8

Больше всего я боялась, что вот сейчас дверь ее комнаты распахнется и она, увидев нас в своей комнате, воскликнет:

– Так! И что это вы здесь у меня делаете?

Я никак не могла свыкнуться с мыслью, что моя сестра лежит там, в той большой комнате под грязной простыней. Что она навсегда замолчала. Слово «умерла» к ней никак не подходило. Она, казалось мне тогда, стала еще живее, потому что присутствовала повсюду, где бы я ни находилась. Она следила за нами, ворвавшимися в ее личное пространство, которое она так тщательно скрывала от меня и ото всех на свете. Никто не имел права войти туда без ее ведома. Даже Зоя, которой она безгранично доверяла, которая иногда, бывая у нее в гостях и только по приглашению, подолгу засиживалась в этой комнате. Они разговаривали, смеялись, и я понятия не имела, о чем там шла речь. Может, они сплетничали об общих знакомых, может, рассказывали друг другу истории или пересказывали фильмы. Зоя, дама замужняя, могла поделиться с ней какими-то семейными тайнами или проблемами. Но я в ее комнате не бывала. Мне не разрешалось там даже прибираться. И это было более чем странно, потому что я знала, как моя сестра не любит пылесосить и особенно мыть полы. Страх быть застигнутой там не позволял мне пройти туда в то время, когда моей сестры не было дома. В любой момент она могла вернуться, открыв квартиру своими ключами, и тогда я даже представить себе не могла, что меня бы ожидало. Наверное, казнила бы меня прямо там на месте, свернув шею.

Не думаю, что она скрывала от меня какие-то свои тайны. Ну что такого особенного и секретного там могло быть? Письма или записки от любовников? Это сейчас, в наше-то интернетное время, когда все люди переписываются по телефону или электронными письмами? Тогда что? Всю ее одежду я и без того знаю, я же вижу ее каждый день, вижу и ее белье, которое мы с ней стираем в стиральной машинке и развешиваем сушиться на лоджии. Деньги она тоже не могла там прятать, потому что их у нее просто не было. Я одалживала ей, конечно, деньги, когда она меня об этом просила, когда ей нужно было купить что-то дорогое и непременно необходимое, теплый плед, к примеру, который ей был необходим, как она говорила, для чтения, для уюта. Или альбом Босха, которым она загорелась, увидев рекламу в интернете, и который стоит немало. Или зимний берет из норки. Она вроде бы даже порывалась вернуть мне деньги, но я никогда не брала. Говорила, что подарок. Когда я дарила ей набор хорошего итальянского мыла, она смотрела на меня так, что мне хотелось поскорее ретироваться, вот разве что не крутила пальцем у виска, мол, ты что, куда столько денег пустила на ветер. Она принципиально мылась детским или земляничным мылом, упаковки которого хранила в ванной комнате на полке. В нашем доме часто пахло хлором, потому что моя сестра не позволяла мне покупать дорогостоящие биопрепараты для уборки, и я пользовалась дешевой «Белизной».

И вот теперь мы вместе с майором Родионовым входили в эту святая святых, в комнату моей сестры (которая, кстати, была вдвое больше площадью, чем моя), и я едва сдерживалась, чтобы в очередной раз не оглянуться, чтобы проверить, нет ли Марины за моей спиной.

Комната была захламлена, под ногами хрустели пыль или песок, словом, пол был грязный. Сквозь тусклые, сто лет не мытые окна, наполовину зашторенные старыми вылинявшими шторами зеленого цвета, едва пробивалось полуденное солнце, делая все вокруг зеленоватым. Я увидела постель своей сестры и обомлела. Зеленый, в райских птицах и тропических фруктах, комплект стоит пятнадцать тысяч рублей! Я знала это точно, потому что сама его ей показывала в одном из интернет-магазинов, чтобы разделить с ней свое восхищение. Она сказала, что мы не можем себе позволить такое дорогое постельное белье. И вот оно здесь, в ее комнате! И если сопоставить сроки, когда мы обсуждали эту тему, то, получается, она купила его примерно три месяца тому назад, и все это время она спала на нем, не стирая! А как бы она могла его постирать – тогда я увидела бы его! Она пихала в стиральную машинку какие-то, возможно, и без того чистые пододеяльники и простыни, зная, что мне и в голову не придет извлечь белье из машинки и рассмотреть. Я же нормальный человек. Но почему, спрашивала я себя, краснея от стыда за свою сестру, которая довела это прекрасное белье до такого грязного состояния, что оно выглядело уже смуглым! Постель была прикрыта старым байковым одеялом с зайками и оленятами – наше детское приданое.

Письменный стол представлял, безусловно, интерес для майора. Что в нем? Записки, квитанции, документы, может, дневник?

– Вы смотрите, я пойду приготовлю чай.

– Да-да, пожалуйста, – отозвался, не поворачиваясь ко мне, Родионов, рассматривая каждую вещь в комнате.

