– Что же это вы меня не разбудили? – Глеб, бодрый, свежеумытый, пахнущий мылом и одеколоном, который нашел на подоконнике в спальне, глотнув зараженного смехом воздуха, почему-то и сам захотел рассмеяться, но какое-то предчувствие сдержало его порыв.

– А что, собственно, происходит? – весело спросил он у вернувшейся на свое место Лизы.

– Помнишь, милый, ночью мы слышали голоса? Это приехал Митя, его привез вот этот самый молодой человек, которого зовут Миша. – Глеб посмотрел на Хорна, который как раз в эту минуту вспоминал своего отца и в который уже раз жалел, что не поехал в Израиль, и отметил про себя, что этот Миша сильно напоминает ему старину Исаака, который не так уж давно нагрел его на пятьсот тысяч рублей, купив у него золотые монеты. Он промолчал и вежливо кивнул в знак благодарности за Митю. – Но так уж вышло, что он был не один, – невозмутимо продолжала Лиза, намазывая масло на булочку и выкладывая на бутерброде мозаику из свежих помидоров и редиски, – с ним была его подруга.

Глеб широко улыбнулся.

– И где же она? – игриво спросил он.

Дождев уронил вилку, Митя откинулся на спинку стула – все ждали развязки.

– Представляешь, Глеб, они поссорились, и она уехала домой.

– Какая жалость, – осторожно произнес Бобров, оглядываясь, словно у него за спиной могла появиться подруга Миши. – Занимательная история, а главное – редкая.

– Вот я и говорю: редкая. Глеб, она в темноте спутала машины и уехала на твоей «Волге», – разом выпалила Лиза и грохнула тяжелым чайником по плите.

– На моей «Волге»? Да вы смеетесь! – И Бобров кинулся к воротам.

Мгновение спустя он уже стоял в дверях кухни, на него было больно смотреть. Хорн сказал, что отдает ему вместо «Волги» свой «Форд» – на время, разумеется, – пока они не найдут его машину.

На пути в город – Хорн сидел за рулем, Бобров, волнуясь, заставлял себя рассматривать пейзаж за окном – Лиза откровенно восхищалась машиной, гладила ладошками шоколадный велюр, леденцовую матовую поверхность лампы над головой и убеждала Глеба, что «Форд» несравненно комфортнее примитивно-советско-пошлой «Волги». Хорн же курил, обгонял машины и спрашивал себя, куда он, собственно, едет. К Руфиновым? А что, если его сейчас действительно остановят на первом же пункте ГАИ?

Если можно было бы зажмуриться, он бы непременно это сделал, но они миновали пункт – все спокойно, – миновали центральный проспект, никем не преследуемые, свернули в тихий переулок напротив дома Хорна – никого, тишина. Бобров, уныло развалясь на сиденье, смотрел на припаркованную на другой стороне улицы такую же, как у него, белую «Волгу» и думал о том, что ее-то хозяин не переживает, сидит себе дома, пьет кофе, посматривает в окно и знает, что сейчас вот выйдет, откроет ключиком дверцу, сядет на родное сиденье.

– Глеб, – Лиза, ахнув, царапнула Боброва по спине, – а тебе не кажется, что вон там стоит наша «Волга»?

Хорн, увидев, как Глеб с Лизой перебегают дорогу и, радуясь, словно дети, усаживаются в свою «Волгу», облегченно вздохнул и вернулся в машину. «Не может быть!» Весело просигналив, Бобров помахал ему из окна своей машины, и их… как и не бывало! Все это произошло за несколько мгновений.

А что же делать дальше? Руфинов не оставит его в покое. Надо срочно уезжать. Миша сходил домой, взял деньги, документы, собрал кое-что из одежды и тем же маршрутом, то и дело оглядываясь, вздрагивая от любого резкого шума, покинул город. А ведь как хорошо все начиналось. Он вспомнил букет орхидей – лоснящиеся кусочки леопардовой шкуры, – который ему специально привезли из Москвы. Странно, но теперь при имени Маша ему становилось не по себе. Нет, все-таки с Герой было спокойнее и проще. Он произнес несколько раз «Гера» и понял, что соскучился по ней.

