Глава 13

У Бентли в Полесье началась четвертая жизнь, а у Сони жизнь шла настолько одна и та же, что все бывшие до нее казались теперь призрачными. Но ведь у большинства людей становится так, когда проходит юность, удивляться нечему. Странно лишь то, что это стало ее тяготить.

Особенно работа сделалась в тягость и, собственно, только работа, потому что Соня проводила в издательстве целые дни. Хотя никогда прежде она не тяготилась рутиной, как не тяготится ею всякий взрослый человек, если он не бомж, освободивший себя от всех обязательств перед всеми, включая себя самого.

Остаток отпуска она перенесла на зиму, чтобы поехать к родителям: давно их не видела и давно хотела побывать на Алтае зимой. Но из-за этого пришлось остаться в Москве на всю осень, без южного перерыва, который Соня всегда себе устраивала в ноябре.

И вот теперь беспросветный этот ноябрь лежит буквально на голове всем своим плотным серым небом, и дождь пронизывает унынием, как будто течет из этой серости прямо в мозг.

Открыв дверь издательского подъезда, Соня увидела у тротуара такси, из которого как раз выходил пассажир, и малодушно подумала, не сесть ли в освободившуюся машину. Общественным транспортом от Тверского бульвара до Большого Козихинского переулка не доехать, а мокрый снег не располагает даже к короткой прогулке и даже по любимым кварталам.

Она шагнула на улицу, дверь подъезда за ней закрылась… На тротуаре стоял Борис Шаховской и оглядывал стену в поисках таблички с номером дома.

– Привет, – сказал он, увидев Соню. – Почти не надеялся застать тебя на работе так поздно.

– Позвонил бы. Не пришлось бы ехать зря.

– Так ведь зря и не пришлось. Ты домой?

– Да, – ответила она с секундным промедлением.

– В Подсосенский?

– Я живу в бабушкиной квартире. В Большом Козихинском.

– Это рядом.

– Да.

Не стоило говорить ему, где она живет. Его молчание требовало теперь, чтобы она пригласила его к себе.

«Я совершенно не обязана это делать», – подумала Соня.

И сказала:

– Если не боишься промокнуть по дороге, могу пригласить на кофе.

– По-лейпцигски?

– Ты еще помнишь?

– Конечно.

Он подошел к такси, которое не успело отъехать от тротуара, и приглашающе открыл заднюю дверцу для Сони.

– Большой Козихинский в двух шагах, – напомнила она.

– Но ты ведь не хочешь идти пешком в такую погоду.

– Откуда ты знаешь?

Он не ответил. Она не стала переспрашивать. Он знает ее насквозь, всю, и если она изменилась за восемь лет, прошедших после расставания с ним, то эти изменения незначительны. Ее жизнь как стоячая вода. Или как песок в пустыне. Да, скорее как песок. Пять лет назад она ездила отдыхать в Тунис, взяла экскурсию в Сахару, и пустыня поразила, а вернее, подавила ее своей неподвижностью, своей не то что неизменностью, но абсолютной невозможностью перемен.

До Большого Козихинского доехали быстрее, чем все это промелькнуло у Сони в голове.

– Сашка еще в августе говорил, что ты в Москве, – сказала она, открывая дверь своей квартиры. – И с тех пор здесь?

– Нет, конечно. Улетал, сегодня снова прилетел. Что мне здесь было три месяца делать? Да и жить негде.

– Тебе ведь тетя квартиру оставила?

Соня сразу спохватилась, что ее вопрос основан на сведениях, которых сам он ей не сообщал. Но Шаховской не обратил на это внимания.

– Я туда пустил гастарбайтеров, – ответил он. – Квартира в таком состоянии, что больше никто в ней жить не станет. А возиться с ремонтом нет смысла, я ее продаю.

«Какое мне до всего этого дело? – подумала Соня. – И как странно, что я говорю с ним так… бесстрастно».

– Проходи в комнату, – сказала она. – А я сварю кофе.

