Глава 11

Когда закончили ужинать и вышли на улицу, парижский вечер был еще в самом разгаре. Выходные предстояли длинные, потому что за ними следовал Троицын день, и горожане, не разъехавшиеся по своим загородным домам в Нормандию или в Прованс, отдавались отдыху самозабвенно и безоглядно. Знаменитое парижское «сорти» – «выйти вечером» – наполняло город такой радостной, такой беспечной жизнью, что сидеть дома казалось просто глупостью.

– Поразительное дело парижская толпа, – сказал Неволин. – Ее и толпой-то не назовешь. Каждый – личность!

– Не преувеличивайте, – пожала плечами Полина. – Люди как люди.

– Вообще-то да, – кивнул он. – У нас люди лучше.

– Интересно, чем же? – усмехнулась Полина.

– Целью.

– Построить рай на земле?

– Вот вы смеетесь, а человек без большой цели жить не может. И не должен. Тем более русский человек. Мы же не французы, не индивидуалисты. Мы – вместе. Русскому на миру, как говорится, и смерть красна.

– Не агитируйте меня, Игорь Валентинович, – поморщилась Полина. – Смерть меня ничуть не соблазняет. Тем более на миру. А в Москву я поеду, уже ведь сказала.

– А я закрепляю успех! – засмеялся он.

– Для этого не обязательно говорить пошлости.

– В чем же пошлость? – обиделся он. – Что я русских людей высоко оцениваю?

– Философ Владимир Соловьев, если вам такой известен, считал, что эта лестница ведет в ад.

– Какая лестница? – не понял Неволин.

– От национального самосознания к национальному самодовольству, от него к самообожанию и в итоге к самоуничтожению.

Неволин ответил не сразу. Видимо, не ожидал от парижской актрисульки таких познаний.

– Вы хорошо образованы, – заметил он наконец.

– Родители не готовили меня в актрисы.

– А в кого они вас готовили?

– Если бы знать! – засмеялась Полина. – А вообще, Игорь Валентинович, сейчас не время для умных бесед.

– Для чего же время?

Его вопрос прозвучал сердито. Пожалуй, он счел, что она посадила его в лужу, этого он не ожидал, и это было ему неприятно.

– Для того чтобы пойти к вам в отель и остаться наконец вдвоем, – глядя прямо ему в глаза, сказала Полина.

Этого он, кажется, ожидал еще меньше. Смирился уже, наверное, с тем, что и совместный ужин, и даже мгновенное согласие ехать в Москву означают в Полинином случае одну лишь взбалмошность, а никак не обещание близости.

Что ж, довольно она поводила его за нос. Огонь авантюризма, так неожиданно разгоревшийся в ней, требует все новых и новых дров. И пусть летит в этот огонь вся ночь без остатка!

– Где вы остановились? – чтобы вывести Неволина из оторопи, спросила Полина.

– В «Истрии». На рю Кампань-Премьер, – машинально ответил он.

«Пожалуй, и впрямь не шпион, а простой советский импресарио, – подумала Полина. – Шпион поселился бы роскошнее».

Крепко держа ее за руку – видно, не знал, что еще взбредет ей в голову, не сбежит ли, – Неволин подозвал такси.

В автомобиле он сидел напряженно, как подросток, к которому неожиданно проявила благосклонность одноклассница: и сам вроде этого добивался, и не верится, и растерян… Это было трогательно. Он нравился Полине тем больше, чем больше проявлений живости и искренности она в нем находила.

Улочка Кампань-Премьер была совсем коротенькая, отель «Истрия» совсем маленький. Все в нем, начиная от стойки портье, было такое миниатюрное, будто кто-то решил поиграть в настоящую взрослую жизнь и сделал копию настоящих взрослых вещей. И коридор можно было пройти в два шага, и в номере на пятачке прихожей вдвоем можно было только стоять…

Они и стояли, целуясь. Стали целоваться сразу же, как только закрыли за собой дверь.

Едва ощутив прикосновение его губ, Полина поняла, что ее первое впечатление о Неволине – точнее, о своем от него ощущении – не было ошибочным. Сила и уверенность чувствовались в его поцелуях так же, как в первом прикосновении его руки, и во взгляде, и в интонациях… Ей не была свойственна пустая романтичность, она не грезила о возвышенном герое, да ни о ком она вообще не грезила, ей чуждо было само это занятие, но вот теперь, когда первый в ее жизни мужчина сжал ее в объятиях и принялся целовать, она почувствовала, что это именно то, чего она хотела. Не ментально, не спиритуально, не возвышенно, а просто физически то, что ей подходит, нравится, что мгновенно, едва начавшись, делается частью ее, вносит ту ноту, без которой ее прежняя жизнь, оказывается, была неполной. Такой же неполной была ее жизнь без его поцелуев, как без мощного чувства азарта, хлынувшего в нее, когда руки убийцы отпустили ее горло. Как же она не знала, что поцелуи равны спасению от гибели?

Многого она в своей прежней жизни не знала! И без теперь узнанного больше жить не собирается.

Все же Полина ощущала некоторую тревогу. Никаких возвышенных переживаний грядущая потеря невинности у нее не вызывала, но вызывала опаску неизбежная боль. Из-за этой опаски, пока Неволин расстегивал длинную вереницу маленьких пуговок на спине, снимая с нее муслиновое платье с рисунком из ярких маков – делал он это, кстати, очень умело, – ничего похожего на вожделение, на страсть или на что-либо подобное Полина не испытывала.

