Для таких, как я, выросших без отца, отсутствие учителей не так важно. У меня была только одна настоящая учительница – моя мать.
Но в обучении живописи мне все-таки нужен был человек, на которого я бы мог равняться. Знакомство с Гульельмо Микели стало своего рода ответом на этот запрос.
(Позднее я понял, что необходима осмотрительность в выборе преподавателя. Никто не может тебя так разочаровать, как отец или наставник. Я был разочарован обоими.)
Гульельмо Микели родом из Ливорно, как и я. В двадцать пять он участвовал в выставке во Флоренции и в выставке изящных искусств в Риме, в тридцать основал художественную школу.
Микели умеет работать в разных техниках – маслом, акварелью, пастелью. Раньше он был бедным, а сейчас зарабатывает живописью, гравюрами и иллюстрациями. Но в его работах нет ничего впечатляющего.
Я наблюдаю за Микели, пытаясь его понять, – и чем дольше смотрю, тем сильнее хочу никогда не стать ему подобным. Другие ученики, наоборот, преданы ему и повинуются каждому его слову. Во время уроков я все делаю без энтузиазма, но стараюсь быть точным. Я никогда не проявляю неприязни или недоброжелательности, я воспитан и сдержан.
Микели был любимым учеником Джованни Фаттори, которого все считают мастером, и каждое лето Фаттори приезжает его навестить. Их картины похожи друг на друга как две капли воды. Оба пишут пейзажи, лодки, быков, лошадей. Один научил другого рисовать животных, а тот, в свою очередь, научил первого рисовать лодки. Их пейзажи и лодки оставляют меня абсолютно равнодушным. Мне нечего добавить к их дискуссиям. Я наблюдаю их за работой – и мной овладевает скука.
Фаттори – представитель художественного направления маккьяйоли[1], Микели – представитель постмаккьяйоли. Разница лишь в приставке «пост». Не понимаю, почему нужно определять себя каким-то словом. Микели говорит, что это решают другие: искусствоведы, владельцы художественных галерей, продавцы картин.
Возможно, преподавателю необходимо ощущать потребность в передаче своего искусства, но таким образом можно научить только быть себе подобными. Фаттори учит Микели, а Микели – нас. Что из этого следует? Обучение заставляет всех рисовать одинаково?
Микели женат на внучке скульптора Джованни Пагануччи, и иногда он рассказывает о скульптуре. Только это меня и увлекает. Скульптура мне интереснее живописи, особенно по сравнению с пейзажами. Скульптуры – живые, настоящие, реальные, объемные. Я бы хотел научиться ваять. Но, может быть, невозможно научиться ни живописи, ни скульптуре. Нужно делать, пробовать…
– Амедео, ты разве не доволен?
– Не знаю. А ты?
– Я? Думаю, что да. Да, точно: я доволен.
– Оскар, тогда объясни мне, почему ты доволен. Может, и я смогу понять.
Оскар сочувственно улыбается.
У меня никогда не было друзей. Я познакомился с ним здесь, в школе Микели, и он стал моим лучшим другом. Оскар старше меня почти на восемь лет, однако он ни разу не дал мне этого почувствовать. Он никогда не соперничает, не пытается показать свое превосходство, не отказывается поговорить со мной или дать мне совет. Оскар – здравомыслящий и практичный, а мне как раз не хватает именно этих качеств.
– Амедео, я считаю так: живопись – это ремесло.
– А не искусство?
– Это тоже. Но искусство без ремесла не получится. Маэстро Микели все время говорит, что сначала нужно научиться изображать реальность. Позже, со временем, проявится искусство, если есть способности.
– И ты согласен с этим?
– Да.
По сравнению со мной Оскар – мужчина. Он через многое прошел, потерял отца, когда был еще ребенком, и с тех пор вынужден заниматься тяжелой и грязной работой, чтобы позаботиться о семье. Я сопереживаю беднякам и тем, кто зарабатывает на жизнь изнурительным трудом. Я люблю Оскара за то, что он работает в порту и иногда приходит в мастерскую Микели с порезанными руками, грязными и рассеченными ногтями, иногда от него воняет рыбой, иногда он хромает или жалуется на боли в спине. Бедность Оскара сродни моему незавидному здоровью.
– Знаешь, Оскар, когда я вижу написанные тобой фрукты или натюрморты, мне кажется, что твои картины лучше реальности. Ты используешь более насыщенные цвета. Твои яблоки краснее, они кажутся блестящими и сияющими. Я бы с бо́льшим удовольствием съел твои яблоки, а не настоящие. Потому, Оскар, твоя живопись лучше той реальности, о которой говорит Микели.
– Спасибо.
Оскар смеется, ему весело со мной. Он тоже меня любит, он единственный, кто знает все о моих болезнях. Но он умеет хранить секреты. Я попросил его никому не рассказывать про туберкулез – и он держит рот на замке. Я знаю, что могу доверять ему.
