Формоза фон Кроссиг когда-то была красивой женщиной. Когда-то, ибо, как и большинство красивых женщин, когда молодые годы остались позади, она превратилась в довольно паскудную бабищу. Ее фигура, некогда, вероятно, сравниваемая с юной березкой, теперь ассоциировалась скорее со старой метлой. Кожа, которую наверняка когда-то воспевали, сравнивая с персиком, стала сухой и покрылась пятнами, обтянув кости, как заготовка сапожницкую колодку, в результате чего внушительных размеров нос, некогда наверняка считавшийся сексуальным, сделался чудовищно ведьмоватым – из-за гораздо меньших размерами и не столь крючковатых носов таких баб в Силезии было принято испытывать водой в реках и прудах.

Как большинство некогда красивых женщин, Формоза фон Кроссиг упорно не замечала этого «некогда», не желала считаться с тем неоспоримым фактом, что весна ее годов ушла безвозвратно. И уже близится зима. Все сказанное особенно хорошо было видно по тому, как Формоза одевалась. Вся ее одежда, от ядовито-розовых башмачков до затейливого тока, от тонкой белой подвики до муслинового couvrechef^[375], от облегающего платья цвета индиго до обшитого жемчугами пояска и пурпурной парчовой surcotе^[376] – все это было бы к лицу лишь прелестной юнице.

К тому же, когда ей доводилось встретиться с мужчинами, Формоза фон Кроссиг инстинктивно начинала играть роль соблазнительницы. Эффект был ужасающий.

– Гость в дом – Бог в дом. – Формоза фон Кроссиг улыбнулась Шарлею и Ноткеру Вейраху, продемонстрировав заметно пожелтевшие зубы. – Приветствую господ в моем замке. Наконец-то ты пришел, Гуон. Я очень, ну, очень по тебе тосковала.

По нескольким услышанным во время странствия словам и фразам Рейневан сумел нарисовать себе более-менее верную картину. Ясное дело, не очень точную. И не слишком подробную. Например, он не мог знать, что замок Бодак Формоза фон Панневиц внесла в качестве приданого, выходя замуж по любви за Оттона фон Кроссига, обедневшего, но гордого потомка франконских министериалов^[377]. И что Буко, сын ее и Оттона, именуя замок patrimonium’ом, серьезно разминулся с истиной. Название matrimonium^[378] было бы более верным, хоть и преждевременным. После смерти мужа Формоза не потеряла субстанции^[379] и крыши над головой благодаря родне, влиятельным в Силезии Панневицам. И поддерживаемая Панневицами, была фактической и пожизненной владелицей замка.

О том, что Формозу связывало с Гуоном фон Сагаром, Рейневан также услышал во время странствия то да сё, достаточно много, чтобы разобраться в ситуации, однако, естественно, слишком мало, чтобы знать, что оклеветанный и преследуемый магдебургской епископской Инквизицией чародей сбежал в Силезию к родственникам: у Сагаров были под Кросно наделы еще со времен Болеслава Рогатки. Потом как-то так получилось, что Гуон познакомился с Формозой, вдовой Оттона фон Кроссига, фактической и, как сказано, пожизненной хозяйкой замка Бодак. Чародей полюбился Формозе и с тех пор проживал в замке.

– Очень тосковала, – повторила Формоза, поднимаясь на носки розовых туфелек и чмокая чародея в щечку. – Переоденься, дорогой. А вас, господа, прошу, прошу…

На занимающий середину залы огромный дубовый стол поглядывал укрепленный над камином гербовый вепрь Кроссигов, соседствующий на закопченном и обросшем паутиной щите с чем-то, что трудно было однозначно определить. Стены были обвешаны шкурами и оружием, ни одно из которых не выглядело пригодным к употреблению. Одну из стен занимал тканный в Аррасе фламандский гобелен, изображающий Авраама, Исаака и запутавшегося в кустах барана.

Comitiva в примятых оттисками доспехов акеонах расселась за столом. Настроение, вначале, пожалуй, угрюмое, немного поправил бочонок, который закатили на стол. Но его снова испортила возвратившаяся из кухни Формоза.

