Глава 10

Ночной ветер несся по Второй линии Васильевского острова, как по гулкой трубе, гудел и свистел, сжатый домами, и лишь где-то вдалеке, над Невой, наконец вырывался на свободу.

Ветер так яростно набросился на Ренату, как только она вышла из больницы, что ей показалось, сейчас он и ее понесет по этой трубе и швырнет прямо в холодную невскую воду.

Ну да для апреля это было обычно. Вечная ветреная питерская погода.

Рената подняла воротник пальто, до носа закуталась в шарф и натянула шляпку пониже на лоб. Шляпка эта из сиреневого сукна очень ей нравилась: во-первых, она плотно прилегала к голове и не могла поэтому улететь даже от самого сильного ветра, а во-вторых, было в ее мягких, опущенных вниз узких полях что-то позабытое, возможно, старомодное, но хорошего вкуса.

Рената перебежала через пустую, без машин и прохожих, улицу, тщетно пытаясь увернуться от порывов ветра.

– Вы позволите вас провожать? – вдруг услышала она.

И, подняв глаза, увидела все того же парня, который то и дело возникал в поле ее зрения весь сегодняшний вечер. Он стоял под фонарным столбом и сверху вниз смотрел на Ренату. И глаза у него светились, точно как лампы на столбе. Это было немножко смешно. Рената улыбнулась.

– Вы еще не ушли домой? – спросила она.

– Я как раз отправляюсь. Но я подумал, что мне надо вас провожать.

– Да нет, – пожала плечами Рената. – Совсем не надо. Я еще успею в метро. Или вы на машине?

Если он на машине, то это, конечно, было бы очень кстати. И никакой неловкости в том, чтобы посторонний человек потратил время на ее доставку домой, не было бы. В конце концов, она почти с того света вытащила его… Нет, не жену, а… Кто, он говорил, ему та женщина? Рената забыла, вернее, ей было не до того, чтобы разбираться в чужих родственных связях.

– Нет, я брал такси, – сказал он. – Тогда, когда привозил Елену в клинику. Мы можем взять такси и сейчас.

– Не стоит. Я еще успею в метро, – повторила она.

– Тогда пойдемте.

Он молча пошел рядом. Ренате показалось, что рядом с нею по улице идет дерево: он был очень высокий, и ветер гудел вокруг его головы, будто в древесной кроне. Она улыбнулась – она почему-то все время улыбалась, когда смотрела на этого человека.

Молчание в его присутствии нисколько не стесняло. Но Рената все же сказала:

– Вам, наверное, нелегко было привыкнуть к нашей погоде.

По манере строить фразы и по легкому акценту нетрудно было опознать в нем иностранца. Но – странно! – что-то неуловимо питерское чувствовалось при этом в его облике.

– Ничего-о, – ответил он. Слегка удлиненные гласные придавали его речи обаяние. – В Амстердаме погода похожая.

– Так вы из Амстердама! Тогда, конечно, вам привычна такая погода. Петербург строился под впечатлением от вашего города, вы знате?

– Да, я это знаю, – серьезно кивнул он. – Ваш город получился очень красивый. Но совсем другой, чем Амстердам. Меня зовут Винсент.

– В честь Ван Гога?

– Просто в честь дедушки. Мои родители не знают искусство.

– Рената Флори.

– Это русское имя? – удивился он.

– Происхождения имени я не знаю. Может быть, что-то общеевропейское. А фамилия английская. Мои предки приехали в Петербург из Англии. Но это было двести лет назад, так что я с Англией уже никак не связана. Вам не холодно без шапки? – спросила она, глядя, как ветер яростно треплет густую светлую шевелюру на его голове.

– Нет. В Голландии никто не носит шапки.

– А что вы делаете в Петербурге?

– У меня здесь контракт. Я должен поставить спектакль.

– Да! – наконец вспомнила Рената. – Вы же говорили, что та женщина ваша актриса. Значит, вы режиссер?

– Да.

– И что же вы ставите?

– «Братьев Карамазовых».

– А в каком театре?

– Возможно, вы не знаете этот театр. Он очень маленький. Но в нем работают хорошие актеры. В России вообще хорошие актеры. Это театр «Петроградская сторона».

– Я слышала… Кажется, – неуверенно сказала Рената.