Оскару достаточно одного взгляда, чтобы понять, что я чем-то недоволен или плохо себя чувствую. Когда я кашляю, он смотрит на меня встревоженно и спрашивает глазами, не нужна ли мне помощь.
Что я такого сделал, чтобы заслужить любовь друга, который на столько лет меня старше? Не знаю. Это большая удача, потому что эта дружба позволяет мне развиваться. Оскар разговаривает со мной как со взрослым. Я завидую его опыту, а он однажды признался, что завидует моим способностям к живописи.
– Ты только посмотри на нас: сидим на природе и рисуем никому не нужные деревья.
– Деревья сложно рисовать. Амедео, однажды тебе это пригодится. Микели говорит, что сначала ты изучаешь приемы, а потом используешь их по своему усмотрению.
– Сидим на солнце, как дураки. Посмотри на остальных.
Я указываю Оскару на наших коллег, сидящих на лужайке. Более удачливые расположились в тени деревьев, остальные покрыли голову платком.
– Дедо, ты должен быть терпеливым.
– Тут много говорят об импрессионистах и маккьяйоли, но в мире есть и другие художники. Мне интересно увидеть мир.
– Увидишь. Ты все увидишь, не торопись. У тебя нет терпения.
– У меня нет времени, Оскар. Это другое.
– Не говори чепухи, меня это раздражает.
– Это не чепуха. Ты единственный, кто знает обо мне все.
Оскар становится серьезным.
– Знаешь, сколько я видел больных чахоткой? Тем не менее они работают на рыбном рынке или в порту, может даже бок о бок со мной. Люди, которые горбатятся целыми днями. И они не умерли, работают себе. Не все умирают, понимаешь? Если ты будешь хорошо питаться, не будешь шататься допоздна и напиваться, а зимой будешь тепло одеваться, то сможешь довольно долго прожить.
– Оскар…
– Ну что Оскар? Я больше не желаю слышать, что у тебя нет времени. Ясно? Слушай, я выше и крупнее тебя, и если я дам тебе оплеуху, ты это надолго запомнишь.
Я киваю, но при этом я не слишком убежден.
– Оскар, а кому ты хочешь продавать свои картины?
– Кому угодно, лишь бы платили. Что за вопрос? Уж лучше рисовать, чем разгружать ящики в порту.
Он расхохотался. Боюсь, что Оскар не понял смысла моего вопроса.
– Ты их тут хочешь продавать? В Ливорно?
– А что, разве деньги жителей Ливорно пахнут по-другому?
– Значит, ты думаешь рисовать для людей?
– Ах, ты меня спрашиваешь, хочу ли я рисовать для продавцов картин?
– Или для художественных галерей, выставок.
– Я хочу рисовать ради удовлетворения тех, кто платит.
– Получается, и для того, чтобы буржуа повесили твои картины в своих гостиных?
– Конечно! У буржуа есть деньги.
Я подшучиваю над ним:
– В воскресенье на семейном обеде гости едят каччукко[2], и один из них замечает: «Какая прекрасная картина. Кто ее написал?»
Оскар подыгрывает мне, имитируя голос воображаемого богатого покупателя:
– Кто ее написал? Гилья, художник из Ливорно, очень талантливый. Если хотите, я вам его представлю. Вы зададите ему тему, и он выполнит работу, как вы пожелаете. А потом повесите картину у себя в гостиной.
– Какая тоска.
– Нет же! Какая красота! Подумай только, если обо мне пойдет молва, я смогу продавать картины в Виареджо, Кастильончелло, а может, даже и в Пизе.
– Ты мечтаешь добраться до Пизы – а я до других стран.
– А ты знаешь, что итальянское искусство – лучшее в мире? Если хочешь уехать, поезжай во Флоренцию. Ты был во Флоренции?
– Нет. Но Флоренция совсем близко.
– Когда решаешь уехать, нужно это делать постепенно. Если ты хочешь, чтобы тебя запомнили, нужно подготовиться. И не говори мне снова эту чепуху, что у тебя нет времени! Ты должен ждать столько, сколько потребуется. Однажды мы найдем продавца картин – и будем только и делать, что наблюдать, как растут наши дети.
– Оскар…
– Замолчи! Мы будем выставлять свои работы на выставках в известных галереях, наши фотографии появятся в журналах. Люди, глядя на нас, будут говорить: «Это Гилья, художник, а это Модильяни…»
Я обрываю его:
– Чахоточный.
Оскар резко поворачивается, хватает меня за шиворот и со всей силы толкает к дереву.
– А ну, прекрати! Ты понял?
– Оскар…
Он снова встряхивает меня и прижимает к шероховатой коре дерева. Кора царапает мне спину.