В комнату он проходить не стал, а пошел за ней в кухню и, прислонившись к краю подоконника, смотрел, как она взбивает желтки с ликером. Его взгляд беспокоил. Соня обернулась.

Она впервые за сегодняшний вечер смотрела на него так близко и прямо, что видела его лицо во всех подробностях. Шаховской был старше на пятнадцать лет, но теперь выглядел если не моложе, то точно свежее, чем она. Соня давно замечала эту свежесть в лицах знакомых, живущих в Израиле. Удивляться нечему: море, солнце, фрукты – с чего лицу быть отечным и серым? У Бориса оно стало за прошедшие восемь лет таким бронзовым, что даже необыкновенные сумеречные глаза не были уже на его лице главными. А может, они просто перестали притягивать Соню, втягивать ее в себя.

– Как ты живешь? – спросила она.

Раз он не обращает внимания на бестактность ее вопросов, то лучше задавать их, чем молчать.

– Как никогда раньше. Я очень доволен.

– Замечательно.

– Ты стала светской.

– С чего ты взял? – удивилась она.

– Люди не говорят в обычной жизни таких отстраненных слов, как «замечательно».

Какое право он имеет ее оценивать? Соня наконец рассердилась.

– А может быть, я именно хочу говорить с тобой отстраненно, – сказала она.

– Может быть.

– Зачем ты хотел меня видеть?

– Кофе убежит.

– Не беспокойся. Так зачем?

– Для гармонизации своего внутреннего пространства.

– Теперь я могла бы сказать, что ты стал светским. Но не скажу. Хотя про гармонизацию пространства тоже звучит отстраненно, согласись.

– Не соглашусь. Для меня такие вещи насущны. И не только для меня.

– А для кого еще?

– У меня три миллиона подписчиков.

Об этом Соня знала. Она даже посмотрела несколько его роликов на ютюбе, и они показались ей не то что не интересными, но бесконечно далекими от всего, что в принципе могло быть ей интересно, не говоря уже о чем-то большем, чем просто интерес.

– Значит, тебе гармонии и без меня хватает, – пожала плечами она.

– Не скажи. Гармония не дается раз и навсегда, ее надо в себе поддерживать. В какой-то момент я понял, что мне для этого необходимо встретиться с тобой. В прошлый свой приезд и понял. Вот, решил встретиться. Рад, что ты не против.

«Мне все равно», – чуть не ответила Соня.

Но тут в джезве поднялся кофе, она сняла его с огня, налила в фарфоровую чашку, поставила ее перед Борисом, достала из буфета коробку с конфетами.

– Конфет не надо, – сказал он.

– Фигуру бережешь? – Соня улыбнулась. – Тебе можно не беспокоиться.

Он был не только загорелый, но и поджарый, гибкий какой-то, в каждом его движении чувствовалась свободная сила.

– Потому и не беспокоюсь, что берегу, – ответил он. – Тоже раз и навсегда не дается. Из сладкого – только финики.

– Фиников нет.

– Неважно.

– Расскажи, как твои дела, – сказала Соня.

Она вылила остаток кофе из джезвы в свою чашку и села напротив Бориса за стол.

– Ты же знаешь, – пожал он плечами.

– Я только о твоем ютюб-канале знаю.

– А это основное. Все остальное так или иначе с этим связано.

– Да?

Она просто не знала, что сказать. Не знала, о чем с ним говорить.

– Да. Я, конечно, понимал, что эмигрировать в сорок пять лет с филологическим образованием, да еще в такую сложную страну, как Израиль, это очень непросто будет. Но одно дело знать, а другое – в пекарне у арабов тесто месить.

– Прямо вот так?

– Ну а как? С моим бэкграундом работа могла найтись только физическая. И хорошо еще, что здоровья на нее хватило и что квартиру сразу купил. Хотя по сравнению с моей московской это не квартира была, а слезы. Но главное, перспектив же никаких, вот от чего меня в такую депрессию бросило, что о самоубийстве думал уже не абстрактно, а технически. Но это как раз и дало перспективу.

– Что дало перспективу, самоубийство? – не поняла Соня.