Но вот когда он опустился перед ней на колени, и прижался губами к кружевной резинке ее чулка, и потянул потом эту резинку вниз зубами, – тогда-то по ее телу наконец пробежала та самая дрожь, которая в романах называлась электрической искрой.

Стянув с Полины чулки, Неволин положил руки ей на бедра и сильным нетерпеливым движением развернул ее к себе. Он по-прежнему стоял перед нею на коленях, и теперь она ощущала его дыхание у себя между ног. Это было так чувственно, так бесстыдно и так прекрасно, что у нее потемнело в глазах. Точно так же, как в то мгновенье, когда рука убийцы сжала ее горло!

Наверное, такое сходство поразило бы Полину, если бы она способна была это обдумать. Но какое там!.. Мыслям не осталось места в ее голове – в ней полыхал сплошной огонь. Быстро и сильно распалил ее этот мужчина!

Она думала, что Неволин отнесет ее сейчас на кровать – опаска перед болью опять мелькнула в пылающей голове, – но нет, он продолжал целовать ее живот, вел по нему дорожку губами, языком, и опаска исчезла, растворилась в сплошном удовольствии, которым так неожиданно оказалась физическая любовь. Полина не предполагала, что это будет так.

На кровати они все же очутились, но к тому времени, когда у нее исчез уже и страх перед болью, и способность думать исчезла полностью. Все исчезло, что относилось к области рацио, обычно такой сильной в Полинином существе.

Ноги ее были теперь раскинуты с тем же нерассуждающим бесстыдством, с каким Неволин только что целовал ее, стоя перед нею на коленях, руки обнимали его за шею, очень крепкую, а голова, откинутая назад, моталась по подушке, и звуки, вырывающиеся из полуоткрытых губ, только напоминали вскрики боли, на самом же деле не боль они выражали, а одно только счастье. Вот, оказывается, что такое счастье! Как же она не знала его до сих пор?..

Тело у Неволина было тяжелое и широкое; в этом состояло особенное удовольствие от его объятий. Он придавил Полину сверху мощным своим костяком, ее косточки под ним захрустели, она даже вскрикнула, но он не обратил на ее вскрик внимания, и правильно сделал. Она сама не знала, чего в этом вскрике больше, боли или удовольствия.

А вот в том, что он делал с нею дальше, точно была только боль. Полина не была мазохисткой, чтобы это могло ей понравиться. Но зато от боли, разрывающей ее изнутри, сознание у нее немедленно восстановилось.

«Что ж, – подумала она этим своим прояснившимся сознанием, – потеря девственности и должна быть болезненной, это естественно. Но это ведь только один раз так, надо полагать. В следующий раз боли уже не будет, а вот все остальное останется».

Остальным она называла огонь, вспыхивающий во всем теле от бесстыдных мужских поцелуев, и вихрь в голове, и звон в костях. Все это повторится непременно.

Покуда Полина размышляла таким образом, мужчина, к которому ее размышления относились, вскинулся над нею, глухо вскрикнул, задрожал и забился так, будто боль теперь пронизывала его. Полина уже ничего не ощущала, поэтому оценивала происходящее внимательно и с определенным интересом. Лицейский преподаватель алгебры считал, что у нее аналитический ум, прочил ей научную карьеру и был очень разочарован, когда она выбрала артистическую, зарыв таким образом, как он заметил, свой талант в землю. А вот – пригодилась-таки способность к анализу!

Подумав об этом, Полина едва сдержала смех. Интересно, что сказал бы Неволин, если бы догадался, что она анализирует в такой возвышенный момент? Впрочем, он не производит впечатления идиота, чтобы воспринимать происходящее как нечто возвышенное. Приятное – да, безусловно. Для нее приятна была первая часть действа, для него, скорее всего, вторая, но оба они получили удовольствие друг от друга, это несомненно.

Неволин отпустил Полину и, перекатившись на спину, лег рядом. Она покосилась на свои плечи: сильно он их сжимал, не останется ли синяков? В фонарном свете, падающем с улицы, этого было не разглядеть.

– Спасибо, Полина. Мне было очень хорошо с вами.

Ей понравилось, что он не перешел на «ты».

– Не буду обманывать, Игорь, – ответила она. – Вы мой первый мужчина, поэтому мне было скорее больно, чем хорошо. Но дальше будет лучше, я думаю.

– Дальше будет лучше, – помолчав, подтвердил он. И повторил: – Спасибо.

«Как много всего вошло в мою жизнь вместе с ним, – глядя на него, подумала Полина. – И как же сразу я это почувствовала! Верно, ждала чего-то подобного, сама того не сознавая. Что ж, пойдем дальше по пути перемен. Куда-нибудь он меня да выведет».

Вот, вывел ее этот путь на Малую Молчановку, в длинный коридор московской коммуналки. И как все это ни убого – главное, голова ее цела, а голове ее цены нет, и голова ее придумает, как переменить жизнь. Не однажды она вырывалась из очерченного ей людьми и обстоятельствами круга, вырвется и на этот раз.

Хотя на этот раз круг, следует признать, больше напоминает глухую стену. И существа, эту стену охраняющие, посерьезнее будут, чем львы у входа в Дом, где ей назначено жить.

Глава 12

Зря Дом со львами вызывал у Вики тревожную опаску. Он-то и принес ей удачу в Москве.