– Ты понял или нет?
– Да.
– Я больше не хочу слышать, что ты чахоточный. Даже в шутку. Жизнь – серьезная штука, не стоит отпускать глупые реплики. Знаешь, что я могу умереть раньше тебя? Если я упаду с подмостков на верфи или меня придавит грузом в порту, думаешь, будет разница? Откуда ты знаешь, что я проживу дольше тебя?
– Хорошо, я понял.
Оскар не отпускает меня.
– Мой отец умер молодым. Думаешь, он знал об этом заранее? Ты болен, но ты не знаешь, когда придет смерть. Так что перестань молоть ерунду и просто живи!
Оскар наконец отпускает меня и возвращается к своему мольберту под палящим солнцем. В этом его жестоком поведении я почувствовал ту же любовь, что проявляла мама возле моей кровати, когда я болел. Нет на свете двух других настолько разных людей – и все же они похожи в своем желании прекратить повторение моих навязчивых мыслей. Ласка моей матери и гнев Оскара – все это проявления любви, столь необходимой мне.
Когда я захожу домой, моя сестра Маргерита даже не здоровается со мной. Она бросает на меня презрительный взгляд и удаляется в гостиную. Я слышу, как она намеренно повышает голос, обращаясь к матери:
– Синьорино изволил вернуться.
Повисает пауза, тишину нарушает мамин вздох. Я слышу ее голос:
– Дедо.
Я захожу в гостиную и чувствую напряжение. Маргерита с суровым лицом стоит рядом с маминым креслом.
– Что такое?
Мама мне слегка улыбается, но тут же становится серьезной. Маргерита определенно еще больше раздражена.
– Что случилось?
Маргерите не терпится заговорить, но она уважительно молчит, ожидая маминых слов.
– Дедо, это правда, что говорят об Оскаре Гилья, с которым ты общаешься?
– Правда – что?
Маргерита возмущена: по ее мнению, мама начала слишком издалека, – и она решает вмешаться.
– Конечно, это правда. Думаешь, он тебе все расскажет?
– Оскар учится вместе со мной у маэстро Микели.
Маргерита уточняет:
– Он на восемь лет тебя старше.
– Да, и что с того?
Мама ходит вокруг да около.
– Дедо, когда ты решил бросить учебу в лицее ради живописи, мы нашли тебе лучшего преподавателя в Ливорно.
– Мама, Микели – единственный преподаватель в Ливорно.
– Вместо того чтобы ходить в школу со своими сверстниками и изучать латынь, ты получил эту свободу, но теперь ты ею злоупотребляешь.
– О чем ты говоришь?
Маргерита взрывается:
– Этот Оскар – мужчина, а ты – мальчишка, и не можешь делать то, что делают мужчины. Особенно если об этом узнаёт весь город.
Мама взглядом просит Маргериту успокоиться.
– Дедо, в твоем возрасте не посещают определенные места.
Она замолкает – и, кажется, она больше смущена, чем рассержена.
– Какие места?
Маргерита замечает колебание матери и переходит к делу:
– В твоем возрасте нельзя посещать бордель! Как минимум дважды ты заходил туда со своим дружком. Кроме того, ты курил! Тебя видели с сигаретой во рту.
– Вот именно, Дедо, – мама пытается вставить хоть слово, – учитывая твою болезнь, ты просто потерял рассудок.
Маргерита снова вмешивается.
– Кроме того, тебе не стыдно общаться с этим… этим…
Она уже произнесла слово «бордель» – и теперь хотела бы найти более вульгарное слово, но ее ежедневно практикуемая самоцензура явно мешает. В ее лексиконе нет ругательств, и уж тем более она никогда не произнесет сло́ва, хоть сколько-нибудь, пусть и очень отдаленно, связанного с половым актом. Моя сестра одинока, ее тело не знает ни радости, ни желаний. Ее никогда не видели с мужчинами. Все ее амбиции – быть «девушкой из хорошей семьи» и моралисткой.
– Общаться с этим… убогим.
Это самое сильное оскорбление в отношении Оскара.
– Убогий? Интересно ты судишь о людях. Может, ты забыла, что ты сестра представителя социалистов? И кто из нас двоих хуже? Я, потому что хожу в бордель, или ты, потому что называешь «убогим» работягу, который к тому же проявляет упорство в учебе? Могла бы найти более подходящее оскорбление для Оскара. Потаскун, бабник, кобель…
Маргерита оборачивается к матери:
– Мама, ты ничего не хочешь сказать?
Маме становится смешно, но она сдерживается. А я продолжаю цеплять Маргериту:
– Не можешь, верно? Твоя буржуазная мораль подавляет вульгарность. Разве не так? Оскар – бедный, и он готов браться за любую, даже самую тяжелую и грязную работу, только чтобы иметь возможность учиться и рисовать. Что плохого в том, что после этого он идет в бордель, чтобы немного расслабиться?