И тут он, выдвинув нижний и самый объемный ящик письменного стола, присвистнул:

– А вот и пирожные к чаю… – Он смотрел куда-то вниз, я не видела то, что видел он. Подошла, заглянула и не поверила своим глазам. Ящик был просто набит пластиковыми контейнерами со знакомой мне уже наклейкой расположенной буквально в двух шагах от нашего дома кондитерской «Крем-брюле». В верхнем прозрачном контейнере лежало ровно шесть эклеров.

Неужели она купила их для меня в знак примирения после ссоры с конфетами? Так хотелось бы думать мне, если бы не ряды пустых контейнеров, перепачканных изнутри мазками старого крема, безе, шоколадной глазури.

– Ваша сестра была сладкоежкой, – эти слова Родионов произнес, когда, открыв отделение большого книжного шкафа, увидел целую стопку коробок с конфетами (или уже без конфет?).

– Да уж, – проблеяла я, чувствуя, как наполняюсь странным чувством не то ледяной злобы, не то острой жалостью к той, которая так и недоест свои конфеты, потому что умерла.

В платяном шкафу, в самом низу, где хранилась обувь, мы откопали целые запасы спиртного и коробку с грязными, в красных и оранжевых потеках, фужерами. Так вот чем занимались здесь подружки-хохотушки, Марина с Зоей.

– Оказывается, я и не знала свою сестру, – сказала я, чувствуя, как перекашивается мой рот, не зная, то ли я сейчас заплачу, то ли расхохочусь. – Она читала мне целые лекции о вреде сладкого, отчитывала меня за каждый съеденный эклер. Мне приходилось… – я замолчала, потому что моей сестры уже не было в живых, и не было никакого смысла вспоминать мои тайные походы в кондитерскую. И вряд ли мои правдивые рассказы о том, какой на самом деле была моя сестра, помогут в расследовании ее убийства.

Мне вдруг захотелось поскорее уйти из этой душной и грязной комнаты, заполненной до краев подлым компроматом, мерзкими тайнами. Уж лучше бы она хранила здесь банки с заспиртованными сердцами своих любовников или орудия пыток. Или полный ночной горшок. Но только не эклеры, конфеты и купленное тайно от меня постельное белье с райскими птицами.

Но и это было не все. В комоде нашлось и нижнее белье, новое, с ценниками, при виде которых мне стало и вовсе нехорошо. «Черный пояс с подвязками «Kitty» от Lascivious. Примерка белья разрешена, только ручная стирка. 6 371 р.».

Зачем моей сестре подвязки? Или бюстгальтер за десять с половиной тысяч? Откуда деньги? Премиальные, которые она так тщательно от меня скрывала? Или просто копила, не тратя на продукты, которые всегда закупала я?

Да, забыла сказать, машину-то я в прошлом году купила. Кристина убедила меня сделать это «легко и весело». Когда моя сестра поняла, как же удобно иметь при себе бесплатного личного водителя, то оценила это по достоинству: всеми закупками теперь занималась исключительно я!

Неужели она и сумму зарплаты своей занижала? А спросить у Зои о зарплате сестры я просто бы не осмелилась. Да и зачем мне это было нужно? Моего заработка (у меня случались и частные занятия с учениками) вполне хватало на то, чтобы накормить нас обеих.

– У вас был такой вид, будто бы вы впервые увидели комнату вашей сестры, – сказал Сергей Родионов, когда мы с ним на кухне пили чай.

– Так оно и есть, – коротко ответила я.

Но ему нужны были подробности.

– Она воспитывала меня, сил не жалела, а со своей жизнью не церемонилась, видите, сколько сладкого ела, – истерично хихикнула я. – О мужчинах мечтала, но реально никого не встретила – белье-то, сами видели, не распаковано, новое. Постель купила стоимостью как чугунный мост. Получается, что ее мечты расходились с ее же собственными жизненными принципами.

– Катя, и все-таки: кто мог пожелать ей смерти?

– Только я, – грустно улыбнулась я. – Шучу. Я очень любила свою сестру. И теперь просто не представляю, как буду без нее. Она была моей опорой, она была сильной, а я – совсем другая. Думаю, я на самом деле как-то не так жила, хотя и старалась прислушиваться к ее советам. Думаю, она не зря меня так опекала. Чувствовала, что без ее наставлений я просто пропаду. Не зря же она говорила, что…

Но тут я поняла, что этому Родионову, перед которым я так разоткровенничалась, до меня нет ровно никакого дела. Что он просто выполняет свою работу, ему нужно найти убийцу моей сестры. Но я-то чем могла ему помочь? Только что он понял, что я и сестру свою совсем не знала. Что мы с ней жили в разных мирах. Что она была человеком скрытным и по отношению ко мне вела себя неестественно, желая подать мне пример. Но в чем?

Я окончательно запуталась. А еще мне было ужасно стыдно перед чужим человеком за то, что моя сестра держала меня просто за дурочку.

Представляя себе, как она, запершись в своей комнате, поедает, давясь, эклеры, я и вовсе не знала, как это объяснить и как ее оправдать. А оправдать ее мне почему-то захотелось очень скоро. Вот почему, запрещая мне что-то, она делает это сама тайно?!

