Наконец, он подошел к изголовью и осторожно повернул голову. К горлу подкатил комок. На его кровати лежала мама. Сначала он подумал, что она спит, но потом заметил открытые, красные, пустые глаза и сухие губы. Она лежала на боку, смотрела в одну точку и сжимала в руках его голубой свитер, скрученный в жгут. Эрик не выдержал и выбежал из комнаты. Он лег на живот в ванной комнате и завыл. Его тошнило, звенело в ушах и болела челюсть. Он поймал себя на мысли, что это невыносимая пытка, и лучше умереть. Но он уже умер, и от этой нелепости даже немного успокоился.

Кот снова сидел перед ним. Эрику было совершенно очевидно, что Степа его если не видит, то как-то чует. Сколько времени он лежал вот так, Эрик сказать не мог. Но вскоре он привел мысли и чувства в порядок и обратил внимание, что так и не задышал снова с тех пор, как увидел кота в первый раз. Он приподнялся на локте и принялся экспериментировать с котом. Он обнаружил, что видеть живой мир легче и удобнее левым глазом, если закрыть правый. Можно было видеть кота, если просто скосить глаза к носу, и когда все раздваивалось, одна из двух картин была живым миром, и Степа был виден слева. Эрик посмотрел на кота и собрался заговорить с ним, как тот вдруг дернул ушами, повернулся и выбежал из ванной комнаты, задрав хвост. Эрик всё еще косил и услышал, как хлопнула входная дверь. Похоже, кто-то пришел.

Эрик вышел из ванной в коридор. Глаза уже давно перестали уставать от усилий, и он легко разглядел отца, который опустил сестру Глашу на пол и сложил коляску. Глаша весело затопала на уже довольно уверенных ножках в комнату Эрика. Отец разулся и последовал за ней медленно и тяжело.

Эрик заглянул в комнату, но заходить не стал. Боль в груди прошла, но там теперь будто все было залито свинцом, который остыл и тянул вниз тяжким грузом.

– Ну что, хорошо погуляли? – услышал он голос матери, как в морской раковине.

– Хорошо, – ответил отец. Его голос был тусклым и усталым.

– Хаясё! – прозвенел голос Глаши, – А де Эик?

– Потеряли мы Эрика…

Дальше мама заплакала, и отец тоже. Он подал ей стакан воды, который она оттолкнула. Они крепко обнялись, сидя на кровати Эрика, а Глаша топала по комнате и деловито заглядывала под стол, за шкаф и под кровать, рассуждая вслух:

– Ни пьякай. Попьёбуем найти. Игаем в пьятки…

          Онa вдруг остановилась прямо перед дверным проемом и подняла глаза на Эрика.

– Эик! – сказала она строго, – Насёйся…

          Она оглянулась на родителей, которые теперь покачивались, как в сидячем танце. Рука отца с пледом, как крыло, укрывала мамины плечи, его глаза были закрыты, а она прижимала к лицу голубой свитер и стонала. В удивлении и умилении Эрик не знал что думать. Он присел на корточки перед Глашей, которая то появлялась, то исчезала, в зависимости от его положения глаз. Глаша медленно подняла в сторону Эрика указательный палец, а повернув голову, встретилась с ним глазами и улыбнулась. Мимо четырех молочных зубов потекла прозрачная, как роса, слюна и ниткой потянулась к пуговице на абрикосовой курточке. Эрик протянул руку, чтобы взять сестру за неуверенный палец, но, как и следовало ожидать, контакта не произошло. Он зажмурился и попытался вздохнуть. Вздох получился, но движения воздуха не возникло. Когда раньше он играл с Глашей и нежно дул ей в лицо, она закрывала глаза и смеялась. Теперь от его вздоха не дрогнули ни её огромные ресницы, ни кудрявая челка.

          Когда он снова скосил глаза, Глаша появилась, но она уже опустила руку, а на лице было явное недоумение. Увидев Эрика, а он уже был в этом уверен, она снова улыбнулась и закрыла глаза руками.

– Тю-тю! – Сказала она, – Нету Эика.

          За ее спиной всхлипнул отец. Он стремительно встал, подхватил ее на руки и, пройдя сквозь сына, понес на кухню. Эрик вздрогнул, но успел увидеть, как Глаша выгнула спину и попыталась оглянуться на Эрика, снова поднимая растопыренные пальцы.

– Бьятик тю-тю, гоёвка боит.

          Эрик слегка надавил себе на веки и помассировал глазные яблоки. Дневной свет исчез, он снова стоял в темном коридоре. Голос Дядьяши показался ужасно громким в сухой тишине. Он стоял у входной двери, привалившись к вешалке, и наблюдал за Эриком.

– А меня Степан не видит. Зато галка, которую я на балконе прикармливал, долго потом пыталась за рукав подергать. Улетела давно… И сестренки твоей, тоже не хватит больше чем на несколько дней. Э-эх! Соседского пацана знаешь? Ваньку трех лет из первой квартиры. Ну, который орет все время.

– Он уже не орет. Ему четыре года.

– Это он от меня орал. Бабка-дура напугала его бабайкой, так он, как увидит меня – так начинал орать, как резанный. А когда я помер, он тоже орал. Я как гляну на него, так он давай орать…

Эрик махнул рукой от досады.

– Дядьяша, ты мне лучше скажи, почему… Как так получилось? Если это какое-то иное измерение, то где другие мертвые. Тут их толпы должны быть. Этому дому лет пятьдесят. Здесь и в соседних домах кто-то время от времени умирает. У Пашки бабушка умерла в позапрошлом… В том доме, что через дорогу от нас, тетка какая-то недавно выпала из окна. Где они? Почему тут только вы и я… одни.