– Оскар пусть делает что угодно, но ты – не должен водить дружбу с тем, кто водит тебя к публичным женщинам.
– К проституткам, Маргерита. Мы их называем проститутками, или – шлюхами, потаскухами, путанами… Публичная женщина – это слишком приличное слово.
Маргерита собирается ответить, но мама прерывает нашу перебранку:
– Дедо! Послушай меня, пожалуйста. Ты знаешь, как опасна твоя болезнь…
– Мама, сейчас я прекрасно себя чувствую.
– Дедо, и все-таки не нужно подвергать свой организм испытаниям.
– У меня больные легкие, а не то, что ниже.
Маргерита в негодовании оборачивается к матери:
– Ты слышишь? Слышишь, как он разговаривает с матерью и сестрой?..
– Да, я был в борделе, и что?
Мама по-прежнему сохраняет доброжелательный тон:
– Дедо, тебе не следует курить. Это плохо для тебя, доктор ясно сказал об этом.
При этих словах моя сестра просто взрывается:
– Мама! Получается, что проблема в курении?
– Конечно: он болен.
– А как же позор на нашу семью из-за того, что этот мальчишка посещает дома терпимости? Это не в счет?
– Ты боишься, что из-за меня не найдешь мужа?
Эта фраза – словно пощечина для Маргериты.
– Что ты себе позволяешь? После всего того, что для тебя делается, ты не можешь так со мной разговаривать.
– Знаешь, публичные женщины, как ты их называешь, – очень приятные и человечные. Уверен, что ты их представляешь себе порочными. Это не так. Может, тебе самой сходить в бордель? Станешь менее черствой…
– Мама, ты должна вмешаться! Скажи ему!
– Дедо, как ты разговариваешь со своей сестрой?
– Все совсем не так, как вы себе это представляете. Если думать только о культуре, переводах и детях – настоящую жизнь не узнаешь.
Маргерите хочется выцарапать мне глаза.
– Значит, настоящую жизнь можно узнать в таких местах? Слова великого человека, который познал жизнь! Ты должен быть благодарен, что вообще жив. Многие умерли из-за подобных болезней.
– Спасибо, что напомнила, сестренка. Но, знаешь, есть много разных способов умереть. Один из них – не понимать мир. Ты думаешь, что проститутки хуже нас?
– Разумеется.
– А вот и нет. Они знают о мире гораздо больше тебя и способны разговаривать без криков и заносчивости.
– Конечно, крики они берегут для клиентов.
– По крайней мере, они не такие непреклонные, как ты.
Маргерита пытается дать мне пощечину, но я успеваю сделать шаг назад и увильнуть.
– То, что ты болен, не дает тебе право говорить все, что ты думаешь!
– Дедо, тут Маргерита права.
– Ты позоришь наш дом!
– Маргерита, не преувеличивай… – Мама пытается смягчить, но сестра продолжает:
– У тебя что, нет чувства стыда?
– Нет.
– Хватит ругаться! Разве нельзя разговаривать спокойно?
– С этим идиотом, у которого еще молоко на губах не обсохло?
Мама не слушает ее и терпеливо обращается ко мне:
– Дедо, ты должен пообещать, что больше не будешь курить.
Маргерита снова взрывается:
– Хорошо, я поняла: проблема в курении! Испорченная репутация не считается.
– Какая испорченная репутация?
– Тебя все видели! Ты даже не можешь вести себя осторожно.
– Ах, теперь проблема в осторожности? Делать, но чтоб никто не видел?
– Да, так тоже можно.
– Лицемерка! Все были в борделе. Кто там не был, тот ничего не знает о жизни.
– Ты пару раз спустил штаны – и уже знаешь, как устроен мир?
– Можно подумать, что ты знаешь, – выглядывая из-под маминой юбки и желая, чтоб все тебя называли синьориной.
Маргерита снова подходит ко мне, чтобы ударить. На этот раз она предвидит мой маневр, и я получаю по полной. В ответ я начинаю смеяться.
– Знаешь, синьоринами называют и проституток, а не только незамужних девушек.
Она впечатывает мне еще одну пощечину, но я даже не чувствую боли. Мама встает с кресла и вмешивается:
– Вы меня утомили. Я не хочу присутствовать при этих сценах, понятно? Дедо, мне неинтересно, что думают люди. Я знаю, что мужчины посещают эти места с той же легкостью, с которой идут в церковь или синагогу. По какой-то причине, которую я никогда не смогу понять, этих синьорин…
Я не даю ей закончить: это слишком заманчивый момент. Я поворачиваюсь к Маргерите:
– Видишь? Даже мама их называет синьоринами.
О проекте
О подписке