И тут я вдруг расхохоталась, представив себе, что ночами моя сестра тайно рисует картины – это то, чем она запрещала заниматься мне, считая это глупостью и пустой тратой времени. К тому же ее выбешивало, что я трачу на краски и прочие художественные материалы кучу денег.

Безусловно, она ревновала меня к Кристине, с которой так и не успела познакомиться и которая так сильно влияла на меня, что убедила даже заняться живописью! Наблюдая за тем, как я рисую, Марина называла это мазней, говорила, что фиалки непохожи на фиалки, что это просто пародия на цветы. Что пейзажи, которые я училась писать маслом, и вовсе нагромождение масляных пятен, лишенных гармонии и какой-либо композиции. Что вместо того, чтобы разобрать лоджию или перемыть все банки для маринования огурцов, я изображаю из себя художницу, стараясь походить на какую-то «богемную сучку», действующую на меня как наркотик.

– Она колется, эта твоя Кристина, или нюхает кокаин? Мужиков наверняка водит толпами, и ты туда же!

Какими только эпитетами она не награждала мою прекрасную Кристину, мою свободолюбивую и полную любви к жизни подругу, к которой меня тянуло так, что я готова была мыть полы в ее мастерской, лишь бы только находиться там, видеть ее во время работы. К тому же мы подружились и с Валечкой. Правда, ее и дома-то было трудно застать, она вечно где-то пропадала, будучи студенткой художественного училища, ходила на этюды, ездила по области в поисках каких-то старинных домов, создавая коллекцию уникальных фотографий, словом, жила своей жизнью. Она человек увлеченный, творческий, всегда переполнена идеями, новыми проектами и, конечно же, постоянно в кого-то влюблена. Редко случалось, когда Кристина подолгу задерживалась, может, у нее были свидания или встречи с заказчиками или просто встречалась с подругами, и тогда мы с Валей болтали в ее маленькой, похожей на мастерскую, комнате на втором этаже. Она рассказывала мне о своих загородных приключениях, показывала фотографии, делилась планами и девичьими секретами. И я, раскрывая ей свою душу, не могла не сравнивать ее с моей сестрой. «Вот бы у меня была такая сестра, как ты, – говорила я Вале в порыве самых теплых чувств, и мы обнимались, как если бы в это время передавали друг другу свою энергию и любовь. – Ты так хорошо меня понимаешь!» – «А что тебе мешает быть моей сестрой? Считай, что мы с тобой уже сестры!» Как же с ними обеими мне было легко и хорошо! Только на Соляной, в мастерской Метелей, я и чувствовала себя по-настоящему счастливой.

– Катя, вот вам моя визитка, если вспомните что-то или узнаете, позвоните. Ну и, конечно, никуда не уезжайте из города.

– Да вы что?! Куда же я могу уехать, когда мою сестру убили?!

Он ушел, и в квартире стало так тихо, словно мои уши набили ватой. Я сидела за столом перед пустой чашкой и смотрела на стену, на уродливую розочку на обоях и все прислушивалась, прислушивалась. Я ждала, что вот сейчас за дверью раздадутся шаги, затем звон ключей, звук отпираемого замка, вот сейчас дверь откроется, и я услышу:

– Катя, я пришла!

Но ничего такого не происходило. А если мне все это приснилось? Если моя сестра жива?

Я часто заморгала, затем принялась себя щипать. Было больно, реально больно, но я не просыпалась. А комната с эклерами и постелью в райских птицах?

Я поднялась и медленно двинулась в сторону комнаты моей сестры. Я остановилась перед закрытой дверью и спросила себя, что мешало мне перешагнуть порог этой комнаты раньше, когда моя сестра была жива? Миллион возможностей открыть эту дверь, пока Марина в ванной комнате или вышла из дома в магазин, да мало ли?! Это когда она уходила надолго, дверь запиралась. А если она не запиралась, и моя сестра просто была уверена, что я туда не зайду? Если она проверяла меня, может, не запирала, но закрепляла невидимый волос на двери, чтобы, вернувшись, проверить, открывала я дверь или нет? И если бы волоса не было, значит, я без разрешения проникла в ее мир, в ее тайную, полную лжи и лицемерия жизнь? Но волос был на месте, и моя сестра торжествовала – я не посмела вторгаться в ее личное пространство, я не видела ящика с коробками из-под пирожных, не видела замусоленной постели, подвязок…

И вот сейчас я стояла перед дверью и все никак не могла поверить, что комната моей сестры стала теперь и моей, что я могу спокойно туда войти, избавиться от вещей моей сестры, от хлама, которым была она забита, вынести вообще все, что меня там раздражает, поменять обои или просто побелить стены, заказать белоснежный натяжной потолок, заменив им желтоватые пенопластовые квадраты, засиженные мухами, содрать старый линолеум, поменяв его на красивый ламинат, сорвать старые занавески, поменять окно…

Я распахнула дверь и обомлела: на кровати, ухмыляясь, сидела моя сестра и поедала большой эклер, облитый шоколадной глазурью.