– Уж не ослышалась ли я? – спросила она грозно, указывая на Николетту. – Буко! Ты похитил дочь хозяина Стольца?

– Говорил же я сукину сыну, чтобы не болтал. Шарлатан поганый, хайло на полпачежа захлопнуть не может… Кх-м… Собственно, я только что хотел сказать вам, госпожа мать^[380]. И выложить все. А получилось так…

– Как у вас получилось – я знаю, – прервала Формоза, явно хорошо проинформированная. – Растяпа! Неделю проваландались, а добычу у них кто-то из-под носа увел. Молодым я не удивляюсь, но то, что вы, господин фон Вейрах… Мужчина зрелый, положительный, уравновешенный…

Она улыбнулась Вейраху, тот опустил глаза и беззвучно выругался. Буко собрался выругаться громко, но Формоза погрозила ему пальцем.

– И в конце концов такой глупец похищает дочку Яна Биберштейна. Буко! Ты что, вконец рехнулся?

– Вы бы, госпожа мать, сначала дали поесть, – гневно сказал раубриттер. – Сидим тут за столом, словно на тризне, голодные, в горле пересохло, прям перед гостями стыдно. С каких это пор у Кроссигов завелись такие обычаи? Подавайте еду, а о делах поговорим потом.

– Еда готовится, сейчас подадут. И вино уже несут. Обычаям меня не учи. Извините, рыцари. А вас, уважаемый господин, я не знаю… Да и тебя, храбрый юноша…

– Этот велит себя Шарлеем именовать, – вспомнил о своих обязанностях Буко. – А тот юнец – Рейнмар фон Хагенау.

– Ах! Потомок известного поэта?

– Нет.

Вернулся Гуон фон Сагар, переодевшийся в свободную hauppelande^[381] с большим меховым воротником. Сразу же стало ясно, кто пользуется наибольшим фавором хозяйки замка. Гуон тут же получил зажаренную курицу, тарелку пирогов и кубок вина, причем все это подала лично Формоза. Чародей, не смущаясь, принялся за еду, демонстративно не обращая внимания на голодные взгляды остальной компании. К счастью, другим тоже ждать долго не пришлось. На стол, ко всеобщей радости, въехала, предваряемая волной роскошного аромата, большая миска кабанятины, тушеной с изюмом. За ней внесли вторую, с кучей баранины с шафраном, потом третью, полную кушаний из различной дичи, а затем последовали горшки с кашей. С неменьшей радостью были встречены несколько жбанов, наполненных – что установили незамедлительно – двойным медом и венгерским вином.

Comitiva принялась за еду в глубоком молчании, прерываемом только скрежетом зубов и произносимыми время от времени тостами. Рейневан ел осторожно и умеренно – приключения последнего времени уже научили его, сколь печальные последствия может иметь обжорство после долгого голодания. Он надеялся, что в Бодаке не привыкли забывать о слугах и Самсон не обречен на мучительный пост.

Так шло некоторое время. Наконец Буко фон Кроссиг распустил пояс и рыгнул.

– Теперь, – сказала Формоза, справедливо полагая, что это сигнал, завершающий первое блюдо, – возможно, пора и об интересах поговорить. Хоть, сдается мне, говорить тут не о чем. Ибо что это за интересы – Биберштайнова дочь.

– Интересы, госпожа мать, – сказал Буко, которому выпитое венгерское придало заметного резона, – это мое дело, при всем к вам уважении. Мой труд здесь всех кормит, поит и одевает. Я подвергаю жизнь опасности, а когда по воле Господней будет мне крышка, то увидите, как вам станет худо. Так что не придирайтесь!

