7 класс школы, урок русского языка и литературы, я – неуклюжий подросток, который, краснея, отказывается вслух прочитать стихотворение на виду у всего класса. Потому что стесняюсь. Потому что не могу преодолеть свое смущение.
К моему великому удивлению тогда наша новая учительница все поняла и не стала настаивать. Она была Учителем с большой буквы. За годы учебы она смогла вырастить во мне уверенность, научила противостоять внешним обстоятельствам. Она помогла мне раскрыться и расцвести, как весеннему цветку.
Прошли годы. Я многого добилась, и мои даже самые несбыточные мечты стали реальностью. Многое получилось и благодаря ей, Елене Ивановне. Мне было важно донести до нее, как много она значила в моей жизни, мне хотелось поблагодарить ее за то, как она щедро вложила в меня частичку своей уникальной личности.
Я нашла ее. А в ответ я услышала, что все у меня получилось только благодаря самой себе, что она просто оказалась рядом со мной в нужный момент, и в этом нет никакой ее заслуги. Вот тогда я поняла, как важно сказать вовремя человеку, что он значил в твоей жизни. Меняется ситуация, меняются отношения, меняемся мы сами, и со временем все эти слова могут прозвучать уже совсем по—другому.
С тех пор у меня живет страх не успеть вовремя сказать те самые важные слова самым ценным людям в моей жизни. Страх, что они так и не узнают, как много они значили в моей жизни, как сильно я им благодарна. Мне очень важно, чтобы они знали об этом.
Это чувство топчется позади меня белой тенью в самые неподходящие моменты. Оно останавливает меня в тот момент, когда нужно произнести эти так нужные для меня слова.
И только сейчас я научилась одергивать эту тень за своей спиной. Я стараюсь не обращать на нее внимание и делаю шаг вперед своей внутренней потребности сказать дорогим и близким для меня людям о том, какую роль они сыграли в моей жизни.
Ведь это важно – услышать, что ты значишь для другого человека.
Она залезает ко мне на спину, окольцовывая шею тонкими ручками. Маленькая девочка со взрослыми глазами. Тянется к уху, шепчет: «Давай помолчим». Она не спрашивает – утверждает, почти приказывает. Я пытаюсь сбросить это тельце, но ручки хоть и тонкие, сила в них – немереная: девочка начинает меня душить. «Молчи!»
И я молчу.
Когда она засыпает, осторожно снимаю ее со спины и оставляю лежать у ног. Никакого комфорта она не заслуживает. И внутри у меня ничего не екает, даже несмотря на то, что мы похожи с ней, как две капли воды. Моя маленькая копия в детском теле. Беру телефон и на беззвучном режиме фотографирую ее. Затем с ухмылкой удаляю. И так несколько раз. Когда—нибудь я смогу отделаться от нее навсегда.
Сон ее чуток, поэтому терять время нельзя. Ручка, бумага – слова торопятся, буквы меняются местами, предложения обрываются. Скорее, пока она не проснулась! Одна страница, две, уже третья!..
«Нельзя», – сонно бормочет и касается моей спины. Привычно карабкается вверх.
Я устало выдыхаю и впервые за все время решаюсь с ней заговорить:
– Почему?
Она вдруг начинает хныкать, слезы капают и размывают чернила на бумаге.
– Это так бо… больно.
– Тебе плохо оттого, что я пишу? Не молчу?
– Очень.
– Но почему?
Неожиданно она соскальзывает со спины и садится прямо передо мной. Маленькая девочка со взрослыми глазами.
– Ты становишься такой тонкой, вся просвечиваешь. Звенишь на ветру. Уязвимая. Тебя так легко ранить, когда ты открываешься. Когда не молчишь. В чем твоя сила – то тебя способно убить.
И она заливается такими слезами, как будто увидела страшный сон, не подразумевая, что она сама – этот Страх.
Страх Уязвимости.
Я вытираю ее слезы, борясь с желанием сделать несколько фото.
– Перестань меня душить, – говорю ей. – Ты не даешь мне свободы. Да, это всегда рискованно, но я хочу быть собой. Позволь мне дышать тем, что я люблю. И засыпай. Во сне нет никакой боли, там много молчания.
Она тянет руки и сворачивается у меня на коленях урчащим котом. Спина, наконец, выпрямляется. Я фотографирую кота и удаляю фото.
Каждый раз, когда я сажусь делать даже простую открытку, меня одолевает СТРАХ: понравится ли она кому, нужна ли кому будет…
– Алло, СТРАХ, выходи—покажись, что ты за птица! А, так это пара бабушек—старушек, сидящих на лавочке у подъезда и перемывающих всем кости. Был такой раритет в свое время в каждом дворе…
– О, опять за свои бумажки засела! Делать ей больше нечего!
– Ага, дурью мается, лишь бы ничего не делать…
– Почему дурью? Открытки делаю.
– Открытки! Так их в любом ларьке завались! Кому они нужны!
– Многим. Наверное, и у вас где—нибудь в папке или коробке сохранились старые открытки. Перечитываете на досуге?
Старушки немного замялись, но тут же ринулись в атаку:
– Так те художник рисовал, ты что, в художке училась?
– Нет, в художке не училась. Но на многих курсах.
– Ага, и деньги немалые платила! Да плюс еще и какие—то особые дороженные бумажки, всякие приспособления да приблуды к ним! Не брала бы их – давно уже себе путную шубейку купила.
– Да мне в курточке комфортнее, зато какая красота получается!
– И думаешь, твои веточки—цветочки на картонке кому—нибудь понравятся?
– Так и мне далеко не все нравится. Например, совсем не понимаю, как можно восхищаться «Черным квадратом»… А вы цветочки—лепесточки от любимых в книжке засушивали?
У одной из старух на лице появилась чуть заметная улыбка, лицо ее как—то разом посветлело и даже появился едва заметный румянец:
– М—м—м, было дело по молодости…
– А теперь представьте, держите вы в руках альбом, в котором не только памятные фотографии, но и тот засушенный цветок, и записка на маленьком обрывке бумаги…
Старушка еще больше зарделась, предаваясь мысленно воспоминаниями, паузой воспользовалась вторая:
– Да есть у меня один, где фотографии внука под пленкой, куда уж там чего вставишь!
– Так я говорю про такие, которые специально делают под все—все ваши воспоминания и памятные вещицы.
Тут старушки стали переговариваться между собой, вспоминая про своих любимых—детей—внуков, полностью потеряв ко мне интерес…
Ну, а я пойду поштампую—повырезаю листики для новой открытки.
ЗНАКОМСТВО СО СТРАХОМ
– Располагайся уж! На, выпей, если желание есть, – Аля протянула рюмку с коньяком. – Ты уж прости, путы я сняла ненадолго – голову мыть неудобно. За тебя что ли?! – Аля шмыгнула носом и разревелась. Рядом ненужно валялись оковы, желающие скорее подобраться к тонким кистям.
Сквозь всхлипывания слышалось:
«Достало!» «Не хочу!» «Какого хрена ты мне мешаешь?!»…
Существо, похожее на дикобраза, что звалось Страхом, погладило девушку мягкой ладошкой. Бровки печально нахмурились «домиком», носик сморщился, и он залпом выпил коньяк.
– Я ж берегу тебя, – и шумно выдохнул, занюхав кусочком лимона.
⠀ Аля перебила, выпучив глаза:
– Бережешь?! Превращая в ветошь ленивую? У меня от постоянного саботажа не потенциал растет, а жопа!
– Не так уж и плохо, – тихо буркнул под нос Страх. И громче продолжил, – а если у тебя не получится? Вот смотри – собралась ты выставку устроить, а ее заплевали, обговняли. Как тебе будет? Или книгу выпустила, но получила только критику. Дальше ты так и будешь, рыдать в подушку и обрастать жиром… Короче, я экономлю твое время, нервы и лишние телодвижения.
Слезы на девичьем лице моментально высохли, а страдание сменилось гневным удивлением.
– Придурок что ли? А почему ты не допускаешь положительный вариант? Неужели я ни на что не способна?
На колючках Страха появились картинки. Там мама строго грозила пальчиком: «Так не делай», «Выбрось глупости из головы». Бабушка грустно кивала головой: «Займись делом, наконец». «Ты слишком заботишься о своих удовольствиях», «Ты эгоистка!» Кто—то сочувствует, высмеивает, не поддерживает…
– Надо тебе это снова пережить? Это же больно, – шепнул дикобраз.
Внезапно Алю, как оплеухой, осенило. Она бережно сняла фото, поблагодарила за опыт и аккуратно сложила в папку. Сделала четыре глубоких вдоха и смело улыбнулась. Она подмигнула Страху, плеснув в бокалы обжигающей жидкости:
– Я верю… В себя! Давай дружить, иначе… Я не хочу так больше. Хочу расти!
