муж Вадим?!

– Я тогда еще не было его женой, мы просто были знакомы. Но его в тот момент не было в Москве. Я и до этого обзванивала всех своих приятелей, умоляла их одолжить мне денег на лечение ребенка, но, как назло, ни у кого тогда не было лишних средств.

– Ребенок умер?

– Да, через два дня. Я чуть с ума не сошла!

Как же – «не сошла»! Еще как сошла! Точно: вот тогда-то она и повредилась рассудком. И возненавидела весь мир.

– Чем страдал твой сын?

– У него был врожденный порок сердца, и операцию ему должны были делать в Центре сердечно-сосудистой хирургии имени Бакулева.

– И какая на это требовалась сумма?

– Да, в общем-то, не очень большая. Сто тысяч рублей.

– А на что же ты жила, если твой хозяин не платил тебе зарплату целых три месяца?! – Герман хотел ее запутать, на случай, если она все это сочиняет прямо на ходу. Он хотел ее сбить, сделать так, чтобы она попала в логический тупик, проговорилась наконец и призналась, что эта история не имеет к ее реальной жизни никакого отношения.

– У меня были кое-какие сбережения. Но к тому времени, когда потребовалась операция, они уже закончились.

– Сколько лет было твоему Антону?

Она оглянулась, словно искала кого-то, кто мог бы подсказать ей правильный ответ. Потом как-то неопределенно пожала плечами и сказала:

– Полгода.

– Что было потом?

– Потом? Я застрелила его.

– Кого?!

– После похорон Антона я убила своего босса.

– Фамилию его можешь назвать?

– Зачем тебе? Чтобы сдать меня?! Нет, я ее тебе не назову.

– Да ты ее просто не знаешь!

– Знаю! Но не скажу.

– Может, у тебя в запасе есть и еще какие-то другие истории?

– Это неважно!

– И что ты теперь собираешься делать? Прятаться у меня всю жизнь?

– Нет. Пережду какое-то время и уйду. Только, пожалуйста, не сообщай никому, что я здесь, а? Пройдет время, эти дела закроют, и я останусь на свободе.

– Послушай, Нина, скажи-ка, пожалуйста… Ты и в самом деле считаешь нормальным, что молодая девушка спокойно перебила такое количество народу?!

– А ты считаешь нормальным, что подлецы продолжают жить и приносить страдания обычным людям? Посуди сам: разве посадили бы Вадима с Андреем в тюрьму, изолировали бы их от общества?

– Не знаю. Но и это тоже не метод!

– А то, что мачеха воспользовалась мягким характером своей падчерицы и после смерти мужа присвоила себе обманным путем две квартиры?!

– Так она их все же присвоила?

– Присвоила! Жульническим путем! И собиралась меня отравить! И все эти люди должны спокойно жить? И пользоваться тем, что им не принадлежит? Или ты думаешь, что этого Моисеева надо было оставить в живых?!

Моисеев! Вот! Проговорилась. Вероятно, это и был хозяин фирмы, из-за которого, по ее утверждению, погиб ее сын.

Уф! Нет, так дальше продолжаться не может! Но и запереть эту «Нину» – или как там ее? – в чулан он тоже не может. Окажись она на свободе по окончании снегопада – не будет она молчать, заявит, что Герман ее похитил и держал взаперти! Но самое главное – если бы она освободилась из чулана, то сама убила бы его. У нее бы рука не дрогнула!

– Послушай, оставь меня в покое со своими убийствами и смертями! Я скоро с ума сойду. Ты – обыкновенная девушка и не можешь решать, кому жить, а кому умирать! К тому же я уверен, что и ты сама тоже не без греха.

Она медленно поставила чашку с давно остывшим чаем на стол и посмотрела на него так, как если бы пыталась понять, что ему известно о ее грехах.

– За свои грехи отвечу я сама! – неожиданно дерзко бросила она.