Дверь Анне открыла Виктория.

– Анна Владимировна, вы?

Анна прошла в дом, за ней почти вбежала маленькая женщина, она чуть не столкнулась с ней, когда, резко повернувшись, постучалась в спальню Руфиновых.

– Оля спит. Вы разве не знаете, что произошло?

– Нет, а что?

– Машеньку украли. – И Вика рассказала Анне все, что знала, не забыв упомянуть про записку, которую принес господин, который спит сейчас в кресле в гостиной.

– И где же эта записка? – Анна ворвалась в гостиную, но, увидев спящего Дымова, попятилась к двери. – Где Борис Львович? И почему спит Ольга? Они что, не ищут Машу?

– В том-то и дело, что вроде бы ищут. Борис Львович что-то знает, но не говорит. Они ездили по записке, но Машеньки по тому адресу не оказалось. Не знаю, что и думать, да и жива ли она. – И женщина расплакалась. Потом, немного успокоившись, рассказала, как ездила на квартиру к Анне, про продукты, чеки.

– Это я брату купила, у него сегодня гости.

– Ольга так и сказала, что, мол, у нее, то есть у вас, своя жизнь и не наше это дело.

Анна вошла к Ольге, села на край постели. Сейчас она разбудит ее и все расскажет. Бедный-бедный Хорн. Анна вспомнила, как нежно он обнимал ее. «Нет, нет и нет». Она тронула Ольгу за руку. Бледная, серая и невзрачная женщина, и что Руфинов в ней нашел? И в постели, наверное, вялая, как цветок, который долго не поливали. Нет в ней жизни, кажется, кровь в ней не бежит, а стоит, как вишневое желе.

Анна устала ненавидеть. Интересно, можно ли устать любить? Можно. Все можно. Ото всего можно устать, даже от счастья. Человеку необходимо разнообразие во всем. Для остроты ощущений даже пострадать иногда полезно. Однако все должно быть в меру.

Ольга открыла глаза и, увидев Анну, тотчас поднялась, схватилась за голову.

– Аня? Ты откуда? Ты все знаешь? Где Маша?

Но Анна уже приготовилась и теперь, как актриса, которая хорошо выучила текст, с наслаждением входила в роль.

– Мы с тобой совершили ошибку. Мы не любили Машу. Мы любили прежде всего себя, свой покой. Это эгоизм в чистом виде. А я ничего не знала… была дома, мне вчера что-то нездоровилось. А поздно вечером мне позвонил Миша.

– Хорн?

– Да, Хорн. Я чувствовала, что должно что-то случиться, но не знала, что так скоро.

– Где они? Не томи!

– Я не знаю, он сказал, чтобы вы не волновались, что с Машенькой все будет хорошо.

– И это все?

– По-моему, вполне достаточно. Главное, что она жива и здорова. Вы же сами были не против их встреч.

Анна смотрела на Ольгу, на слезы, которые делали ее такой некрасивой, и жалела, что при этой душераздирающей сцене не присутствует сам Руфинов. Ольга подняла голову, встретилась взглядом с Анной.

– Скажи, а почему ты такая спокойная? Неужели тебе не жаль Машу?

Анна покраснела и прошептала с дрожью в голосе:

– Знаешь, я тоже была в свое время влюблена. Ты себе представить не можешь, как я любила этого человека, но нам пришлось расстаться. Маша влюблена, так отчего же я должна плакать? Она счастлива, порадуйся и ты за нее! Ей уже двадцать лет, пойми наконец, что ей нужен мужчина. Ты же чуть не изуродовала свою дочь. Прав был Борис, когда настаивал.

– Хватит, – резко оборвала ее Ольга, – может, ты и права в чем-то, но согласись, что нам повезло в одном, что это именно Хорн, а не кто-то другой. Больше того, я сделаю все, чтобы Борис оставил их в покое, а ты, если он тебе еще раз позвонит, скажи ему, чтобы переговоры вел не через посредников, а звонил прямо сюда. Вот так и порешим.