Страх пожал иголками, которые превратились в мягкие пружинки.
Раздался звон хрусталя и дружеский смех:
– Идем покорять мир!
Смешно. Но мне страшно подстричься. Сделать что—то типа короткого каре. 10 лет я хожу с длинными волосами. До замужества это самое каре очень даже уютно сидело на моей голове.
– Почему? Хочу спросить у тебя, у моего страха в виде зачуханного и покрытого пылью и паутиной перекошенного ежика. Ты весь в пыли, потому что так долго сидел во мне, без движения? Только когда чихал от этой самой пыли я о тебе вспоминала. Почему ты со мной? Чего мы оба с тобой боимся?
– А вдруг тебе не пойдет каре? За годы супружеской жизни твои волосы стали тонкими и редкими. А вдруг они будут висеть жалкими лохмотьями? И ты еще больше потеряешь веру в себя. В свою женскую красоту! А вдруг твоя стрижка не понравится близким. И они в тайне будут насмехаться над тобой. Ты же все равно почувствуешь, и от этого тебе станет еще хуже. И ты же сама говорила, что не любишь, когда волосы падают тебе на лицо, тебя это раздражает. Длинные волосы можно накрутить, заколоть, уложить в кучу разных причесок. А каре?
Через месяц вы идете на свадьбу. Какую прическу ты себе сделаешь? Праздничное каре? Что изменится? У тебя не получится профилонить с мойкой головы и собрать волосы в «гульку». Мойка каре это как чистка зубов. Постоянная.
– Это все, что ты мне хотел сказать?
– А тебе мало? Причем тут я вообще? Ты же сама не очень—то хочешь что—то менять. Не попробовав, не узнаешь. Только помни, волосы, не как ногти, так быстро не отрастут…
– Спасибо тебе, мой милый ежик—страх. Твои длинные тонкие иголки, иногда немытые вовремя и торчащие во все стороны очень мне что—то напоминают.
Он сидел рядом на маленькой табуретке и заботливо гладил меня по голове. Я не знала его имени. Этот дед появлялся, когда я вылезала из подполья и дерзала делать что—то новое и незнакомое.
Старенький опрятный дедуля. Застиранный пиджачок с заштопанными локтями, белоснежная борода, теплые руки.
– Угомонись, милая, опять рвесси кудай—то! Окстись, чай не шешнадцать, сидела бы в своем декретике. Ишь чего удумала, в какий—то копиракторы подалась.
Дед бубнил, не переставая. Как будто получал сдельную оплату за нравоучения. Въедливо так бормотал, старался.
– А люди—то что скажут? Ты б подумала, девонька! Да щас копиракторов этих на каждом углу по дюжине. Носки бы вон детЯм вязала да пироги пекла с капустой. На—ка вот тебе!
И доставал из кармана полураскрошенный пряник или леденец без обертки.
– Сиди да не высовывайся, здоровее будешь. А денег всех не заработаешь, отмокай в своем тепленьком болотце. Он так смешно ворочал на «О» и был такой трогательный в этой заботе.
Но однажды дед пропал. В почтовом ящике я нашла записку. Несколько строчек, старательно выведенные стариковским почерком.
Что «я, непослушная и неблагодарная девчонка, и он отказывается наставлять меня на истинный путь. Сама расхлебывай разочарования. Сама гладь себя по голове». Подпись – Страх Иваныч.
Вот, оказывается, как звали деда с теплыми руками.
Непривычно легко стало после его ухода. Без пряников, леденцов и страха вылететь с насиженного местечка в незнакомую галактику перемен.
В высокой башне из серого камня, заросшей мхом и колючим вьюном, жил Страх. Единственное окно в его круглой комнате выходило на обрыв, у подножия которого бились о скалы соленые волны Океана Памяти. Вокруг башни летали мечты и играли в салочки с новыми идеями и искрами радости. Страх редко открывал двери и выходил из башни, ведь у него было много забот.
Каждый день Страх обходил башню сверху донизу. Он кормил сомнения – серые пушистые и постоянно дрожащие комочки, менял воду у крылатых кошмаров и взбивал подушки дремлющему гневу. Иногда его отвлекали от работы тараканы, что шуршали в стенах и разбегались, стоило только зажечь свет.
О проекте
О подписке