– Вы только гляньте! – Формоза подбоченилась, повернулась к раубриттерам. – Нет, вы только гляньте, как надувается мой младшенький. Он меня кормит и одевает, ей-богу, от смеха лопну! Славно бы я выглядела, если б только на него рассчитывала. К счастью, есть в Бодаке глубокий подвальчик, в нем сундучки, а в сундучках то, что туда положил твой родитель, малыш, и твои братья, светлая им память. Они умели добро в дом сносить, они не позволяли обвести себя вокруг пальца. Дочек у вельмож не похищали, будто глупцы какие… Они знали, что делали…

– Я тоже знаю, что делаю! Хозяин Стольца выкуп заплатит…

– Как же, жди! – обрезала Формоза. – Биберштайн-то? Заплатит? Дурень! Он на доченьке крест положит, а тебя достанет. Отомстит. Случилось уже нечто подобное в Лужицах, ты б знал об этом, если бы у тебя уши для слушанья были. Помнил бы, что случилось с Вольфом Шлиттером, когда он таким же манером столкнулся с Фридрихом Биберштайном, хозяином в Жарах. Какой ему жарский хозяин монетой отплатил.

– Я слышал об этом, – спокойно подтвердил Гуон фон Сагар. – Да ведь и дело было широко известно. Люди Биберштайна напали на Вольфа, истыкали копьями, как животное, кастрировали, выпустили кишки. В то время популярной была в Лужицах поговорка: «Таскал Вольф, таскал, да напоролся на Олений Рог, узнал, как тот бодается…»

– Знаете, господин фон Сагар, – нетерпеливо перебил Буко, – никакая это для меня не новость. Обо всем-то вы слышали, все видели, все умеете. Так, может, вместо того чтобы заниматься воспоминаниями, продемонстрировали бы нам свое магическое искусство? Господин Вольдан от боли стонет. Пашко Рымбаба кровью харкает, у всех кости ломит, так, может, говорю, вместо того чтобы умничать, вы б какой-нибудь дряквы^[382] нам наготовили? Для чего у вас в башне лаборатория? Только чтобы дьявола призывать?

– Ты смотри, с кем говоришь! – взвизгнула Формоза, но чародей жестом успокоил ее.

– Страждущим действительно надо облегчить положение, – сказал он. – А вы, господин Рейнмар Хагенау, не пожелаете ли помочь?

– Разумеется. – Рейневан тоже поднялся. – Конечно же, господин фон Сагар.

Они вышли вдвоем.

– Два колдуна, – пробурчал вслед им Буко. – Старый да младый. Чертово семя…

Лаборатория чародея располагалась на самом верхнем и определенно самом холодном этаже башни, и если б не то, что уже опустилась тьма, из окон наверняка был бы виден большой участок Клодской котловины. Как оценил профессиональным глазом Рейневан, лаборатория была оборудована по-современному. В противоположность магам и алхимикам старшего поколения, обожавшим превращать свои мастерские в барахолки, заполненные всяческой рухлядью, современные чародеи предпочитали лаборатории обустроенные и оборудованные по-спартански – только самое необходимое. Кроме порядка и эстетики, такой подход имел еще и то преимущество, что облегчал бегство. Чувствуя опасность со стороны Инквизиции, современные алхимики сбегали из лаборатории по принципу omnea mea mecum porto^[383], не сокрушаясь по поводу оставленного имущества. Маги традиционной школы до конца защищали принадлежащие им чучела крокодилов, засушенных рыб-пил, гомункулюсы, заспиртованных змей, безоары^[384] и мандрагоры. И кончали жизнь на костре.

Гуон фон Сагар вытащил из сундука оплетенный соломой кувшинчик, наполнил два кубка рубиновой жидкостью. Запахло медом и вишнями. Это, несомненно, был кирштранк^[385].

– Садись, – указал он на стул, – Рейнмар фон Беляу. Выпьем. Делать нам нечего. Готовых камфарных мазей против ушибов у меня в достатке, это, как ты понимаешь, лекарства, которые в Бодаке в большом ходу. Лучше идет, пожалуй, только отвар, облегчающий похмелье. Я пригласил тебя, потому что хотел поговорить.

Рейневан осмотрелся. Ему понравился алхимический инструментарий Гуона, радующий глаз чистотой и порядком. Ему нравились реторты и атанор^[386], нравились ровненько уставленные и снабженные красивыми этикетками флакончики с фильтрами и эликсирами. Но больше всего его восхитил подбор книг.

