Я напрасно надеялась, что всем на меня насрать. Какая-то женщина, очевидно из местного начальства, решила меня представить публике. Прямо как новую ученицу классу. Она быстро высмотрела в зале мое (незнакомое ей) лицо, довольно чувствительно схватила за руку и закричала в зал: «Господа! Обратите внимание! У нас новое поступление – Софья Аркадьевна Булгакова, 1979 года рождения, известный журналист, которая, как сказал нам ее сын, мечтает написать роман!». По залу пронесся смешок, который я отнесла на счет манеры говорить этой шумной девки. Я всегда знала, что у нынешней молодежи нет чувства языка, но что у нее нет и чувства такта, впервые так сильно бросилось мне в глаза.

– Может, ты еще и мою медицинскую карту зачитаешь? – тихо, но вполне злобно прошипела я.

– Вы, кстати, еще не сдали вашу медицинскую карту в нашу медсанчасть! – ответила работница пансиона. – Ну, ничего, сдадите завтра. Берите же ваш ужин, пойдемте, я волью вас в коллектив.

Жрать в компании этой девицы мне совершенно не хотелось, но я зачем-то потащилась за нею со своим подносом.

– Сейчас я подсажу вас к нашей знаменитой Алле Максимовой! – прочавкала девка, уже успевшая что-то засунуть в рот. – Она у нас в пансионе первая писательница.

Первая писательница, изогнувшись над тарелкой, как коктейльная соломина, меж тем перебирала три стручка спаржи и таращилась на меня отнюдь не дружелюбно.

– Так ты, Сонечка, тоже пишешь? – сверкая фарфоровыми зубами, спросила она.

На эту оскорбительную «Сонечку» надо было срочно ответить не меньшим оскорблением.

– Да, котик! – улыбнулась я в ответ так широко, чтобы все увидели, что у меня-то, в отличие от некоторых, пока вполне годно сохранились собственные зубы. Пусть и прокуренные до желтизны, но свои.

– Алла у нас – самый тиражный писатель в пансионе, – гордо сказала девка, функция которой в этом заведении по-прежнему оставалась мне неясной. – Ее рассказы чаще всего распечатывают другие члены комьюнити. Она так увлекательно пишет, что наши мужчины решили сделать ей личный сайт, чтобы и другие люди могли скачать ее романы! – продолжала услужливо обсирать Максимову девка. – И мы это очень поддерживаем. Если вы сможете писать так же интересно, то, наверное, они и вам сделают сайт.

Тут я не выдержала и сардонически расхохоталась.

– Вообще-то я профессиональный работник СМИ, – фыркнула я, все еще продолжая ржать. – И, надеюсь, напишу что-то, представляющее большую литературную ценность, чем старческий лытдыбр, интересный лишь пансионерам.

По лицам сотрапезников я поняла, что сморозила что-то очень опасное.

Насколько опасное, я поняла лишь позже. Как выяснилось, я тут не одна такая, кто знает буквы и умеет писать. ВСЕ, практически все (!!!) жители пансиона мечтали написать Роман. И многие даже что-то там писали. В богадельне даже издавался собственный «Литературный альманах». Вот хрень! Я ожидала от этого богом забытого места всего, чего угодно, но только не этого.

– Вот когда моя мама еще в этом пансионе работала, – трепала своим бескостным язычком девка-сотрудница, – все бабульки к старости тянулись к земле. Вы не представляете, что тут творилось! Каждая бабка – у другой уже и сил нет, чтобы ходить – требовала себе личную грядку. И, как заведенная, копалась в ней. Прямо какой-то инстинкт, мания какая-то. Мне рассказывали, что раньше это у всех старушек такое хобби было. Говорят, даже когда картошку было дешевле купить в магазинах, бабки все равно ползли на эти грядки и втыкали в землю картофелины. И умирали на этих грядках. В мое детство тут все было чем-то засажено, и мама даже не знала, куда этот чертов урожай девать. А теперь вот все по-другому. Все пишут. Все пишут! Хотя, чего же тут удивительного? Прежние старухи всю жизнь копались в земле, работали руками и под старость не могли остановиться, а нынешние ста…, то есть дамы элегантного возраста, всю жизнь просидели в офисах, давя на клавиши. И тоже не могут остановиться. Прогресс! Но мы поощряем! Мы это с удовольствием поддерживаем. Потому что работа с информацией очень полезна для увядающего мозга…

На пассаже про увядающий мозг мое сознание отключилось…

Когда я проснулась с утра, никакой Роман писать уже не хотелось. Хотелось проявить хоть какое-то креативное разнообразие и умереть на грядке, как умирали наши предки, а не за ноутбуком, как тупые современные старушки. Об этом я и поспешила сообщить в своем «ЖЖ» и на Фейсбукe. После этого я удалила из компьютера все те гениальные идеи, которые складировала в нем всю жизнь в надежде, что когда-нибудь одна из них разовьется в шедевр, про который скажут: «Да за это Нобелевки мало, чтоб такое выдумать!».

Поскольку мои идеальные планы на трехмесячный писательский запой были грубо нарушены вмешательством безобразной действительности, теперь я совершенно не представляла, чем мне заниматься в этой глуши в оккупации страдающих словесным поносом идиотов. Я действительно не представляла, чем еще можно заниматься в этой жизни, кроме как сидеть перед волшебно мерцающим экраном и давить на клавиши. Черт! Почему же я оказалась такой банальностью? Я, всю жизнь считавшая себя страшно особенной личностью, которой обстоятельства не дают самореализоваться! А-а-а-а! «Софья, выпей йаду!» – кричала мне каждая увиденная буква.