Студенткой она бывала в театре часто, хотя учеба в Первом медицинском мало оставляла свободного времени. И потом, много лет после института, хотя бы раз в месяц брала билеты в БДТ, или в Театр комедии, или в Мариинку. А потом желание бывать в театре стало у нее ослабевать, и сразу как-то оказалось, что и времени на это все меньше, и все меньше сил…

Теперь, в разговоре с этим голландским режиссером, Ренате стало стыдно за такое свое равнодушие. Хотя чего ей вообще-то стыдиться? Мало ли чем занимаются люди! Невозможно ведь интересоваться всем на свете ради того, чтобы пристойно выглядеть во время случайного разговора. Даже если этот разговор по какой-то непонятной причине согрел тебе душу.

– Это действительно совсем маленький театр. И совсем новый, – словно оправдываясь за то, что Рената не знает его театра, объяснил Винсент. – Его главный режиссер учился в Амстердаме. Мы с ним вместе учились, и он мой друг. А его папа богатый человек, и он дает не очень большие, но все-таки достаточные деньги, чтобы можно было поставить спектакли в этом театре «Петроградская сторона». И Андрей, так зовут моего друга, пригласил меня, чтобы я поставил у него «Братьев Карамазовых».

– И кого же играет в вашем спектакле та женщина? – спросила Рената. – Та, которую вы к нам привезли?

– Катерину Ивановну.

Рената читала «Братьев Карамазовых» так давно, что не помнила, что это за Катерина Ивановна такая. Но имя показалось ей знакомым, и она неопределенно протянула:

– Да-а… Не второстепенная роль. Похоже, вам придется ее заменить. Она не скоро сможет выйти на сцену.

– Я не буду ее заменить. – В голосе Винсента послышались упрямые нотки. – Она талантливая актриса, и она очень хотела играть эту роль. Я думаю, она поэтому не говорила мне, что беременная. Чтобы сыграть премьеру.

– Все-таки это безобразие, – сердито сказала Рената. – Если женщина решилась иметь ребенка, то в первую очередь должна думать о нем, а уж потом обо всем остальном, в том числе и о самой распрекрасной премьере. И питаться она обязана так, чтобы у ее ребенка текла по жилам кровь, а не вода.

– Да, это получилось нехорошо, – сказал Винсент.

Его голос при этом снова прозвучал виновато. Как будто это по его личному недосмотру у актрисы оказался низкий гемоглобин.

Взглянув на него, Рената увидела, что и выражение лица у него тоже виноватое.

– Ладно, не переживайте, – успокаивающим тоном сказала она. – Это все наладится – назначим капельницы. И гранатов ей побольше приносите. То есть не вы приносите, а… Ну, если кто-то будет к ней приходить.

– Я принесу, – кивнул Винсент. – Мы все будем навещать Елену. Надеюсь, ее здоровье станет лучше.

Серьезность его тона была трогательна и очень как-то необычна.

«А может, ничего во всем этом нет необычного? – подумала Рената. – Может, таких вот людей – вдумчивых, серьезных, каких-то повседневно серьезных – теперь много, а просто я об этом не знаю? Я ведь действительно даже в театр не хожу. Дом – работа – дом… Ничего я теперь ни про что не знаю!»

Глава 11

Петроградскую сторону Рената любила уже за то, что здесь находился Первый медицинский институт, а значит, местность эта была связана для нее с годами учебы, то есть с лучшими воспоминаниями юности. Но главное, ей нравилась не петербургская какая-то разбросанность, непредсказуемость здешней архитектуры, ее живая асимметрия. И то, что едва ли не все угловые дома представляют собою замки с башенками, и то, что на речных берегах, не одетых в гранит, можно сидеть как в деревне, и так она когда-то и сидела на этих берегах в студенческие годы, уткнувшись в конспект, ничего из окружающей красоты не замечая… Впрочем, обычная для Петербурга стройность, которой присуща была главным здешним проспектам, Кронверкскому и Аптекарскому, ей нравилась тоже.

Только давно она здесь не была, на Петроградской стороне.

Поэтому теперь, идя рядом с Винсентом по Кронверку, Рената чувствовала себя так, словно вернулась в свой город, знакомый до слез.