– Депрессия. Слава богу, образование позволило отличить ее от плохого настроения. Стал лечиться. А это же групповая терапия, всё проговаривается, и не раз: что с тобой происходит, чего ты хочешь добиться, что для этого надо делать сию минуту, через день, через неделю, почему именно это, а не то, почему именно тебе. Учишься, находясь среди людей, выстраивать внутри себя систему, которая даст тебе возможность существовать.

– И ты научился.

– А куда было деваться? Жить захочешь, еще не тому научишься. Но главное не в этом.

Борис смотрел на Соню так, что не оставалось сомнений: он хочет, чтобы она спросила, в чем главное. Он всегда умел добиться, чтобы она спрашивала, и не просто спрашивала из вежливости, а хотела бы получить ответ.

– В чем же главное? – спросила она.

– В том, что люди меньше думают о насущном, чем принято считать. Не философы, а самые обычные люди с не слишком развитыми навыками мышления больше всего хотят получить не конкретный ответ на вопрос, что им делать для элементарного обустройства своей жизни, а некую общую матрицу. Необъяснимо, но факт. Не где мне найти хорошо оплачиваемую работу, а как мне научиться отличать свою миссию от своего призвания, как привязывать к этому свои навыки, что такое вообще навыки, какие нейронные связи задействованы в их активации и как эти связи развивать.

Объяснять такие вещи Борис умел всегда, ей ли не знать. Матрица, которую он выстроил для нее, девочки, сделала ее жизнь стройной и осмысленной. Собственно, и его издательский дом был такой же матрицей, только имевшей материальные очертания.

– Я поняла, – сказала Соня. – Ты добился возможности заниматься тем, что тебе нравится и при этом приносит деньги.

– Немалые.

– Это же хорошо.

– Конечно.

– Но тогда зачем…

– Ты мне затем, что я не знаю другой женщины, которая была бы так гармонична.

Он всегда говорил прямо. Но, наверное, Соня успела от этого отвыкнуть. И молчала теперь, потому что не знала, что на это сказать.

– Я предлагаю тебе поехать со мной, – сказал Борис. – Или приехать ко мне. Если тебе нужно время, чтобы подумать.

Все-таки он поразительный человек! Является через восемь лет, после… всего, что произошло, и ведет себя при этом так, будто не произошло ничего и будто этих восьми лет не было вообще.

– А ты считаешь, подумать мне не нужно? – усмехнулась Соня.

– Допускаю, что может быть нужно.

– Ну спасибо!

– Ты зря сердишься. Если у тебя кто-то есть, просто скажи об этом. В остальном же… Я же знаю от Сашки, что представляет собой твоя работа. Не думаю, что ты ею увлечена.

– А если ошибаешься? Если все-таки увлечена?

– Я предложил бы тебе более живое и денежное занятие.

– Вести твои соцсети?

– Если хочешь – пожалуйста. Хотя их и так ведут. С определенного числа подписчиков я перестал справляться с этим самостоятельно. Да и уровень потребовался профессиональный. Но сейчас я затеваю офлайн-школу, уже весной. И в связи с этим будет интересная работа.

Он впервые смотрел на нее тем взглядом, который она помнила. Тем самым, бездонным.

– Но я… – растерянно пробормотала она.

– Тебе пора выходить из анабиоза, Соня. – Дрогнул уголок его губ. Что-то дрогнуло у нее в сердце. – Я же вижу, какая ты сейчас. А работа правда будет интересная. К тому же Израиль весной – это очень красиво.

– Весна не вечная, – машинально проговорила она.

– Боишься жары? Не беспокойся. У меня хороший дом. Летом в нем прохладно.

– Тебе по-прежнему нравится ошеломлять.

– Может быть. Но сейчас у меня другая задача. Я просто хочу, чтобы ты приехала ко мне.

«Я просто хочу». Он стал загорелый, внешне почти неузнаваемый, но по сути не изменился совершенно.

– Это будет школа для людей, которые хотят научиться, как им наилучшим образом прожить лучшую часть своей жизни, – сказал Борис.

– Лучшую – это какую? Студенческие годы?