Два дня я провела как Сталин, узнавший о провале восстания (кажется, 1905 года). Он тогда тоже был в тюрьме. И узнав, что его (и не только его) революционное будущее накрылось медным тазом, он впал в жесточайшую депрессию: неделю он лежал на боку, уткнувшись носом в стену, и тихо плакал. Сталин не вставал. Он не мог есть, спать, он даже был не в состоянии помыться. Лежал, вонял и истекал слезами. Это был паралич воли и стремления к жизни. (Сей занимательный факт я почерпнула в книге Эдварда Радзинского.)

Так вот, два дня у меня был такой же паралич стремления к жизни. Я даже думала, что могу умереть от этого. То есть мне не хотелось жить. Мне не хотелось просыпаться, потому что просыпаться было незачем. И я мечтала тихо умереть во сне. (В тайне я обнаруживала в такой смерти дополнительный бонус: мой подлый сын тогда бы понял, на что обрек меня, ссылая сюда! Он убился бы лбом об стену, и ему всю жизнь было бы в чем каяться. По крайней мере, я тогда могла бы быть уверена, что так просто он меня после такой смерти не забудет и моя могилка долго будет ухоженной. Еще бы – сдал мать в дом престарелых, а она на третий день и окочурилась!)

Надо было что-то срочно придумать, чтобы не сдохнуть от разочарования и тоски. И спасение явилось…

***

То ли огорчение мое было не столь велико, то ли я с самого начала была не так уж одержима идеей стать Великой Русской Писательницей, но через два дня я встала и с аппетитом позавтракала. Тем более что за эти два дня молчаливого протеста с суицидальными мотивами никто не обеспокоился моей судьбой и не начал бегать вокруг с охами и ахами: «Что же вы, Софья Аркадьевна, не изволите вставать?».

И я решила стать местным Львом Данилкиным. Если уж эти подлые твари замусоривают своими литературными сорняками все информационное поле, не давая мне вырастить на нем Розу моего Романа, то я выдерну их с корнем! Я затравлю их гербицидами литературной критики, и они освободят мое жизненное (то есть литературное) пространство. Когда в моей голове созрело это решение, я ощутила небывалый подъем. Я даже сделала зарядку, эпиляцию (хотя к старости волосы на ногах почему-то почти перестали расти), покрыла ногти пурпурным лаком, надела свои лучшие стринги и всю брэндовую одежду сразу. В таком победоносном виде я отправилась на завтрак.

Кусать я предполагала из-за угла, но сразу больно. Как работник масс-медиа, я знала, что для раскрутки нового брэнда нужно его прицепить «паровозиком» к брэнду уже раскрученному. Чтобы ко мне, как к критику, сразу же начали прислушиваться, стоило крепко цапнуть за больное место ту самую «звезду №1» Аллочку Максимову. Стоит лишь посильнее ее лягнуть – и вирусная рекламная кампания обеспечена. Оставалось только найти больное место.

На десерт к завтраку я раздобыла распечатки рассказов местной звезды и прямо вприкуску с овсянкой принялась их читать.

– Ах! Ты тоже решила развлечься легким и поучительным чтением? – сказала она, зыркнув на стопку распечатанных листков на моем столе и узнав знакомые буквы.

Я как бы улыбнулась ей в ответ, беззвучно произнеся слово ке-е-екс и пожав плечами.

– Между прочим, у меня в комнате джакузи, если любишь гидромассаж – заходи! – подмигнула Алла. – Поболтаем!

– Обязательно! – энергично закивала я в ответ, как неудобно запряженная лошадка.

Дружить я с нею не собиралась. Я уже присмотрела себе в подруги единственную не пораженную вирусом писательства жительницу пансиона – Наташу Соколову. Эта милая женщина жила в соседней со мной комнате. Хоть с соседством повезло.

– Нет, я сейчас не пишу. Все, что хотела, я уже написала, – усмехнулась в ответ на мой вопрос Ната. – Точнее говоря, у меня осталась одна история, которую я хочу рассказать. Я дала себе слово, что до конца жизни напишу еще одну и только одну историю. Но она пока только сочиняется. Она еще не сложилась, – и Ната с загадочной улыбкой протянула мне распечатки произведений Аллы Максимовой, которые я и изучала за завтраком.

Наташа – бывший сценарист. От нее уютно пахнет корицей, а на том столике, где у всех пансионеров светятся ноутбуки, у Наты красуется корзинка с клубками и спицами. И вся она какая-то, как будто из мохера, – такая утютная, мягкая, теплая. И даже ее рыжие вьющиеся волосы умело скручены в клубок на макушке. У нее такие пышные плечи и грудь, что, как только я их увидела, первым непроизвольным желанием было уткнуться в эти груди носом, спрятаться в них ото всех и жалобно завыть. И чтобы она гладила меня по голове и утешала. Как мама… Впрочем, это всего лишь фантазия – моя мама так никогда не делала…

Но за ворсистой мягкостью Наты чувствовались жесткость и сила. Четкость и порывистость движений, прямой, как луч лазерного прицела, взгляд, и постоянная ломаная усмешка не давали слишком уж расслабиться в ее обществе. «Как будто железобетонную конструкцию для маскировки плюшем обшили, – подумала я про себя. – В общем, тетка что надо. Не размазня, но и не колючка».

Как и ожидалось, прима-райтер Максимова оказалась до отторжения писуча. Так что мне пришлось неделю изучать ее художественное наследие. Самые перспективные цитаты я сразу выписывала в отдельный файл. Параллельно я всеми доступными способами собирала информацию о жизни Аллочки до попадания в дом престарелых. Ведь графомана, как известно, делают Писателем не буквы, выстроенные в предложения, а биография. Писатель без биографии, как актриса без ролей, – это не фигура на шахматной доске искусства, а так – бледная тень. И если уж ты хочешь уничтожить пишущего