На пюпитре покоился, видимо, читаемый – Рейневан сразу узнал, в Олесьнице у него был точно такой же, – экземпляр «Necronomicon'a» Абдула Альхазреда. Рядом на столе разместились другие известные ему чернокнижеские гримуары – «Grand Grimoire» и «Statuty» папы Гонория, «Clavicula Solomonus», «Lbber Yog-Sothothis», «Lemegeton», а также «Picatrix», знанием которого не так давно похвалялся Шарлей. Были и другие знакомые ему медицинские и философские трактаты: «Ars Parva» Галена, «Canon Medicinae» Авиценны, «Liber medicinalis ad Almansarum» Раза, «Ekrabaddin» Сабура бен Саала, «Anathomia» Мондина да Луцци, «Zohar» каббалистов, «De principiis» Оригена, «Исповедь» святого Августина, «Summa…» Фомы Аквинского.

Были тут, разумеется, Opera Magna^[387] алхимических знаний: «Liber ucis Mercuriorum» Раймунда Луллия, «The mirrour of alchimie» Роджера Бэкона, «Heptameron» Петра ди Абано, «Le livre des figures hiérogliphiques» Николя Фламеля, «Azoth» Василия Валентина, «Liber de secretis naturae» Арнольда де Вильяновы. Были и истинные раритеты: «Grimoriun verum», «De vermis misteriis», «Theosophia Pneumatica», «Liber Lunae» и даже пресловутый «Черный Дракон».

– Я горжусь тем, – он отпил немного кирштранка, – что побеседовать со мной пожелал сам знаменитый Гуон фон Сагар, которого я ожидал бы встретить где угодно, но не…

– Но не в замке раубриттеров, – докончил Гуон. – Что ж – рука судьбы. На которую я, впрочем, отнюдь не в обиде. У меня здесь есть все, что я люблю. Тишина, покой, безлюдье. Инквизиция, вероятно, обо мне уже забыла, забыл, надо думать, также преподобный Гунтер фон Шварцбург, архиепископ магдебургский, некогда страшно на меня взъевшийся, твердо решивший расплатиться со мной костром за то, что я избавил страну от саранчи. Здесь у меня, как видишь, лаборатория, я немного экспериментирую, немного пишу… Порой, чтобы глотнуть свежего воздуха и отдохнуть, выезжаю с Буко на разбойничий промысел. В общем…

Чародей тяжело вздохнул.

– В общем, жить можно. Только вот…

Рейневан вежливо сдержал любопытство, но Гуон фон Сагар явно был расположен откровенничать.

– Формоза, – поморщился он. – Что она такое, сам видел: siccatum est faenum, cecidit flas^[388], пятьдесят пять годков стукнуло бабе, а она, вместо того чтобы слабеть, прихварывать да готовиться сойти на тот свет, постоянно требует, кобыла старая, чтобы я ее трахал; не переставая утром, вечером, днем, ночью и всякий раз самыми изощренными способами. Желудок и почки, псямать, я себе афродизияками вконец доконаю. Но приходится старуху ублажать. Не покажу себя в постели, потеряю ее расположение, а тогда-то уж Буко меня отсюда выкинет…

Рейневан не комментировал и теперь. Чародей быстро глянул на него.

– Буко Кроссиг пока что мне повинуется. Но недооценивать его было бы глупо. Это, несомненно, хват, но в своих скверных делишках порой бывает так предприимчив и хитер, что аж скулы сводит. Сейчас, например, в афере с Биберштайнувной он, вот увидишь, чем-нибудь блеснет, убежден. Поэтому я решил тебе помочь.

– Вы мне? Почему?

– Почему, почему. Потому что мне не по душе, чтобы Ян Биберштайн начал осаду Бодака, а Инквизиция выкопала мое имя в архивах. Потому что о твоем брате, Петре из Белявы, я слышал только самое лучшее. Потому что мне не понравились летучие мыши, которых кто-то напустил на тебя и твоих друзей в Цистерцианском бору. Tandem потому, что Толедо alma Mater nosnra est