Анна, не ожидавшая такого поворота и надеявшаяся на то, что Ольга возненавидит Хорна, сжала кулаки и вышла из спальни. Что ж, Маши нет, теперь она хотя бы отдохнет. Она так успокоилась, что впору было самой поверить в свою басню. А вот где на самом деле находится Маша и что будет, если она вернется прямо сейчас?

Расставшись с Машей, Митя вернулся на дачу. Отец спал, подложив ладонь под щеку. Конечно, что ему еще остается делать, ведь все его бросили. И Марта, и мама, и он, Митя. У Лизы есть Бобров, у Мити – Маша, Марта и Лиза, у Марты – Митя, а отец – совсем один. Митя постоял в дверях, рассматривая отца, как будто видел его впервые после долгой разлуки, и подумал, что отец ведь так и будет жить, ни с кем не споря и беря от жизни лишь то, что само идет в руки. Он не борец, он ничего не сделает, чтобы вернуть Лизу или Марту. Он будет тихо жить на даче, время от времени совершая поездки в город, чтобы подзаработать немного денег на самое необходимое; будет варить обед Мите и в одиночестве удить рыбу на реке, чтобы принести несколько мелких рыбешек для соседского кота Мура. А Бобров будет вечером есть сытный ужин, приготовленный ему Лизой, потом ложиться с ней в постель, и, возможно, они вместе станут смеяться над несчастным Дождевым. Неужели Митя такой же, как отец?

Отец проснулся, открыл глаза.

– Митя? Ты уже пришел? Ну как, написал что-нибудь?

Митя сел рядом.

– Нет, пап, дождь был. Такой дождь. Кстати, а ты Руфиновым настраивал?

Сергей сел, расправил плечи.

– Настраивал. Хороший инструмент, кабинетный, почти новый. А что это ты о них заговорил?

– Дачу их видел, большая, розовая.

– А чем тебе наша дача не нравится?

– Нравится, нравится. Только я сейчас с Машей Руфиновой познакомился. Она какая-то несовременная, несегодняшняя, что ли. В ней что-то такое есть, чего в других нет. Она как ребенок.

Митя так увлекся, что хотел ее даже сравнить с Мартой, но вовремя одумался и замолк. Отец, подхватив эту запретную тему, вспомнил, что Марте уже пора бы возвратиться.

– Я соскучился по ней.

Митя же почему-то хотел, чтобы Марта подольше оставалась в городе. «Я жестокий и непоследовательный человек».

День тянулся медленно. Они договорились встретиться с Машей под дубом в шесть часов вечера, чтобы сходить на дальний пляж. Митя после обеда спал, потом долго лежал в постели, разглядывая альбом Бердслея, не переставая удивляться изяществу линий на его картинах и необузданной фантазии, затем пересел за стол и попробовал порисовать тушью, но только испортил семь прекрасных белоснежных листов австрийской белой бумаги. А ведь если бы не Маша, он бы непременно добился своего и закончил свои упражнения-стилизации – во что бы то ни стало. Маша, какое красивое имя.

Без четверти шесть он был уже у дуба. Но Маша не пришла. Он ждал ее, пока не замерз. После целого дня безделья и ожидания два часа в обществе зеленого дуба показались ему нестерпимо долгими. Он до боли в глазах всматривался в зеленые кусты акации, за которыми змеилась узкая тропинка, ведущая прямо в поселок, нарисовал себе в воображении тоненькую фигурку в желтом сарафане и синей смешной кепочке. Он вздрагивал, закрывал глаза, представляя, что вот сейчас она подойдет и он дотронется до нее рукой, но Маши не было. Прошел еще час, солнце красным золотом напитало небо и речку, лес и поселок.

Когда стемнело и сине-зеленое пространство вокруг стало вспыхивать уютными прямоугольниками светящихся окон, Митя, заметив, как в глубине руфиновской дачи словно посветлело, бросился сквозь кусты акации напрямик, через сосняк; он остановился только возле самого забора и долго не мог отдышаться. Большое деревянное строение с высоким крыльцом, мансардой, верандой, парниками и прочими постройками выглядело нежилым. Стало тихо и темно. Митя отыскал глазами калитку, подошел к ней и без особых усилий открыл. Он ждал, что вот сейчас раздастся лай собак, а то и сработает сигнализация, но ничего подобного не произошло. Он поднялся на крыльцо и тихо постучал. И тотчас дверь приоткрылась, тонкая горячая рука схватила его и втянула в дом.