– Новикова очень хорошо Катерину Ивановну сыграла, – сказала она.

Спектакль «Братья Карамазовы» закончился всего час назад, и Рената еще находилась под сильным от него впечатлением.

– Правда? – Сразу стало заметно, что Винсент обрадовался: лицо его осветилось. – Значит, вы думаете, я не напрасно задержал премьеру до ее здоровья?

– Не напрасно.

Невозможно было не улыбнуться чистоте его радости, и Рената улыбнулась.

– Все-таки ее здоровье еще не очень хорошо. – Так же мгновенно, как радость, набежала на его лицо тень. – Когда я сегодня вошел к ней в гримерную после спектакля, она лежала на кушетке и даже не могла подняться. Она даже не могла выйти на поклоны.

– Что поклоны! – хмыкнула Рената. – Она даже ребенка своего не стала кормить. Правда, у нее и молока с самого начала почти не было. Что неудивительно. Такая вот принесена жертва ради возможности работать с вами, – добавила она неодобрительным тоном. – Вы можете гордиться самоотверженностью своей актрисы, Винсент.

– Вам это выглядит неправильно?

Он взглянул искоса и, кажется, виновато.

– Это ее личное решение, – пожала плечами Рената.

– Но вам такое решение не нравится, да?

Приостановившись, он смотрел на Ренату испытующим взглядом. При его огромном росте это могло бы выглядеть подавляюще, но взгляд его исключал самое предположение о том, что он может кого-то подавлять.

– Не нравится, – подтвердила Рената. – Это, конечно, выглядит очень эффектно – жертва во имя искусства и прочее в таком духе. А ребенок, безусловно, не так эффектен, и родить его дело нехитрое. Но по сути…

Что «по сути», договаривать она не стала. В ее арсенале не было слов, которыми можно было бы объяснить такие вещи.

– По сути, вы правы, – сказал Винсент. – Но знаете…

Он тоже замолчал. Они стояли друг напротив друга в самом конце Кронверка, у ограды парка, волны вечернего апрельского воздуха накатывались на них из-за деревьев, они тревожили, эти волны, но в приносимой ими тревоге была необъяснимая радость, которую Рената чувствовала сама и чувствовала, что ее же чувствует и Винсент… И непонятно было, много ли значат при этом слова, которые они передают друг другу с какой-то бережной поспешностью.

Может быть, слова не значили ничего. Но все-таки Рената нарушила молчание.

– Вы думаете, я не сумею понять то, что вы хотите сказать? – спросила она.

– Нет, я так не думаю. – Винсент улыбнулся своей серьезной улыбкой. – Я знаю, что вы сумеете понять все. Я сейчас думаю только, чтобы правильно выразить свою мысль по-русски. Да, вот так… Мне кажется, – твердо сказал он, – то, что вы назвали жертвой иронически, все-таки и есть настоящая жертва. И способность ее принести вызывает у меня уважение.

– Способность пожертвовать здоровьем своего ребенка?

– Нет. Понимать, что, если ты стала актрисой, это получилось не просто так. Не для обычнго каприза. Это было решение, может быть, страшное. Я думаю, это надо честно понимать. Но не все умеют это понимать. Знаете, – снова улыбнулся он, – я недавно слышал, как молодая актриса давала интервью и сказала: «Как только я узнала про мою беременность, то позвонила режиссеру и сообщила, что не поеду завтра на гастроли в провинцию, потому что это может быть неблагоприятно для здоровья моего ребенка». И еще она сказала в интервью, что, возможно, когда-нибудь ей надоест играть на сцене, и тогда она станет ландшафтным дизайнером. Так тоже бывает у актрис, – словно извиняясь, объяснил он. – И это, конечно, рационально – думать о своем будущем. Но мне это очень противно. И когда я был в Москве в таком доме, где живут старые актеры, которые не захотели иметь семью и детей, потому что всю свою молодость и жизнь они хотели только играть на сцене… Может быть, они были не правы и можно было играть на сцене, но все-таки иметь семью. Но такой выбор, который сделали они, вызвал у меня больше уважения, чем тот выбор… Ландшафтный дизайн. Вы думаете, я не прав?