– Следующие двадцать пять лет после пятидесяти. Возможно, и больше. – Он заметил тень недоверия в Сониных глазах и добавил: – Мы ведь первое поколение, которое получило их для полноценной жизни. Такой подарок от эволюции. Есть силы, опыт, здоровье – при грамотном отношении, конечно. Нет социальных обязательств, или по крайней мере они не такие масштабные, как раньше. Значит, есть свобода. И почти никто не знает, что со всем этим делать.

– Но откуда же знать? – пожала плечами Соня. – Никого ведь этому не учили.

– Именно! Ты сразу улавливаешь суть. Нас этому не учили, потому что до нас этого времени ни у кого не было. В школе учили, как подготовиться к юности, в универе – ко взрослой жизни. А после пятидесяти наступала старость, готовиться следовало только к смерти, и чему тогда учиться? Не новой же профессии, не путешествиям, не любви!

– Тоже новой?

– У кого как. Во всяком случае, новому ее качеству. В общем, я скоро начну набор в эту мою весеннюю школу. Она будет не дешевая и для не самых заурядных людей. С которыми надо разговаривать очень убедительно.

– Ты это умеешь.

– Да. И ты тоже.

– Это спорно.

– Это совершенно бесспорно, Соня. – Тоненько звякнула о блюдце его чашка. Сверкнули глаза. – Твоя убедительность… Неуловимая непреклонность, так бы я назвал. Как раз то, что убеждает людей в том, что настоящую правду знаешь только ты.

Соня улыбнулась.

– Никто не знает настоящей правды.

– Это не важно, – поморщился Борис.

Узнал ли чеховскую цитату? Наверное. Он знал все, что знала она, и еще что-то большее.

– Что же важно? – спросила Соня.

– Чтобы люди поверили, что в твоем понимании того, как следует поступать, большой процент не достоинств твоих врожденных, а знаний и удачи. Тогда они решат, что удача может прийти и к ним, как только они вооружатся твоим знанием.

– Пожалей меня. – Она действительно расслышала жалобные нотки в своем голосе. – Являешься как снег на голову, говоришь то, что я едва улавливаю. И предлагаешь развернуть жизнь на сто восемьдесят градусов…

– Да ничего же особенного не говорю! А выйти из зоны комфорта сейчас, по-моему, предлагают на каждом углу. Я, правда, предлагаю тебе в нее, наоборот, войти. Конечно, это потребует некоторого усилия, но результат того стоит, можешь мне поверить. Или, если не хочешь верить, воспользуйся своей уникальной способностью выстраивать причинно-следственные связи.

– Ничего уникального в этой способности нет.

– Однако семьдесят пять процентов людей ею не обладают. Это как минимум. А по моим наблюдениям – больше. – Борис встал из-за стола и сказал с той завершающей интонацией, которая была так же Соне знакома, как и все в нем: – Я пробуду в Москве неделю. Было бы очень хорошо, если бы мы улетели вместе.

И это было ей знакомо тоже – вот эта настоятельность не принуждения, а предложения, которое всякий здравый ум оценит как заманчивое.

У нее здравый ум. И она действительно умеет выстраивать причинно-следственные связи, он прав.

У открытой входной двери Борис остановился, медленно обернулся. Соне показалось, что он сейчас ее поцелует. Но он лишь помахал прощально, и, закрывая за ним дверь, она вздохнула с облегчением. В том смятении, в которое он ее привел всего за какой-нибудь час, любая попытка сближения была бы слишком странным испытанием. Она не понимала, выдержит ли его, и еще меньше понимала, надо ли выдерживать.

Соня вспомнила, какой пронзительной ясностью, каким острым предчувствием счастья было отмечено начало их отношений, и от того, что ничего подобного больше не будет, ее охватила такая печаль, словно этого не будет в ее жизни и вообще, ни с кем, никогда. Хотя почему «словно»? Вся ее жизнь после расставания с Борисом это подтверждает.

Но давнее прекрасное начало сверкало в ее памяти, как разноцветные искры первого зимнего дня и первого снега.