– Наконец-то, я думала, что ты не придешь.

Маша обняла его и прижалась всем телом. Она вся дрожала.

– Митя, я умираю от страха. Мне так страшно, что я весь день просидела здесь. Я даже ничего не ела, боялась, что меня кто-нибудь услышит. Я не знаю, что со мной. Не уходи, не уходи, мне так плохо.

Они сидели в темной комнате на кушетке, и Маша рассказывала ему обо всем, что произошло с ней за последние два дня.

– Понимаешь, – голос ее дрожал, да она и сама то и дело вздрагивала, словно прислушиваясь к чему-то, – я сначала обрадовалась, что оказалась одна, но потом, когда прошло время, я поняла, что меня собирались убить. Меня еще отец предупреждал, но я ему не верила, я не могла поверить, что это может произойти со мной. У отца есть враги, он же в бизнесе. Согласись, кому-то понадобилось увезти меня на квартиру, а зачем? И где же был Хорн, ведь это устроил, конечно же, он? Машина была его, я уверена в этом.

Митя обнял ее:

– Не бойся. Позвони от Трушиных и успокой родителей.

– А если и с ними что-то случилось? Что, если я ошибаюсь и Хорн спасал меня, когда увозил на квартиру? Ведь Миша – друг моего отца, отец ему очень доверяет. А если я позвоню, то всем сразу станет известно, где я. Вот почему мне и страшно.

– Тогда позвони Хорну, ты знаешь его телефон?

– Нет.

– А этой женщине, Анне?

– Не хочу. Если бы ты знал, как она мне надоела! Кроме того, она ненавидит меня, она терпит меня только потому, что папа ей платит.

Постепенно в комнате все стало синим и голубым. Желтый сарафан Маши тоже поголубел, блестящей платиной мерцали в темноте ее длинные волосы.

– Бедняжка, ты же совсем голодная! Хочешь, мы сейчас пойдем ко мне и папа нас накормит?

– Я ела яблоки и пила молоко, мне соседка приносит. Знаешь, сначала мне понравилось тут: сад, цветы, пляж, река, понимаешь? Но теперь все это почему-то не радует. Мама там сходит с ума, я еще ни разу не бывала одна, всегда под присмотром. Я не знаю, что мне делать.

– Мы можем утром поехать в город и там все узнать.

– Нет, это исключено!

– Тогда в город поеду я, позвоню твоим родителям, а если надо, то и зайду к ним. Надо же тебя, мою голубушку, успокоить.

Митя, который в обществе Марты всегда чувствовал себя немного мальчишкой, в присутствии Маши сам себе казался зрелым и опытным и думал, что имеет право успокаивать девочку, обнимать ее теплые лунные плечи, целовать мокрые щеки, гладить по блестящим гладким волосам и всячески выражать свою заботу о ней. Маша, казалось, тоже прониклась этим чувством и очень естественно и быстро доверилась Мите. Она прижалась головой к его плечу и, закрыв глаза, слушала его тихий убаюкивающий голос. Ей так хотелось верить, что завтра будет волшебный день и тогда все образуется, тогда она сможет спокойно возвратиться домой, увидеть маму, все ей рассказать, а взамен ощутить ее бесконечную радость, что дочь благополучно вернулась.

Маша, устроившись на кушетке, приняла такую позу, что казалось, всеми своими нежными впадинками ее тело пришлось впору горячему и ровно дышавшему телу Мити, который, продолжая ласкать ее голову и маленькое шелковистое ухо, не мог не смотреть на приподнятое в плавном и неосознанном – возбуждающем изгибе бедро, едва прикрытое легкой тканью, на залитую белым светом ногу, казавшуюся прозрачной и нереальной. Руки Маши, которые он целовал, пытаясь согреть их, пахли яблоками.