И в голосе его, и во взгляде снова мелькнули извиняющиеся интонации, отблески. Рената почувствовала, что сердце ее тонет в его взгляде и голосе. Это было такое неожиданное и такое странное ощущение, что она растерялась.

Но молчать в ответ на его простой вопрос ей все-таки было неловко.

– Я не знаю, Винсент, – глядя снизу вверх в его серьезные глаза, сказала Рената. – Я ведь живу совсем в другом мире. Он очень обыкновенный, мой мир. Он просто обыденный, и я это прекрасно понимаю.

Обыденность своей жизни Рената в самом деле сознавала ясно, хотя не стала бы утверждать, что такая обыденность явилась результатом ее сознательного выбора. Да нет, как-то само собой давным-давно получилось, что вот она работает, вот растит дочь, и чем большего она достигает в своей профессии, и чем взрослее становится дочь, тем больше времени, больше сил требуют оба эти главных процесса ее жизни. Рената даже не заметила, когда же эти два процесса заполнили всю ее жизнь, стали единственным ее содержанием.

Жизнь лишь изредка и ненадолго поворачивалась к ней какой-нибудь неожиданной стороной, да и не поворачивалась даже, а лишь мелькала. И только во время этих кратких промельков Рената так же кратко ее, жизнь свою, видела со стороны.

Она вдруг вспомнила, как однажды, лет десять назад, когда наконец собралась показать десятилетней Ирке столицу, столкнулась в кассах Московского вокзала со знакомой. Знакомая была из тех, кого называют шапочными – виделись несколько раз в гостях у общих друзей; Рената с трудом вспомнила ее имя – Наташа.

Наташа встрече обрадовалась: накануне зимних каникул очередь в кассу была длинная, и ей, наверное, кстати показалась возможность скоротать время за болтовней.

Рената предпочла бы выстоять очередь молча, но выказывать это постороннему человеку было как-то неловко. Тем более что Наташа и не требовала от нее активной беседы – в основном говорила сама и с удовольствием.

– Вы на какой поезд берете, на «Красную стрелу»? – сразу поинтересовалась она.

– Нет, – ответила Рената. – На какой-нибудь попроще.

– Да, «Красная стрела» стала безумно дорогая, – вздохнула та. – Но я все-таки на нее всегда беру. Не могу себе в этом отказать. Как-никак лучшие воспоминания молодости с ней связаны.

– Какие?

Нельзя сказать, что Ренату интересовали воспоминания Наташиной молодости, но из вежливости она об этом спросила – видела, что Наташе не терпится ими поделиться.

– Да чудесные, какие же еще! Я ведь тогда хорошенькая была, просто как ангелок. – Наташа сделала паузу, легким движением поправила упавший на лоб светлый локон. Не дождавшись от собеседницы дежурного комплимента, она продолжила: – Вся богема была без ума – писатели, художники. Ни одни посиделки без меня не обходились! А тогда ведь, вы помните, злачные заведения с вечерними петухами закрывались – еще ни вдохновенные разговоры не закончены, ни великие планы друг другу не изложены, ну и романы сумасшедшие тоже… В общем, мы ехали на вокзал, к «Красной стреле», и продолжали общение в вагоне-ресторане. Туда в те времена без билета пускали.

– Но сколько же можно было в вагоне-ресторане сидеть? – Ренату наконец заинтересовал этот разговор. – Поезд ведь за полчаса до отправления подают.

– А мы оттуда и не выходили! – радостно воскликнула Наташа.

– Как?

– Да очень просто! Спокойно могли вместе с поездом уехать. День потом в Москве болтались, а вечером той же «Красной стрелой», в том же вагоне-ресторане обратно. Кто в молодости не был безрассуден? – со смехом добавила она.

Рената промолчала. Отчасти, конечно, потому, что вопрос был риторический. Но больше по другой причине…

Она не была безрассудна ни в молодости, ни даже в ранней, самой первой юности. И стоило ли удивляться, что безрассудство не стало ей свойственно в зрелые годы? Не стоило, конечно, этому удивляться.

Но отчего же охватила ее вдруг такая печаль, что чуть слезы из глаз не хлынули? Почему вся ее жизнь, которая всегда казалась ей совершенно правильной, да не казалась, а такой и была, предстала перед нею какой-то однообразной равниной, где не за что зацепиться ни взглядом, ни чувством?