          Старик усмехнулся и вышел из квартиры сквозь закрытую дверь.

– Ну, не совсем одни… – успел услышать Эрик.

                                                *        *        *

– Лифт не работает для нас, так что давай, не отставай, сосед.

          Дядьяша поднимался по лестничной прямоугольной спирали многоэтажки довольно проворно. При этом спина его была все также согнута, а на каждой ступеньке он кряхтел, как всегда.

– Э-эх! Это тебе не наша брежневка. Э-эх! Там я даже рад был, э-эх, что моя однокомнатная на четвертом. Э-эх! Какая-никакая, а гимнастика по утрам. Э-эх! А как тут старики ходят, когда лифт ломается, я не представляю.

Эрик поднимался следом и не замечал никаких признаков одышки ни у старика, ни у себя самого. Однако на девятом этаже Дядьяша вдруг сел на ступеньку и прижал ладонь к правому боку.

– Вам плохо? – спросил Эрик.

– Глупостей не болтай, – проворчал Дядьяша, – вдруг вспомнилось, как бывало кольнет, и я решил передохнуть. Меня мой ВПС в свое время от армии освободил. Несколько операций, и постоянный контроль позволили пожить. А теперь сердце у меня давно не болит, и не бьется. Я как этот… железный дровосек, которому даже смазка для суставов не нужна.

– Ну, давайте посидим немножко, – сказал Эрик и сел рядом.

На лестничной площадке было также темно, и все время казалось, что откуда-то льется тусклый свет, хотя источник его оставался неизвестным.

– Ты только на нее не пялься. Она этого не любит. Наоборот, скажи, что она хорошо выглядит, и не отводи взгляд при этом. Нормально, в общем, смотри.

– А она давно тут?

– Давно.

– А почему одни сразу отходят, а другие бродят годами? Вы же сказали, что причина нужна.

– Так и есть. Тот парень из ДТП, как его… Николай. Тот уже через неделю отошёл. Долго у жены прощения просил: за измены, за побои, за растраты… а сразу после похорон и отошел. Она его даже в церкви не отпевала, а просто поплакала и простила. Будто почувствовала его мольбы. Это он так рассказывал. Тут-то я в первый раз и увидел настоящую смерть. Ни тебе ада, ни тебе рая. Он просто сначала замолчал, потом застыл… как видео на паузе. Я на минуту отвернулся, а его уже нет. Жуть, скажу я тебе.

– А вам у кого прощения просить нужно? А мне?

– Это не я, это у меня должны прощения просить… – рассердился вдруг Дядьяша, но тут же махнул рукой, – да и не обязательно в прощении дело. Кто-то отходит, даже не поняв, что он такого сделал иначе, и что произошло. Ульяна рассказывала, что тут один бродил несколько лет, искал кого-то. Так и не нашёл. А однажды на полуслове – бац. Она даже не поняла, моргнула и исчезновения не увидела. Такие-то, брат, дела. Я тебе даже посоветовать ничего не могу. Ищи, не ищи, а все мы отойдем в конце-концов.

– Да я хоть сейчас. Не могу я смотреть, как мама плачет.

– А я тебе говорил, не смотри. Я вот даже и не возражаю еще побродить. И поговорить есть с кем. Ульяна очень умная женщина, а в сквере у хлебного Андрей Игнатич бродит. Мы с ним в шашки иногда играем. Кто-то отходит, кто-то приходит… побродить. Ты вот теперь тут. Тебя еще учить надо бродить как следует. Ульяна меня научила, а я тебя. Может, ты кого еще научишь. И в мир можно поглядывать иногда. Там мой племянник по телевизору новости смотрит, так хоть можно узнать, что творится у них. Это конечно не жизнь… но… – Дядьяша замолчал.

– Я хочу еще понять, как это мы можем туда заглянуть, и почему Степан с Глашкой меня в эти минуты видят, а прочие – нет. Что происходит с глазами? Я в биологии не очень был… Я больше по физике… Но в строении глаза…

– Не заморачивайся, все равно не поймешь. Э-эх! Строение глаза у него… Ха! Нет у тебя глаз, Эрик. И ушей нет, и языка. Твой дух не знает пока, как еще ему быть. Он помнит только, каким ты раньше был, вот и бегает по привычке, а не летает и не ползает. И видим мы тот мир, к которому привыкли. Я до старости иногда во сне видел улицу, по которой пацаном часто на велике гонял. Отвыкнешь, забудешь, и отойдешь. Может быть, только это от тебя и требуется – короткая память.

– Но это место-то остается. Значит дело не в нашем восприятии.

– Что-то ты больно умный для своих лет.

– А, может быть, я просто помню себя умнее, чем я был.

– Ты мне голову не морочь, и не скалься… Пошли дальше. Нам в девяносто восьмую. Э-эх!

          Дядьяша с кряхтением поднялся и продолжил путь наверх. Эрик обогнал его и поджидал у дверей квартиры, с удивлением разглядывая листок бумаги на ней. Краем глаза он убедился, что в живом мире этой бумажки на двери не было. На ней чем то малиновым было написано «Насквозь не суйся, это не вежливо».

– Ульяна – дама с юмором, ты не удивляйся. Как стучать помнишь? Звонок, как и лифт, не работает.

Эрик постучал три раза. Шагов он не услышал, как будто Ульяна стояла у порога и ждала. Но открыла она не сразу. В ее прихожей было много электрического света, и поэтому сначала Эрик увидел только силуэт очень полной и низкорослой женщины. Однако абсолютно мужской мягкий голос сказал: